- Не забывайте, что ваш дед был австриец, - сказал Отто, - и я не считаю вас поляком. Для меня вы австриец.
- Бог ты мой, вот уж нет, - решительно сказал Тадеуш и улыбнулся, не разжимая губ. - Нет-нет, лучше я буду татарином. Но, как бы там ни было, я поляк.
Чарльзу не доводилось видеть никаких других поляков, кроме кряжистых, головастых мужчин, которые укладывали шпалы у них на юге, и ему бы в голову не пришло, что это поляки, если б кто-то не просветил его, правда, сам просветитель называл их полячишками. Он не мог разобраться в Тадеуше, но людей типа Ханса и Отто ему доводилось встречать и раньше; таких парней, как Отто, в Техасе было полным-полно, а Ханс напоминал ему Куно. Спор, на его взгляд, зашел в тупик, он вызвал в его памяти школьные стычки между немецкими, мексиканскими и кентуккийскими мальчишками; ирландские мальчишки дрались с кем попало, и Чарльз - а он был наполовину ирландец - вспомнил, что ему приходилось сплошь и рядом участвовать в потасовках, когда они, забыв о первопричине ссоры, тузили друг друга просто из любви к дракам.
- На пароходе, - сказал он, - все немцы говорили мне, что я не типичный американец. Откуда им знать? Я очень даже типичный.
- Вовсе нет, - сказал Тадеуш, на этот раз с неподдельной веселостью. - Мы вас хорошо знаем. Все американцы если не ковбои, так богатеи, и богатеи надираются в бедных странах, обклеивают чемоданы банкнотами в тысячу франков или раскуривают ими сигареты…
- Господи! - только и сказал Чарльз. - Кто распускает эти бредни?
Даже американские туристы пересказывали их с ужасом, правда, отдававшим самодовольством, словно тем самым рассчитывали доказать, что уж они-то на таких туристов не похожи.
- И знаете, в чем причина? - любезно осведомился Тадеуш. - Все американцы, которых мы знаем, просто непристойно богаты. А мы, европейцы, ничего так не жаждем, не алкаем, не вожделеем, как богатства. Не верь мы, что ваша страна богаче всех, мы бы гораздо лучше относились лично к вам.
- Мы напились вдребадан, - сказал Чарльз. - И плевать нам на все.
- Европейцы ненавидят друг друга по самым разным поводам и без повода и вот уже две тысячи лет только и делают, что стараются стереть друг друга с лица земли, так с какой же стати вы, американцы, рассчитываете на нашу любовь? - спросил Тадеуш.
- Мы не рассчитываем, - сказал Чарльз. - Кто это вам сказал? Мы-то, естественно, любим всех без разбора. Мы сентиментальны. Совсем как немцы. Вы хотите, чтобы вас любили ради вас самих, вы живете с сознанием своей правоты, и вам невдомек, почему другие от вас не в таком восторге, как вы сами от себя. Посмотрите, вы же отличные ребята, а вот штука - никому не нравитесь. Экая жалость.
Отто устремил на Чарльза серьезный взгляд из-под нависших бровей, помотал головой и сказал:
- Я думаю, вы, американцы, на самом деле никого не любите. Вы равнодушны, поэтому вам легко быть веселыми и беспечными, и оттого каждый американец кажется рубахой-парнем. На самом же деле вы бессердечные и равнодушные. Невзгоды минуют вас. Невзгоды вас минуют, потому что вы Не умеете их переносить. Но если они вас и не минуют, вам кажется, что они предназначались не вам, а кому-то другому, как пакет, оплошно доставленный не по тому адресу. И это мое глубокое убеждение.
Чарльза его слова задели за живое.
