В это же время профессор Даниэль Дубельву, мучаясь бессонницей, в который раз изучал медицинскую карту "Свечи". Он был в бешенстве: этот больной опровергал законы медицинской науки и перечеркивал все его знания. Каждый рецидив болезни Леона Дубельву переживал как личное поражение. В халате, босиком, он расхаживал по комнате и перебирал все детали истории болезни, рассуждая вслух:
- Итак, что мы имеем? В день свадьбы рост Леона - метр шестьдесят шесть. Через девять месяцев рождается его первый ребенок. Вскоре после этого он теряет тридцать девять сантиметров; это происходит постепенно в течение трех недель. Затем его рост стабилизируется. Еще через год рождается второй ребенок, девочка. Леон теряет те же тридцать девять сантиметров, но на этот раз в считанные дни. Снова стабилизация. Три с половиной года проходят без каких-либо серьезных изменений. Единственная примечательная деталь: его член сохранил изначальные размеры и при его нынешнем росте выглядит огромным, хотя на самом деле не выходит за пределы антропометрической нормы, разве что немного толще и шире среднего. Сегодня рост Леона - восемьдесят восемь сантиметров. Как же связаны между собой все эти события? Здравый смысл подсказывает, что здесь есть некая логика, но какая?
Профессор нервно потирал руки, теребил мочку уха, что было у него признаком сильного волнения.
- Метр шестьдесят шесть. Первый ребенок - потеря тридцати девяти сантиметров. Остается метр двадцать семь. Второй ребенок - потеря еще тридцати девяти сантиметров. Остается восемьдесят восемь сантиметров, пенис стабильный, с тех пор никаких изменений. После рождения каждого ребенка он теряет чуть меньше четверти своего роста, стало быть… стало быть…
И вдруг, точно молния, разрывающая мрак, в мозгу профессора Дубельву вспыхнула догадка:
- Черт побери! А если это и есть связь? Не может быть! Надо вернуться к моим расчетам. Но сначала я должен их предупредить, и немедленно!
Новость представлялась ему настолько важной, что, несмотря на поздний час, он набрал мобильный номер Леона - аккурат в тот момент, когда роды Соланж приближались к критической фазе: первый близнец должен был появиться с минуты на минуту. Разозлившись на несвоевременный звонок среди ночи - его мобильный был всегда включен на случай, если он срочно понадобится кому-нибудь из больных, - Леон отошел в сторонку и прошипел:
- Да, кто это?
- Леон, это Даниэль Дубельву. Извините, что беспокою в такой час, но я должен сообщить вам нечто крайне важное. Нам надо поговорить, немедленно. Где вы? Я сейчас же приеду, возьму такси, разбудите Соланж, это касается вас обоих.
- Я сейчас с ней, в родильном отделении, она как раз…
- Нет, не может быть! Прекратите, остановите, умоляю!
- Это невозможно. Схватки начались три часа назад. У Соланж уже отошли воды, она в родильном отделении, дети вот-вот появятся.
- Не дайте ей родить. Залейте цементом, заткните бумагой, тряпьем, делайте что хотите, только законопатьте вашу жену. Этот ребенок должен остаться в ней, слышите, ОН НЕ ДОЛЖЕН ПОЯВИТЬСЯ НА СВЕТ!
- Профессор, вы спятили!
Леон говорил шепотом, чтобы не мешать врачам, суетившимся вокруг его супруги.
- Бросьте все, жену, детей, работу…
- Да что случилось, в конце концов, объясните толком!
- Случилось то, Леон, - в голосе профессора зазвучали истерические нотки, - случилось то, что я наконец понял! Слышите, Леон, Я ВСЕ ПОНЯЛ!
- Что вы поняли, профессор? Пожалуйста, короче, я не могу долго говорить.
- Я установил связь между приступами вашей болезни.
- Сейчас не время, профессор. Запишите меня на прием, я приду, и вы мне все объясните.
