Описывать, что я говорил профессору и как добыл у него "файлы Сретенского", я не хочу. Не потому что… просто не хочу. Клинвышибать, получили флешку и все.
Как-то само собой разумелось, что смотреть эти файлы мы поедем ко мне домой.
(Кстати. Предполагается, что Арина живет в семейной квартире Сербовых. Работает ли она, учится, эту информацию она до меня довести не пожелала, а сам я повода узнать не нашел. А как бы я его нашел, если она всю дорогу молчала, а я всю дорогу не закрывал рта? Кстати о кстати. Пора завести файл с названием: "Что я знаю об Арине".)
Дома, на диване, Арина забралась в компьютер с ногами. А я тем временем тряхал… потряхивал… трахал, нет, это совсем никуда не годиться. В общем стариной решил тряхнуть, приготовить ужин.
Кое-что уже было заготовлено заранее, так что дело шло быстро. Куриную грудку я замариновал (ненадолго) в белом вине с шафраном, эстрагоном, солью и душистым перцем (молотым), а потом припустил в сковородке так, чтобы соус, в ней образовавшийся, стал совсем густым, но не выкипел. Одновременно белые сухарики, (размером с горошину) из турецкого хлеба посушил – много. Пока грудка остывала, приготовил соус: баночка йогурта без добавок, ложка сметаны, сахар, соль, лимонный сок, горчица, мелко порезанные листочки мяты – все взбить.
По-о-то-о-ом одинаковыми по длине и толщине полосками нарезал грудку, два свежих огурца, два листика китайского салата, и половинку плода манго. Перемешал все это в глубокой красной керамической миске, закрыл слоем сухариков, заранее открыл бутылку бордо (а то!), соус перелил в стеклянный кувшин.
Нет, свечей не зажег, врать не буду, нет у меня в Ямках ни свечей, ни подсвечников. Зато, когда она сказала: "Есть!" – и вынырнула из ноутбука, я подкладывал под красные керамические мисочки (такие же, как салатница, только поменьше) темно-коричневые салфетки.
[пауза]
Кхм… Мммм… Ну да, я знаю, что все это выглядит как сцена соблазнения старым козлом молодой серны в среднестатистическом американском кино. Но все же было два принципиальных отличия. Во-первых, в любом американском фильме вино было бы белое. Не верите, идите и посмотрите любой американский фильм. Во-вторых… господи, ну мне просто нравится готовить и накрывать на стол. Если бы я родился лет на двадцать попозже, Зуй бы стал журналистом. А я бы в лепешку разбился, но открыл свой ресторан. Я даже знаю, какой. Да, если я что-то люблю по-настоящему, так это готовить.
А Ленка, Елка моя колючая, последние десять лет ест из консервной банки кукурузу и горошек, прямо за компьютером. Так я что, для себя буду соусы крутить? Ну, мог я упустить такую возможность? Все приготовить и разложить по-человечески?
Нет. Да. Не знаю. Ненужное подчеркнуть. Потом зачеркнуть. Потом аккуратно свернуть и выбросить.
Не скажу, что в мыслях ничего больше не было. В мыслях всегда все есть. Но сочинял я салат так, как Леха Сербов своих кошек писал. Потребность души.
А она взяла и осталась. Не знаю почему. Может быть, она принципиально не садиться за руль, выпив три глотка (я считал) сухого вина. Может, устала. Может, заранее так решила. Я так ничего решить не успел. Я даже не сразу понял, что произошло. А как произошло я и сейчас не понимаю. Просто сегодня утром я вместо кофе заваривал чай. А потом она уехала.
И вот что я сейчас могу сказать. Она холодная. Не на ощупь. И не в постели. А по собственным моим ощущениям. Как будто я, маленький мальчик, льдинку проглотил.
[пауза]
Май фёст энд ласт тайм вис ю
энд ви хэв сам фан
вэн волкинг фру зе трииз, е-е-е!
Энд зен ай кис ю анс.