- Я не могу мыслить категориями целых стран, - сказал он, - потому что не знаю ни одной страны, даже своей собственной. Я знаю лишь отдельных людей здесь и там, одних люблю, других нет, но я всегда считал это сугубо личным делом…
Тадеуш сказал:
- Что-то вы чересчур скромничаете, дружище. Заставить себя почитать, а это большое искусство, можно, только возводя свои личные симпатии и антипатии на уровень этических и эстетических принципов и раздувая до вселенских масштабов мельчайшую обиду личного характера. Скажем, вам наступили на ногу - вы не успокоитесь до тех пор, пока не поставите под ружье целую армию и не отомстите обидчику… Но мы-то, на что мы тратим вечер? Эдак я, чего доброго, еще помру со скуки…
- А как насчет наших друзей-французов? - огорошил его вопросом Ханс. - Неужели и у них есть недостатки? Их кухня, вино, моды, манеры. - Он поднес ко рту кружку, выпил пиво уже без прежнего удовольствия и добавил: - Мартышки - вот кто они такие.
- Манеры у них хуже некуда, - сказал Тадеуш. - За пять франков наличными они изрубят тебя в лапшу, причем тупым ножом. Себялюбцы, дальше собственного носа ничего не видят, но до чего же я их люблю. Правда, англичан я все-таки люблю больше. Вот, к примеру, англичане…
- К примеру, итальянцы, - сказал Чарльз, - от первого до последнего…
- После Данте у них не появилось ничего достойного упоминания, - сказал Тадеуш. - От их тяжеловесного Возрождения меня тошнит.
- Решено, - сказал Чарльз, - возьмем, к примеру, пигмеев, исландцев, охотников за головами с острова Борнео…
- Люблю их всех, всех до одного! - воскликнул Тадеуш. - А пуще всего люблю ирландцев. Люблю за то, что они такие же отчаянные патриоты, как поляки.
- Меня воспитывали ирландским патриотом, - сказал Чарльз. - Девичья фамилия моей матери О'Хара, и я должен был носить ее с гордостью - нелегкая задача в школе, где только и слышишь: ирландцы-поганцы, горлопаны, нищеброды, - а вокруг тебя одни пресвитерианцы, кто из Шотландии, кто из Англии.
- Какая дичь, - сказал Тадеуш и заговорил доброжелательно и спокойно, но и не без ехидства метя в Ханса, о величии древних кельтов, превозносил их древнюю культуру, оказавшую влияние на всю Европу. - Да-да, даже немцам она много дала, - сказал он.
Ханс и Отто покачали головами, но и они, похоже, больше не сердились, не супились, не отводили друг от друга глаз. Чарльз был обрадован и польщен: величию Ирландии отдают дань - до сих пор он слышал хвалы ей лишь в узком семейном кругу.
- Мой отец, - обратился он к Тадеушу, - часто говорил мне: "Что сказать тебе об ирландцах, мой мальчик? Период их расцвета быстро миновал, но не забывай, что они создали великую культуру, и, когда англичане еще малевались синей краской, французы уже обменивались С ними учеными".
Тадеуш перевел его слова Хансу и Отто, Ханс разразился смехом, скорчился от боли и схватился за щеку.
- Осторожно! - сказал Тадеуш и, не забыв изобразить клинический интерес, посмотрел на рану: он знал, что Хансу это очень нравится.
Ни в одном учебнике истории, продолжал Чарльз, он не нашел подтверждения этому - надо сказать, что в них жизнь ирландцев до тех пор, пока на них не напали англичане, освещается довольно туманно. А тогда, со всей определенностью сообщали учебники, ирландцы были просто дикарями, невылазно торчавшими в своих болотах. Ему было жаль отца, который черпал утешение в легенде о былом величии Ирландии, хотя все, что он читал на эту тему, никак легенду не подтверждало. Но отец предпочитал думать, что ему попадались не те книги.
- До чего же ирландцы похожи на поляков, - сказал Тадеуш, - они тоже живут былой славой, поэзией, Келлской книгой в изукрашенном драгоценными каменьями переплете, великими чашами и коронами древней Ирландии, памятью о победах и поражениях, по масштабам равным разве что битвам богов, надеждой вновь покрыть себя славой, а пока суд да дело, - добавил он, - дерутся крайне часто и весьма неудачно.