- Нет, сейчас или никогда. Леон, прошу, выслушайте, это очень, очень срочно.
- Ну быстрее, я всем мешаю. Мне уже машут, я должен прекратить разговор или выйти.
- Так выйдите и выслушайте меня.
Леон выскользнул за дверь, жестом предупредив Соланж, которая пыхтела и стонала на столе, что он сейчас вернется.
- Леон, мой милый, мой маленький Леон, я нашел причину ваших бед.
- Давно пора, я бы даже сказал, поздновато…
- Боюсь, что да, но это все до того сложно… Вы еще можете спасти то, что осталось…
- Я весь внимание.
- ЭТО ВАШИ ДЕТИ…
Дубельву так кричал, что Леону пришлось отставить трубку подальше от уха.
- Мои дети - что?
- Вы не должны больше иметь детей, никогда! Вы слышите меня?
У Леона подкосились ноги, и он едва не упал.
- Что вы несете?
- Леон, слушайте меня очень внимательно: с рождением каждого ребенка вы теряли тридцать девять сантиметров. Почему именно тридцать девять? Этого я не могу объяснить, я просто констатирую. Вы понимаете?
- Я не понимаю, какая связь…
- Связь очевидна, она все время была на виду. Эти крошки рождаются в ущерб вам. Чем больше их появляется на свет, тем меньше становится вас. Вы не уменьшаетесь, а скорее сокращаетесь, на манер складного зонтика или шеи черепахи. Каждый раз, когда у вас рождается ребенок, вы как бы втягиваетесь внутрь себя, но выйти обратно, к сожалению, уже не сможете. Вы воплощаете в ускоренном темпе смену поколений: старшие уходят, уступая место тем, кто моложе. Цикл, который обычно занимает тридцать - сорок лет, у вас сократился до нескольких недель.
- Вы уверены?
Леон был близок к обмороку. Он задыхался, ловя ртом воздух, точно вытащенная из воды рыба.
- Но почему именно я?
- Не знаю. Может быть, вы предвосхищаете отцовство будущего. Может быть, когда-нибудь все папаши будут исчезать, оплодотворив мамаш, такое бывает в природе, знаете, самка богомола убивает отца своего потомства.
- Ваша теория абсурдна. Простите, я должен идти, дети вот-вот родятся.
- Леон, - голос Дубельву стал умоляющим, - не ставьте на себе крест, я вас очень прошу. Бегите из этой больницы, уезжайте как можно дальше, я дам вам денег, вы ведь мой любимый пациент. И потом, я могу теперь сказать вам честно, я неравнодушен к вашей жене, давно, с первой встречи. Я сам все ей объясню…
- Профессор Дубельву, если вы это выдумали, чтобы разлучить меня с Соланж, то зря. Я никогда ее не оставлю.
- В таком случае вам крышка, старина. Прощайте, Леон, я к вам очень хорошо относился…
- Прекратите говорить обо мне в прошедшем времени, я еще жив.
- Не надолго, уверяю вас. Скоро вы сдуетесь, как воздушный шарик: пш-ш-шик!
- Вы меня пугаете.
- Не беспокойтесь, я позабочусь о Соланж, и о малышах тоже, я займусь их воспитанием. Кстати…
- …
- Алло, алло? Не вешайте трубку, Леон! Последний вопрос: какую школу вы бы предпочли, государственную или частную? Вы за школьную карту или против? Я в точности исполню все ваши по желания, алло?