О ай вонт то си ю суун
бат ай вандер хау.
Ит воз э нью дэй йестердэй
бат итс олд дэй нау.
[пауза]
Очень сильный ветер в Ямках. Уже пару дней так. Вышел в магазин, так у меня пакет из рук вырвало ветром. Ну, может, я плохо держал. Вот вспомнил, как в пятом классе учитель истории Самуил Израилевич (не вру) рассказал легенду о Ямках. Он старенький был, последний год в школе работал и как все пожилые люди работу уже не любил, а любил разговаривать о себе и о жизни.
А легенда такая.
Жили-были тут недалеко, но, правда, в далекой древности, ямцы или ямики. Народ такой. Молились они богу ветра. А это сильно не понравилось великому князю Юрию Долгорукову или кому-то вроде него. Он как раз охотился в этих местах. И был жуткий христианин православный. Защитник веры. Этот Юрий Долгоруков (или кто-то вроде него), издал указ: всем собраться в 24 часа с ручными вещами, на берегу реки. "А кто не придет, тот мой враг", – так и было написано в указе.
Посадили этих ямиков в телеги и отправили поднимать целину под Курск. Эту часть легенды я хорошо запомнил, потому что моя мама из-под Курска. Она в авиационном институте в Москве училась, а потом по распределению в Ямках, на заводе "Гранит" работала. Всю жизнь, до самой пенсии. И пока эти ямцы ехали под конвоем княжеских меченосцев, самый главный их жрец… или его жена… или дочь…, кто то из них проклял Юрия и все его потомство до двенадцатого колена. И город, построенный Юрием, проклял, страшным проклятием четырех машин. Нет, конечно, проклятием ветра. С тех пор, как только какой-нибудь правитель Москвы принимает злое решение, в Ямках поднимается сильный ветер, и дует он в город, в Москву то есть, дабы вся гадость поступков правителя с ним в Москве и осталась.
А Васька Сретенский мне потом уже говорил, что по летописям видно: как только какой-нибудь великий князь или царь натворит что-нибудь, ну там брата родного в подземелье заточит, или население какого-нибудь городка соседнего вырежет, для поддержания собственного престижа, так сразу поднимается ветер невероятный и, пожалуйста – пожар в Москве. Две-три улицы и полтора десятка церквей сгорит обязательно. Наполеона, кстати, это тоже касалось, когда он в Москве решил поселиться. Не зря же он в тысяча каком-то там году назвал Москву "злым городом". Или это Чингисхан был? Ну, в общем, кто-то из них. Из агрессоров.
[Из файлов Василия Сретенского] "К*****"
К***** – имя девочки, пришедшей первого сентября к школе номер три в городе Ямки с огромным букетом астр, в черном платьице с белым фартуком и белым же бантом в прическе. Впрочем, много-много таких девочек в таких же платьицах, с такими же фартуками бантами и букетами, пришли тогда к школе, чтобы учиться в первом классе. Так получилось, что он не обратил тогда на нее никакого внимания, хотя вошли они в свой первый класс, следуя друг за другом.
Итак, К***** – имя, в котором он, много позже того черно-белого утра первого сентября 196* года поставил звездочки, подражая людям, жившим два столетия тому назад и давно превратившимся в черные строчки слов на белой или не очень бумаге. Потом, еще позже, ему пришло в голову, что эти звездочки превращают ее имя в пароль, так, как это происходит в компьютерах. Но для чего нужен этот пароль он, кажется, так до сих пор не придумал.
Он – не имя, а местоимение, впрочем, он, как мне кажется, пока, на большее рассчитывать не может.
Он рос "книжным мальчиком", не очень координированным, легко смущающимся в незнакомой обстановке, с массой фантазий и увлечений. И с небольшим отставанием от значительной части сверстников во всем, что касалось взросления. Нет, он много читал о любви (можно сказать проще: он много читал), но интереса в себе к этой теме никакого не ощущал.
Вот, например, случай.