Ханс подался вперед и поучительно, точно профессор, читающий лекцию студентам, начал:
- Судьба Ирландии (да и Польши тоже, не забывайте об этом, Тадеуш) может служить примером того, что ждет страну, когда она утрачивает единство и не может дать отпор врагу… ирландцы наконец-то опомнились, теперь они рьяные националисты, а единства среди них нет как нет. На что они рассчитывают? В свое время они могли сплотиться и напасть на врага, а они ждали-ждали и дождались, что он сам напал на них.
Тадеуш напомнил:
- Этот рецепт, Ханс, помогает отнюдь не всегда.
Но Ханс пропустил его колкость мимо ушей. Чарльз, который был не силен в истории, увяз в зыбучих песках общедоступных сведений и не нашел ответа, но его возмутила сама постановка вопроса.
- Не понимаю, с какой стати нападать, если на тебя не напали?
Ханса, юного оракула, его вопрос не застал врасплох:
- Да потому что, стоит тебе отвернуться или временно сложить оружие, на тебя набросятся, и ты будешь наказан прежде всего за свою беспечность, за то, что не потрудился выведать планы врага. Ты побежден, твое дело проиграно, если только ты не соберешься с силами и снова не пойдешь войной на врага.
- Дело кельтов вовсе не проиграно, - сказал Тадеуш. - Их великое множество, они раскиданы по всему свету и поныне; в какой области они ни подвизались бы, они пользуются большим влиянием.
- Влиянием? - переспросил Ханс. - Да что такое влияние - уклончивый, чисто женский, дрянной метод. Нация ли, раса ли - ничто без власти. Надо уметь подчинить себе другие народы, повелевать им, что делать, а главное, чего не делать, надо уметь проводить в жизнь любой свой приказ, как бы ему не противились, и если ты отдаешь распоряжение, пусть даже невыполнимое, тебе должны беспрекословно повиноваться. Это и есть власть, а что есть более важного и ценного в мире, чем власть?
- И тем не менее власть не вечна, я не вижу, в чем ее превосходство, - сказал Тадеуш. - Дальновидная хитрость и умная стратегия нередко куда действеннее. А власти в итоге приходит конец.
- А что, если ей приходит конец, потому что люди у власти ею наскучивают? - Отто подпер голову рукой, вид у него был подавленный. - Что, если они устают вечно угнетать, шпионить, понукать и грабить? Что, если они просто исчерпывают себя?
- А что, если они просто переоценивают себя или к власти приходят новые молодые силы и свергают их, - сказал Тадеуш. - Бывает и такое.
- А что, если им открывается, что они зря старались, - сказал Чарльз.
- Не зря, - сказал Ханс. - И в этом суть. Только ради власти и стоит стараться. Все остальное ерунда по сравнению с властью. Отто, ты меня удивляешь, от кого, от кого, а от тебя я этого никак не ожидал.
Отто, виноватый, расконфуженный, сразу скис.
- Я не солдат, - сказал он. - Мне бы мирно заниматься своей наукой.
Ханс сидел прямой как палка, глаза его враждебно поблескивали. Полуобернувшись к Чарльзу, он сказал:
- Мы, немцы, потерпели поражение в прошлой войне не в последнюю очередь благодаря и вашей великой державе, зато в следующей войне мы победим.
У Чарльза по спине побежали мурашки, он передернул плечами. Они все уже поднабрались, и, если не взять себя в руки, скандал неминуем. Ему не хотелось ни ссориться, ни вновь решать войной исход той давней войны.
- Все мы еще под стол пешком ходили, когда кончилась война, - сказал он.
- Зато когда начнется следующая война - мы все пойдем на фронт, - быстро парировал Ханс.
- Ханс, милый, да будет вам. Я отнюдь не жажду крови, и сейчас меньше, чем когда-либо. Я хочу лишь одного - быть пианистом.
- А я художником, - сказал Чарльз.
- А я преподавателем математики, - сказал Отто.