В эту минуту у мобильника Леона села батарейка. Он поспешил обратно в родильную, и вовремя: первый младенец, девочка Беренис, - ее брат Борис галантно посторонился, пропуская даму вперед, - высунула наружу головку и, упираясь крошечными ручками в ляжки и ягодицы Соланж, самостоятельно выбиралась из материнского чрева. Леона от этой решимости и агрессивно-победоносного вида крохи бросило в дрожь; он машинально присел на стул, куда Соланж бросила впопыхах свое пальто и сумочку. Беренис встряхнулась, обтерла, брезгливо морщась, покрывавшую ее слизь, почесала макушку, словно собираясь с мыслями, и потребовала, щелкнув пальцами, мыло и полотенце, а от услуг больничного персонала отмахнулась. Борис вышел следом за сестрой, с такой же легкостью, вытянув руки над головой, ни дать ни взять ныряльщик, олимпийский чемпион. Он упал в страховочную сетку, натянутую под ногами Соланж, и попрыгал в ней, как мяч. В этой больнице уже случалось, правда редко, очень редко, принимать "реактивных" детей, которые так спешили наружу, что их приходилось ловить налету. Близнецы и не плакали почти - так, чуть-чуть для порядка. Оба крепкие, полные сил, они резвились в колыбели, выказывая прямо-таки неприличную жизнеспособность. Соланж разрешилась в рекордно короткий срок, полчаса от силы, и весь персонал родильного отделения, удивленный небывало легкими родами, расслабившись, готовился произнести тост за здоровье молодой матери.
На Леона вдруг накатила ужасная слабость. Все вокруг словно заволокло пеленой. И на глазах у изумленного персонала он начал убывать, сантиметр за сантиметром. Он оседал, таял, как кусок масла на горячей сковороде.
- Что это с ним? - ахнул один из санитаров.
Это продолжалось добрых пятнадцать минут, медленно, но неуклонно. Леон уменьшался, и это видели все. Взрослые, в растерянности, грешили на оптический обман, а новорожденные, пытаясь сесть, хлопали в ладоши и хохотали, точно в цирке. Медсестры, уверенные, что стали жертвами колдовского обряда, убежали, чтобы позвать на помощь.
Но Леон не испарился, нет - процесс остановился в десяти сантиметрах от пола, и теперь он был ростом с карандаш или перочинный ножик. Дубельву ошибся в расчетах: у природы все точно, как в аптеке, и близнецы стоили своему отцу ровно 78 сантиметров - столько же, сколько двое старших. Осталось достаточно, чтобы продолжать жить, только в другом масштабе. Счастье, что в силу какого-то рефлекса он сел именно на этот стул, когда вернулся после телефонного разговора. Первый шок прошел быстро; воспользовавшись суматохой, он бегом кинулся к пальто Соланж, висевшему на спинке, нырнул головой вниз в карман и приземлился на кучу мелочи, мятных леденцов, талонов с парковки и связку ключей с брелоком - резиновой коровкой, которая пищала, если на нее нажать. Когда наконец прибыла служба безопасности, на полу нашли только расколовшийся на три части мобильный телефон, чип которого успели затоптать. В конце концов все решили, что это была коллективная галлюцинация.
Только Соланж все видела и все поняла; она позволила себе всплакнуть, сославшись на усталость и послеродовую депрессию. В больнице наскоро, для проформы провели дознание, поискали Леона в мышиных норках, за электророзетками и вентиляционными решетками, а потом о родителе-призраке забыли. Полиция констатировала уход из семьи и объявила Леона безвестно отсутствующим. Так его списали в архив актов гражданского состояния. Жалели о нем несколько пациентов да коллеги; друзья уже давно его оставили.
Через два дня молодая мать покинула больницу с двумя лепечущими младенцами и маленьким мужем в кармане пальто; всю дорогу она успокаивала его, поглаживая кончиками пальцев.
Часть вторая
Возвышение крохи
7 Ваша краткость
На этот раз Леон перешел в другое измерение; он не просто уменьшился - он, можно сказать, покинул этот мир. Для Соланж это был жестокий удар - муж сильно подвел ее именно в тот момент, когда она особенно в нем нуждалась. Решительно, на мужчин рассчитывать нельзя! Она негодовала, считая, что он ее просто бросил, и никак не могла поверить в версию событий, которую изложил ей профессор Дубельву. Положение ее было аховое: одна, четверо детей на руках - Батист, Бетти, Борис и Беренис - и вдобавок странное существо чуть больше ее мизинца, которое тоненько лопотало без умолку что-то едва слышное. Человек-горошина, которого ей приходилось подносить к самому уху, знай твердил: "Я тут ни при чем, я ничего не сделал, я не виноват". Соланж пожимала плечами: ей были безразличны его сожаления - зло свершилось.