<через улицу>
Летом, после четвертого, кажется, класса, он без толку шатался по улицам города. Такое случалось и раньше, и позже. И ни к чему не приводило. Но в этот день привело. Что его привело в этот двор, он не знает до сих пор. Его друзей тут не было, да и быть не могло, они разъехались по дачам и пионерским лагерям.
Двор был пуст, если, конечно не считать кошек, крыс, голубей, воробьев, дворничихи, мам с колясками, малышей в песочнице и двух-трех случайных прохожих. Но у детей, как у собак. У тех мир пуст, если нет рядом хозяина или другой собаки. Так вот, двор был совершенно пуст, и он завернул за угол. И вот там, за углом большого (как казалось тогда) шестиэтажного желтого дома, он увидел двух своих, нет, не друзей – одноклассников. Они были чем-то заняты, но занятие их с первого взгляда не определялось. Они как будто разговаривали, но как будто и не друг с другом. Ленивые движения, ленивые слова, взгляд искоса.
А на другой стороне улицы три его одноклассницы (одна из них – К*****) как будто бы прыгали через веревочку. Движения точные, вид сосредоточенный, взгляд искоса. Он подошел, перекинулся парой слов с одноклассниками. Взглянул, как они, через улицу, но в общий поток не попал. Он видел, нет, чувствовал, что все пятеро заняты каким-то общим для них делом, хотя и на расстоянии. А он этого дела не понимал. При всей его очевидности. Вот они, три девочки из его класса, с каждой он успел посидеть за одной партой, локтями попихаться, карандашами обменяться. Чего глядеть-то? Да еще через улицу.
Он еще постоял и пошел домой. Читать. Ему как раз накануне удалось в детской библиотеке перехватить толстую растрепанную книжку, практически без обложки, что-то там про пиратов.
И только потом, забыв этот случай, сразу и, казалось, навсегда, но вспомнив его внезапно и точно уже навсегда, он понял: они, эти пятеро, тогда флиртовали! А у него не получилось.
<комар>
А вот случай, еще более позорный. Произошел он два или три года спустя. Нет, все же два. Если три, то вообще ни в какие ворота. Сентябрь. Какая-то линейка школьная в соседнем с его домом сквере перед памятником из гипса, с вечно торчащим из левой ноги стальным прутом. Ну, линейка как линейка: "клянемся", "в лепешку разобьемся", "грибом атомным взовьемся" и прочие веселые речевки, под постоянное копошение, хиханьки, хаханьки и покуривание в задних рядах.
А он все лето вел священную войну с комарами. Убивал их на счет. Началось все в пионерском лагере, под те же самые речевки. Продолжилось на даче у бабушки, потом на речке в палатке. Отец его тогда рыбалкой сильно увлекался. И вот уже дело к тысяче загубленных комариных жизней подошло. Точнее, счет был 999. А время осеннее, комаров все меньше, пополнять счет все труднее. И тут в сквере один появился. Да так удачно: покрутился, покрутился перед носом, да и сел рядом на гладкую и ровную поверхность. Подставился. Одно короткое движение ладонью и есть рекорд – 1000 убитых комаров.
Но тут же сразу последовало еще одно движение ладонью и вот она есть первая пощечина в его жизни. Ровная гладкая поверхность оказалась ногой К*****, значительно выше белого носочка.
Эта пощечина стала для него первым осознанным знаком: мир меняется. А глаза уже потом открылись.
<глаза открылись>
Не мир менялся, конечно. Он менялся. Стал замечать то, что раньше не казалось ему достойным внимания. То есть из книжек он знал, что все это важно, но ему таковым не казалось. А, ну да. Женщины. Точнее его сверстницы: четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. Губы: цвет, форма, улыбка. Зубы за ними, то появляются, то исчезают. Глаза, влага в них, ресницы длинные-предлинные, обиженный взгляд, веселый, сердитый. Взгляд в сторону, всегда куда-то в сторону. Ноги. Ноги. Ноги. Сумасшествие какое-то. Это было время мини-юбок. Джинсы было не достать, а мини-юбку на уроке труда можно сшить. Или школьное платье отрезать вот до сюда. Нет на себе не покажешь. Что толку? Он просто ходил по улицам целое лето и смотрел. Потом немножко привык.
