Они пытались бежать в Америку, представляешь! Хэх! - всплеснул руками Хануман, словно подбрасывая в воздух пригоршню конфетти. - Добрались до Германии. Там их сняли, в аэропорту. Они не прошли паспортный контроль. Идиоты. У них были билеты, взятые на чужие имена, и имена были какие-то европейские. Билеты были куплены кем-то, какими-то знакомыми, а паспорта вообще британские! Ну какие они к черту англичане! Они потратили на эту вылазку все свои бабки! И все это разметал ветер, как муку, как муку… Но не напрасно… Эдди попал в дурку, он, правда, свихнулся после этого. Натурально. Сперва он слег с сердцем. Говорят, был небольшой удар, легкий такой, и это откликнулось в голове. Он стал бродить, приставать к детям с глупыми вопросами. Он начал бредить, петь какие-то песни, и его действительно диагностировали как умалишенного, и всей семье дали позитив! Представь, как это меня убило. Какого-то иранского недотыкомку признали, а меня - артиста - подняли на смех, когда я пробовал косить!
Хануман пытался прижиться у служителей культа.
Я ухмыльнулся; он скривил рот.
Ну а что ты хотел? Выбирать не приходится. Как-никак лучше тюрьмы…
Я согласился.
Он признался, что старики Свайсю когда-то давно, еще в те дни, когда они с Непалино принимали их у нас в фарсетрупской комнатенке, высказали вслух предположение, что могли бы, наверное, приютить одного человека у себя, если б ситуация сложилась совсем безвыходная. Хануман запомнил эти слова, но никак не мог найти повода вернуться на бороздку этой темы. Те это сделали вскользь, как всегда датчане делают, вложив как можно больше юлландского тумана в свои вздохами надутые фразы, - нет-нет, они не особо заострили на этой мысли внимание. Скорей всего, они это высказали вслух ради красного словца: вот, мол, мы настолько святые, что даже укрывали бы у себя нелегала, только б помочь, только б пособить, раз государство отказывает. Ляпнули и долго, полгода или больше, не вспоминали об этом. Все ждали, когда им напомнят. Но когда Хануман заявился, там уже поселился Непалино.
Я не поверил своим ушам. Неужели?
А ты как думал! Хех! Юрк - и уже там! Я слишком много шакалил на стороне и упустил их из виду, - задумчиво изрек Хануман. - Этим и воспользовался Непалино…
Мы посидели пять минут молча; у него был слегка расстроенный вид, точно он обдумывал ходы, приведшие к поражению в шахматной партии.
Ох, эти старики Свайсю, - вздыхал Хануман. - Он с ними еще намучается. Проклятый лягушонок! Они же полные идиоты! Она - безумная бабка, юлландская старуха, которая так и не обзавелась своими детьми, все хотела усыновить какого-нибудь ребенка. Лучше бы черного. Так она говорила. Лучше б меня! - вскрикнул Хануман, тыча в себя щепотью нищего. - Почему нет? Чтобы жизнь ее стала в точности такой же, как на обертке их идиотских журналов! Она даже учила какие-то странные языки. А ее муж - еще лучше! Больной, шизофреник! У него припадки страха, паники, он боится кары Господа неизвестно за что! Не знаю, что он в прошлом наворотил… Но его порой начинало трясти так, что вся мебель в доме ходуном ходила, - это было похоже на землетрясение! Прикинь, сцена: он зеленеет, выпучивает глаза, она протирает его влажными салфетками. Салфетки липнут к нему, как пиявки! Последний раз это случалось за рулем их развалюхи. На полном ходу! Его как паралич взял! Скрутило за баранкой! Они меня так отвозили! Когда я от них уезжал… У него, видимо, совесть взыграла, что они не смогли меня пригреть… Не знаю, не знаю… Что там такое должно в голове вертеться, чтоб так перекосило. Мэн, представь, что я вытерпел?! От Фарсетрупа до Виборга! С паралитиком за рулем! Могло весьма плохо кончиться. Буквально в кювете жизни! Хех…
Он помолчал, глядя наружу: мимо текли потоки воды, островки… Это был бесконечный мост. Можно было многое вспомнить, обдумать… У Ханумана в глазах стоял туман.
Я даже не жалею, что там не я, а Непалино, - сказал он наконец. - Потому что это дурка! И они так часто выезжают… На свои собрания… Утром, днем, вечером… Мотаются по всему Юлланду! Вдоль и поперек! У Непалино превосходные шансы сыграть в ящик вместе с ними! Хэ-ха-хо!