И снова пришлось срочно менять весь уклад совместной жизни. Сложив все вещи сгинувшего мужа в два чемодана, Соланж отправила их в "Гуманитарную помощь". Она сохранила только кое-какие мелочи - фотографии, запонки, шелковые галстуки, носовые платки. Леона она устроила на своем туалетном столике в коробке из ливанского кедра, где прежде держали сигары; в новом жилище, обитом изнутри темно-красным бархатом, было уютно и хорошо пахло. В прежние счастливые времена супруги любили выкурить после ужина "Коибу" или "Монтекристо", но потом Леону пришлось отказаться от этого ритуала: малейший дымок стал гибельным для его крошечных легких.
Официально Леон был признан безвестно отсутствующим. Его кабинет перешел одному из коллег, которому Соланж - их с Леоном брак был заключен на условиях совместного владения имуществом - уступила свою долю за хорошие деньги. Оставалось организовать главное - "закон молчания". Соланж посвятила в семейную тайну няню Жозиану - та лишь перекрестилась несколько раз, узнав о новой метаморфозе месье. Она поклялась хранить секрет за солидную прибавку к жалованью. Новорожденные близнецы еще не умели говорить, хотя, похоже, все поняли. Что до двух старших, то стыд держит рот на замке получше любой угрозы: отец давно стал для них источником постоянного унижения в школе, куда ему было запрещено за ними приходить. Дубельву, который вовсю обхаживал Соланж, разумеется, был нем как рыба. В доме установили строгие правила: в присутствии посторонних ни словечка о Леоне. Маленький муж получил наказ, если позвонят в дверь, немедленно прятаться в свою коробку. Открывать запрещалось, пока он не будет в укрытии и под замком. Если к детям приходили, на день рождения или просто поиграть, школьные друзья, мама запирала крошку на ключ и прятала в свой шкаф. "Омерта" работала без сучка без задоринки. Всякий нарушитель этих нехитрых, но весьма строгих правил подвергался самому суровому наказанию. Жозиана была избрана полицейским комиссаром семьи, ответственным за дисциплину, и держала домочадцев в ежовых рукавицах. Соланж подарила ей розги, чтобы карать провинившихся; чаще других доставалось Батисту. С легкой руки Жозианы Леона теперь величали Ваша Краткость. Ей стоило изрядных усилий не прихлопнуть его в сердцах, как комара.
- Ваше счастье, что мадам за вас горой, - то и дело повторяла она ему.
Для Леона перемена оказалась столь внезапной и крутой, что он долго не мог осознать ее в полной мере. Он просто не был готов к этому чудовищному состоянию, происшедшее не укладывалось у него в голове, и объяснения Дубельву его не убедили. Какое странное ощущение - смотреть снизу вверх на игрушки своих детей, после того как побывал в сыновьях у собственной жены! Люди - включая его ненаглядную - виделись ему теперь драконами, боевыми машинами, облаченными в броню, тогда как сам он чувствовал себя голым, крошечным комочком плоти, который кто угодно может раздавить и не заметить. Даже его "копье любви" сгинуло в этом тайфуне: между ног осталось нечто невразумительное. Почему, за что великий часовщик Господь Бог пустил стрелки его часов не в лад со всем остальным миром?