А в сентябре, опять в сентябре, поучилось так, что он занял место в ряду у окна на четвертой, если считать от учителя, парте, а К***** в среднем ряду, на третьей.
Их разделял проход между партами. Он мог смотреть на нее в любое время. А она только если повернется. Впрочем, она не поворачивалась. Все началось совсем по-детски. Он от нечего делать (ну не учителей же слушать на уроке) стал ее изучать. То есть, то в ней, что было доступно взгляду. По порядку: каштановые волосы, не длинные и не короткие, как раз для прически "конский хвост", под резинку или заколку. (Однажды резинка упала на пол. Она не нашла, а он потом подобрал. И не отдал.) Ухо (но с этим – к Мураками), чуть вздернутый нос, немножко, краем, глаз и рот. Щека и ямочка на ней: когда улыбалась, сердилась, перешептывалась с подругой, решала задачи по математике, да почти всегда. Левая рука, кисть, тонкие музыкальные пальцы. (Она, конечно же, ходила в музыкальную школу: фортепьяно, хор, сольфеджио, что там еще он не знал, сбежал из первого же класса). Ну и левая нога. Вот такой ракурс.
К зиме можно было подводить итоги. Первый – она, безусловно, красива. Ступня длинновата. Тридцать седьмой размер. Сначала это его укололо. Второй – он не может не думать о ней. Третий – жизнь полна страданий. Подойти к ней, хотя бы на перемене, ему в голову не пришло, ни в течение этого года, ни потом. Он считал себя человеком заурядным, да, признаться, и был таковым. Что могло привлечь ее в нем? Внешность? Ну, уж нет. Он не был спортсменом, не играл в школьной рок-группе, так, мучил гитару дома по самоучителю. Не умел рассмешить. Да ни чего он тогда не умел. Только книжки читать. Что ему
оставалось делать? Он стал ее тенью. Это было легко: один из его друзей вскоре пересел к ней за парту, что было воспринято всеми как должное. В девятом классе, а потом и в десятом, выпускном, К***** и этот его друг почти не расставались: и в школе и вне ее. А он? Что ж, он был рядом.
<босоножки>
Мы приближаемся к эпизоду, который он сам как-то назвал "вершиной своего падения" и настаивал потом, на том, что ничуть не обмолвился. Выпускной класс. Июнь. Экзамены. Лето было жарким. Вся его кампания, часов с десяти утра собиралась на берегу канала у сооружения, именуемого горожанами "дамбой". Готовились к экзамену. Приносили с собой учебники, ласты и бутерброды. Ласты и бутерброды шли в дело.
К***** тоже была там, с другой своей тенью, с подругой. С подругой. Ужасно быть подругой. Только подругой и все. Но ему-то что до нее. О чем он думал тогда, выбираясь на берег, ложась на траву, кладя голову на учебник? А ни о чем. Он привычно, одним глазом, по-кошачьи, смотрел на нее. Она привычно этого не замечала.
А потом пошел дождь. Сначала лениво, одной-двумя каплями. Потом разохотился, ударил десятком капель, запустил сотней и с разбегу набросил на Ямки свою сетку. С первой сотней капель все они, кто был на берегу, похватали свои вещи и сбежали в лесок под деревья. Там К*****, а может быть ее подруга, заметила, что босоножки их остались на бегу, на бетонном парапете. Две пары. Вот тогда он выскочил под дождь, вернулся на берег, нашел две пары босоножек. Одна тридцать пятого размера, а одна – тридцать седьмого. Он принес их, молча положил ей под ноги (получился поклон) и ушел. Домой. Больше он на канал этим летом не приходил.