За те несколько ночей, что Хануман провел у них в гостях, непалец рассказал ему про то, как ему удалось устроить свою задницу. Оказалось, всю осень непальчонок лез из кожи вон, старался угодить, ползал у них по огороду, ломал себе спину. Он окучивал грядки, скреб грабельками, стриг кустики, полол и копал, копал и полол. Он так трудился - прорыл тоннель до Германии, наверное! Он им готовил обеды. Ему много не надо было, им подавно. Он умел из ничего приготовить шикарное блюдо. Экономия его довела. Он стал мастером из куриной шкурки готовить плов на шестерых! И свинины не надо! Он мог всех троих накормить одной луковицей! Он так изящно ее резал, что у них от восхищения на глаза наворачивались слезы! Они с замиранием сердца смотрели, как тот крошил морковку, - им большего и не надо было! Они были сыты одним представлением! Однажды он улучил момент и пожаловался на судьбу, на то, что его хотят депортировать, и те его оставили, трудоспособного детоподобного мужчинку. Поселили его в маленькой вонючей, пыльной, гробоподобной комнатке.
Хануман сказал, что было смешно наблюдать за ними. Непалино скажет что-нибудь старикам. Те ему ответят невпопад, наугад. Он их не поймет, скажет что-то свое. Они тоже не поймут. Сидят, мусолят журналы. Там они находят общие слова, темы проложены, как рельсы, истины зазубрены, скрижали затвержены. Так им проще общаться. Это их единый языковой космос. Но все равно они живут в параллельных мирах, хоть и под одной крышей. Ходят в один туалет, похожий на шкафчик. Они встречаются за столом. Мумия наливает непальчонку суп, непальчонок говорит tusind tak, вылавливает свою котлетку, съедает, возит ложкой в жиже, надеясь отловить чего-нибудь еще. Отвечает невпопад на невпопад заданные вопросы, снова говорит tusind tak и отправляется в постель мастурбировать. Его по субботам вывозят в люди. На собрания. Там он слушает, ничего не понимая. Там он привлекает к себе внимание. Вызывает в людях жалость своим серым раскосым лицом, вызывает жалость той тоской, которая сочится сквозь тоненькие трещинки его глаз, и ломким жестом, и пущенным вскользь словом он заставляет людей сострадать. Его демонстрируют как некое экзотическое домашнее животное. И ему это нравится. Он счастлив, потому что знает, что рано или поздно эти старики запишут на него эту халупу, и он станет единоличным собственником, что обусловливает право на его пребывание в стране; его просто не смогут согнать с этой земли! Хех! Он получит прописку. Он останется. Это - дело его жизни. Таков его нехитрый расчет. Ему все равно, какой ценой. Для него главное - сдохнуть на этой земле. Это его достижение. Это его цель. Цель его жизни. Испустить свой вонючий непальский душок где-нибудь в Европе. На своей земле. И почему не в Дании, почему нет? Это шикарно. Просто шикарная смерть! Весь Непал будет завидовать. Весь Непал будет говорить тысячу лет о том, что вот был такой непальчонок, который жил и умер в Дании. Он станет новым великим героем эпоса. Его родственники будут приезжать в Данию, чтобы пожить у него. Он будет их учить жизни. Они будут смотреть ему в рот. Для них он станет датским гуру. Он так мечтает об этом. Для них он станет богом. Богом, живущим в Дании. Для непальцев бог больше не живет в Катманду. Дух концентрируется не в ступах и ашрамах. Подлинные боги для них живут в Дании, Германии, Лондоне… Вот где живут их боги. Стать одним из таких богов - это его мечта. И, кажется, она скоро осуществится.
Хануман снова долго молчал; мост не кончался… Вода тоже: водяная сталь текла и вращалась, заворачивалась… Чайки летали над водой…
Хануман принимался говорить - говорил он, глядя сквозь стекло на море…
Сколь мало ни занимал бы Непалино места на своей раскладушке, для Ханумана так и так места не было. Ему дали понять. Полунамеками, как всегда. На пару ночей - velkommen, надолго - никак, места нет, бюджет не тот и т. д. и т. п.
У них было две комнаты (вся нижняя часть дома сдавалась под мастерскую - это был единственный, кроме пенсии, доход этих людей!).
Мастерская занимала в два раза больше площади, нежели вся остальная часть шикарного некогда дома. Проклятая мастерская была отдана в руки какому-то мебельщику, он чинил шкафы и стулья, лакировал и клеил, прессовал шпон и творил чудеса с калеками-кушетками. Он так активно работал, что за каких-то несколько лет погубил великолепные апартаменты первого этажа. Реанимировать весь первый этаж под жилье было уже делом немыслимым (тем более что мастак предлагал выкупить его и весь остальной дом - так недурно у него шли дела!). Запах красок и масла, растворителей и лаков и еще чего-то немыслимого настолько въелся в дом, что люди обходили его стороной.