Прежде всего надо было думать о спасении своей шкуры. Проблемой для него стало буквально всё - например, помыться. Соланж выделила ему в ванной стаканчик из-под зубных щеток для водных процедур, но он старался ими не злоупотреблять: боялся "сесть" от частой стирки. Осторожность излишней не бывает. Вода из крана, даже пущенная тоненькой струйкой, была для него водопадом, который мог смыть его в мгновение ока. Поесть было не легче: его рацион состоял из жидких супчиков и пюре - вряд ли крошечные зубки были способны разжевать даже маленький кусочек мяса. Всё приходилось для него измельчать и протирать. Чем вообще кормить такого человечка? Его пухлогубый рот стал совсем малюсеньким: виноградинкой, горошинкой, крошкой хлеба он мог насытиться до отвала. Ему, однако, позволили есть за общим столом - если только не было гостей. Теперь, когда росту в нем было с полкарандаша, его сажали на кукольный стульчик из игрушек Бетти - и тот еще оказался для него великоват. Еду ему подавали в половинке наперстка. Больше всего ужасали Леона издаваемые людьми звуки: когда он слышал голоса Исполинов (так он называл их теперь), у него едва не лопались барабанные перепонки от нестерпимой вибрации. Каждое слово, слетавшее с губ Соланж или детей, было подобно раскату грома. "Потише, - умолял он их, - я не глухой!" Когда Соланж разговаривала с ним, держа его на ладони у своего рта, раздельно, по слогам произнося слова, словно обращалась к слабоумному, она, сама того не ведая, окатывала беднягу фонтаном брызг слюны, в котором он промокал до костей. Для любого диалога ему требовались плащ, шляпа и зонтик.
Он имел наивность полагать, что детей теперь опасаться нечего. Леон больше не был в их глазах ни соперником, ни козлом отпущения, он превратился в некую анатомическую диковину - живую игрушку. Ему же они еще никогда не казались такими жуткими и безобразными. Новорожденные близнецы орали целыми днями напролет, и от их воплей у него едва не лопался мозг. А старшие - эти были еще похлеще. Вам приходилось когда-нибудь сидеть за столом с двумя малышами? Ах, как усердно жуют маленькие зубки, как ходит ходуном розовый язычок, эти милые крошки так прелестны, что и последний каторжник прослезился бы от умиления. Но когда вы ростом со стручок фасоли, эти мощные челюсти, эти острые клыки, эти жирно блестящие губы и пухлые пальцы размером с бревна видятся вам саблями, дубинами, раскаленными печами, готовыми проглотить вас, растерзать. Вдобавок они пускают слюни, плюют и рыгают - фу! Каково быть в руках двух людоедиков, которые сами не сознают своей силы? А уж если один из них пускал при нем ветры, Леон едва не падал в обморок. Две розовые мордашки с блестящими светлыми глазенками хмурились от осознания, что это существо, похожее на резиновую куколку, которое извивалось и корчилось, было когда-то их отцом. Свой интерес они перенесли на Даниэля Дубельву - тот каждый день приходил под вечер засвидетельствовать свое почтение их матери и обращался с гомункулом до странного почтительно. Соланж принимала его любезно, но без особой теплоты. Решительно, не лежало к нему ее изболевшееся сердце.
Из лексикона семьи исчезло одно слово: "папа". Домочадцы называли Леона Козявкой, а порой - словно и это было для него слишком благозвучно - даже Вошкой. И все же Леон не терял надежды: он хотел доказать Соланж, что по-прежнему способен выполнять функции главы семьи. Однажды вечером ему вздумалось лично навести порядок за ужином. Стоя между солонкой и графином с водой, он подавал голос, топал ногой, грозно покрикивал. Батист, в котором проснулись былые инстинкты, сграбастал его и поднял к самым глазам под аплодисменты сестры и радостный писк лежавших в кроватке близнецов. Леон завопил что было мочи:
- Батист, отпусти меня сейчас же! Я кому сказал? Я дважды повторять не стану…
Соланж как раз отлучилась из-за стола, чтобы согреть бутылочки младшим. Батист щелчком запустил крошку-отца прямо в миску с пюре, к счастью уже остывшим, куда Леон упал вниз головой и едва не захлебнулся. Соланж, вернувшись, лишь укоризненно поцокала языком на проказника, а Леона вытерла салфеткой и отправила спать в коробку без единого слова. Попытка не удалась.