Кассета 6. Цвет – черный
Чушь, как и ожидалось… И неправда. Кот (в смысле – Васька) был единственным в классе, из юношей, конечно, кто никогда не был влюблен в Карину. Он вообще первый раз влюбился уже студентом. Мне ли не знать.
Мог скрывать? Предположим, мог. Писал о себе в третьем лице? Допустим. Но как быть с тем, что Васька никогда, еще раз – никогда – не сидел на четвертой парте в ряду у окна. В третьем классе у него резко испортилось зрение. Очки он носить стеснялся. И родители договорились с учительницей, что его посадят на первую парту. Года через три зрение почти пришло в норму, но пробиться на задние парты было уже невозможно. Первая парта в среднем ряду – это было как приговор.
Если на то пошло, это я сидел на четвертой парте, в ряду у окна. И…
[пауза]
Но Карина ко мне от мужа не уходила две недели назад. Я ее вообще двадцать с чем-то лет не видел.
И еще. На гитаре Кот не играл. И не пробовал никогда.
Выдумки все это. Литература, причем вторичная. Про ступню он у Аксенова украл. Из рассказа… ну есть у него такой рассказ…
Поэтому нам нужен Иван. Ванька Солонов. Это он сидел с Кариной за одной партой в девятом и десятом классе.
Вот это все я Арине тщательным образом изложил, готовя осьминогов в чесноке, сельдерее и тмине. Она не спорила. В смысле аргументов никаких не приводила. Молча ела осьминогов и все. Потом опять в Васькиных файлах копалась. Так я и не понял, что у нее на уме. А сейчас ее нет. Как-то скучно, что ли.
[пауза]
Я тут подумал: получается, что я Ленке изменил. Кому сказать, не поверят – первый раз. Изображал-изображал Румату Эсторского и вляпался. Да так, что сам не заметил. То есть, я теперь, как любой засорокалетний пер… персонаж или лучше сказать урод, попал, нет, упал, тьфу, клин, запал на молоденькую, которая тут один раз переночевала, а потом куда-то задевалась. Запал… противное слово. Я как-то заметил, случайно, что все сорокалетние (и старше) женщины произносят его с одинаково брезгливой гримасой, с одной и той же безнадежной интонацией. Ну вот, теперь и обо мне. Добро пожаловать в клуб. И что теперь делать?
[пауза]
Бес само…
Бес самомненья
Каждую ночь у постели стоит, не дает мне уснуть.
Бес само…
Бес самомненья
Утром, крыла распахнув, отправляется в путь.
Вот такая песня.
[пауза]
Арина звонила. Скоро приедет.
[пауза]
Что я знаю об Арине
Она почти не пользуется косметикой. Не вытирает лица после того, как умоется. Причесываясь, не смотрит в зеркало. А у меня его теперь и нет. Не знает что такое домашние тапочки. Нервно водит машину. Ничего никогда не комментирует. Договариваясь о встрече, почти никогда не опаздывает. Если опаздывает – предупреждает.
Ест как человек. В смысле – разные продукты. Только просит не класть укроп. Не падает в обморок при слове "свинина". Хвалит, если вкусно. Не пьет кофе. Не любит сладкого вина. Любит хлеб и сыр. Понимает вкус пива.
Почти всегда улыбается, поэтому выглядит очень молодо. Говорит мало, но молчать рядом с ней приятно. Пауза продолжает фразу, а не обрывает ее. Задает вопросы, ответы на которые я не знаю, но при этом идиотом себя не чувствую. Не перебивает. Носит джинсы и широкие этнические размахайки. Ей нравятся белые тюльпаны. Кошмар какой.
Прощается только один раз. Не оставляет после себя вещей. Никаких. Ушла – как будто и не было ее.
В ее присутствии диктофон ничего не записывает.
Почти никогда не звонит по мобильному. По домашнему телефону (моему) – вообще ни разу.
Не жалуется на усталость ни утром, ни вечером.
Вымыла посуду, хотя я ее об этом не просил. Не переставила в квартире ни одной вещи.