Иногда Хануман думал, что концентрация растворителей и прочих взрывоопасных смесей так высока, что, возможно, они могли и взлететь на воздух, зажигая свечи на ужин!
За ужином старики бесконечно пересказывали ему свою жизнь и жизни людей, с ними соприкасавшихся, - сутками, безостановочно, наливая Ханни ромашковый чай, от которого его тянуло блевать.
Еще хуже обстояли дела с обедами! На обед они готовили суп, в котором было больше воды, чем воды в море. Суп, в котором плавали три мясные котлетки. Котлетки, которые готовят из мясо заменяющего теста. В этих супах плавала вареная безвкусная морковь. Резиновая на вкус. Там плавали редкие медузы плохо рубленого лука.
Это тот самый суп, Юдж, тот самый суп, черт побери, тот самый суп из пакета! Замороженные супы, помнишь?
Как не помнить! Мы их с помойки как-то набрали, мы не знали, что с ними делать. У нас их было так много, а жрать было совсем нечего. Пришлось жрать эти супы. Мы их заправляли чили, карри, жарили чеснок с луком, ингефиром, жарили морковь и бросали в этот бульон. Но эта параша все равно оставалась безвкусной. Она отдавала металлом на зубах. Это хуже любой баланды. И они, эти старики, они ели, ели этот самый дешевый в Дании суп три раза в день. Чтобы поддержать организм.
Каждый день! Семь раз в неделю! Суп и все тут! - кричал Хануман. - Хех! Им больше ничего не надо. Они же такие старые. Зубы вставные. Они могут на этом жить. Они - да, но не я! Юдж, я не могу так жить! Даже в индийской тюрьме, что бы ни писал в своих книгах Рушди, даже в индийских тюрьмах кормят лучше - да, поверь мне, мэн, лучше!
Он рассказал, как он с ними однажды сел за стол и ему дали бутылку пива. Мерзкого безалкогольного наидешевейшего пива. Ему открыли ее. Из нее пошел запах тухлого болота, в которое ходят подыхать слоны. Он даже не притронулся к пиву. Он отставил бутылку подальше от себя. Тогда старик отхлебнул пару раз, и старуха схватила, закрыла пробкой и убрала в холодильник. Кнуту пиво было нельзя. Нет, даже если б Ханни уговаривали там с ними остаться, он бы отказался.
Хануман качал головой, глядя на море, и божился: ей-ей, отказался бы!
А Непалино остался. Потому что ему все равно, что ему нальют: баланду, суп с одной котлеткой из протеина или вообще - мочу! Ему все равно. Ведь бесплатно. Он и не такое жрал. Воду пил из болот - и ничего! Главное: бесплатно. И в Дании! Какая разница, как он живет?! Какая разница, что он жрет?! Ведь он живет в Дании! Это достижение всей его жизни. Чем угодно можно пожертвовать! С чем угодно смириться! Дания, а не Непал какой-то занюханный! Европа, что ты! Непалино остался. Он принял веру. Он стал свидетелем и участником великой драмы человеческого духа, которая происходила каждый день в этой ветхой халупе. В этой халупе человеческий дух овеществился в альбомах, что листают две мумии каждый вечер после ромашкового чая, приговаривая: де ба хюггелит, так уютно, так мило…
Теперь они носятся с непальчонком, как с подлинной кошкой; он их единственная забава, - ядовито и горько изрек Хануман, приглядываясь к какому-то пассажиру. Я внутренне напрягся: он мог что-нибудь затеять… Но его взгляд потускнел, он снова отвернулся к окну.
Могу себе представить, как он там живет, - говорил он. - Зимой… Что он там будет делать? Что можно делать на Юлланде зимой? Ничего! Он уже тогда ничего не делал, даже выходил редко. Лежит, смотрит телевизор, робко высказывает свое мнение на своем убогом датском, которого никто не понимает, - да и важно ли это? Какая разница, что говорит кошка!
Хануман сказал, что тот к нему приставал ночью, прилип, лежал, поглаживал, шептал в слезах, что мог бы Хануману по-братски уступить комнатку, а сам бы поехал к дяде в Копенгаген, но Хануман прекрасно понимал, что никуда не поедет лягушонок, ни в какой Копенгаген, блядское существо там уже пустило корни. Хануман ведь не дебил, чтобы не понять того, что непальчонок просто из раболепия перед Хануманом предложил поменяться; он просто выпрашивал у него ласк, напоследок. Пустые были то слова, это Хануман понял, когда увидел, как тот сидел в кресле, подобрав под себя ноги. Хануман сказал, что тот подтянул их так легко и так мягко подмял под себя, прямо как кошка, и было столько в его позе насиженности, что даже у самого жестокосердного тирана в мире не поднялась бы рука на Непалино. Непалино сидел в этом кресле так, точно всю жизнь там у них жил.
Ханни сказал, что именно тогда он понял, как я был прав, когда прозвал Непалино кошкой.
Ханни продержался несколько ночей на раскладушке и уехал к Свеноо, а Непалино остался листать с ними их фотоальбомы…
У них было так много альбомов. Сперва Хануман думал, что то были корешки книг, энциклопедии… Но нет! То были альбомы. Они стояли на полках как книги! Сорок восемь томов! Там было много фотографий их конгрегации. Там были фотографии и всей их сумасшедшей семейки. Кнут Свайсю рассказывал про всех. Ханумана заинтриговала одна дамочка, про которую Кнут с восторгом сказал: "Она не простая, она продает машины! Машины!!!", но тут же выяснилось, что машинами она торговала в прошлом, до того как попала в секту. Как только она уверовала в Бога, она все бросила, и Хануман сильно расстроился, потому что она была даже и ничего собой…
Сумасшедший старик рассказывал Хануману, что у него есть брат, который так долго жил в Канаде, что у него появился смешной акцент, поэтому он стеснялся общаться с датчанами и предпочитал общаться с иностранцами. Чтобы не говорить по-датски. Он постоянно болтал теперь по-французски и говорил, что это самый красивый язык, а по-датски он стеснялся говорить, стеснялся своего акцента и боялся, что его могут принять за иностранца!
Это смешной комплекс! - кричал Кнут.
Хануман кивал, подзадоривал…
Но я его понимаю! - развивал тему старик. - Датчане такой народ, что если ты говоришь с акцентом, ты уже не датчанин! Датчанина датчанином делает датский язык!
Старший брат Кнута, Ким Лэссе, был намного энергичнее, чем его младший брат. Старший брат помнил войну лучше, хотя выглядел значительно моложе и свежее. А вот Кнут был бледен, сух и изможден, хотя был младше лет на восемь. По мнению Ханумана, он был изможден верой в Бога…
У Кима Лэссе было красное живое лицо, и он не верил в Бога. Оно было напитано эмоциями и светом. А его младший брат ничего не излучал, у него лицо было почти пепельного цвета. Он словно целиком выгорел.
Ким Лэссе очень хорошо помнил войну. Кнут сидел дома, его не выпускали, он занимался уроками и делами по дому. Он совершал вылазки на велосипеде, за это его наказывали и сажали в погреб под замок. А старший брат, Ким, был побольше, и отец его брал с собой на работу. Их отец тогда работал таксистом. Поразительно: война, их бомбили, а он работал таксистом! Жили они в Копенгагене. Это потом они перебрались на родительскую ферму на Юлланд, поднимать хозяйство. А до того они жили в Копенгагене. И отец его работал каждый день. Он считал это обязательным - выгнать машину, вымыть ее и поехать по улицам. Он работал даже в те дни, когда Копенгаген бомбили, его отец садился и ехал, как ни в чем не бывало. Он брал с собой старшего сына. Старик Ким Лэссе вскакивал и на красивом английском вскрикивал: "Копенгаген был в огне! В небе летали самолеты! Звучали сирены! Рушились дома! А мы с отцом ехали по улицам, и отец говорил, что денек не задался! Денек не задался!"
Подъезжаем к Нюборгу, - сообщил голос. - На подходе Нюборг…
Хануман некоторое время оставался в Фарсетрупе…
Со вздохом утер пот с лица и сказал, что Бачо, наконец-то, выслали.
Для меня даже сейчас это какое-то облегчение, - с изумлением сказал Хануман, поворачивая ко мне свое истомленное лицо. - Казалось бы, ну какая разница… Но ты не представляешь, как он всех достал под конец…
Тут Хануман рассказал, что незадолго до своего депорта Бачо устроил в лагере настоящий террор. Он буквально грабил и обирал людей. Приглашал к себе посмотреть краденое, предлагал примерить или выбрать что-нибудь, а потом отбирал деньги и выставлял. Он обнаглел настолько, что взламывал комнаты. Шастал по билдингам с ломом. Постучит - никого, и ломает! И с ним Аршак, как шакал, на шухере. Говорят, дома датчан тоже взламывали… Но потом их депортировали, и некоторое время в лагере было тихо.
Сербов было не так много, и те семейные. Только Александр, одинокий вор, был исключением. Его выпустили, и он опять за героин взялся.
Хануман несколько раз вмазался с ним. Сразу после вызова в полицию. Так его за жабры взяла измена. Так его припекло от страха.
Меня вызывал к себе Иверсен, - хмуро сказал Хануман.
- Иверсен?.. - Я даже ноги под себя подтянул от ужаса.