- Да и я не жажду крови, - сказал Ханс, - но я знаю, что нас ждет. - Его щека, стянутая лентой лейкопластыря, за вечер вздулась еще сильнее. Левая рука бережно ощупывала воспаленные, посиневшие края раны. - Послушайте, - оживленно, без вызова начал он, - я хочу напомнить вам одну небезынтересную подробность. Мы должны были выиграть эту войну, а мы проиграли ее в первые же три дня, хотя и не осознавали этого - во всяком случае, не могли этому поверить - года четыре. В чем причина? Один только раз вышла задержка с выполнением приказа, всего лишь раз: когда войска впервые перебрасывали через Бельгию, они не выступили вовремя. И из-за этой задержки на три дня мы и проиграли войну. Что ж, в следующий раз мы такой ошибки не совершим.
- Нет, - сказал Тадеуш кротко, - в следующий раз вы совершите какую-нибудь другую ошибку, допустите другую оплошность, а какую и почему, кто знает? Иначе не бывает. Победу в войне одерживают не умом, Ханс. Неужели вы этого не понимаете? В каждой армии найдется тип, который в решающий момент если не допустит задержки, так отдаст не тот приказ, а нет, так прибудет не туда. О чем говорить, ваши противники совершали промах за промахом, и все равно в тот раз они выиграли войну.
- Морские державы. Власть испокон века за морскими державами, - сказал Чарльз, - ей-ей. В конце концов, морские державы всегда одерживали победу.
- Карфаген был морской державой, но Рима не одолел, - сказал Отто.
- В следующий раз, - невозмутимо гнул свое Ханс, - им не победить. Дайте только срок. В следующий раз мы больше не совершим ошибок.
- Я могу и подождать, - сказал Тадеуш, - я не тороплюсь.
- И я могу подождать, отчего бы не подождать? - сказал Чарльз.
- А тем временем давайте-ка я схожу за пивом.
Оркестр, которому помогали гости, наяривавшие на своих скрипках, флейтах и виолончели, гремел что есть силы, и четверке приходилось говорить все громче.
- Оставим на время наш спор, - сказал Тадеуш, - за один вечер его не решить.
Актер с любовницей ушли, и теперь красавица Лютте безраздельно царила в зале. Она сидела за соседним столиком в компании юнцов, кроме нее в компании была всего одна девица, они кружка за кружкой пили пиво, без удержу смеялись, то и дело обнимались, чмокали друг друга в щеку, парни с равным пылом целовали и парней, и девушек. Лютте перехватила взгляд Чарльза и помахала ему пивной кружкой. Он помахал ей в ответ и возбужденно улыбнулся. Сногсшибательно хороша - он просто умирал от желания познакомиться с ней поближе. Но даже тут, как первые признаки смертельного недуга, его посетило страшное предчувствие грядущих бедствий, и его мысли, путавшиеся от выпитого, незнакомой обстановки, понимаемого с пятого на десятое чужого языка и атмосферы застарелых обид и злопамятства, вращались вокруг почти стершихся из его памяти историй Наполеона, Чингисхана, царя гуннов Аттилы, всех цезарей, Александра Великого, Дария, перепутавшихся в его голове фараонов и сгинувшего Вавилона. Он почувствовал себя бесконечно беспомощным, беззащитным, посмотрел на трех чужаков рядом и решил больше не пить: не след быть пьянее - он не доверял никому из них.
Отто отставил кружку, побрел по залу, один из близнецов, проходя мимо, передал ему белый аккордеон. Отто переменился на глазах. Куда подевалась тупая безысходность - его лицо засияло простодушной радостью, он подхватил мелодию, которую наигрывал оркестр, и пошел между столиками, растягивая мехи аккордеона, его коротенькие пальцы летали по клавишам. Красивым рокочущим басом он завел:
Ich armes welsches Teufelein
Ich kann nicht mehr marschieren…
- Marschieren! - радостно подхватил зал, все как один. - Ich kann nicht mehr marschier'n .
A Отто пел:
Ich hab' verlor'n mein Pfeflein
Aus meinen Mantelsack .
- Sack! - гремел хор. - Aus meinen Mantelsack .
Ханс вскочил, высоким, звонким тенорком подтянул:
- Ich hab', ich hab' defunden, was du verloren hast!
- Hast, - рявкнул хор, теперь уже все посетители поднялись, их смеющиеся лица были простодушными, наивными - резвящимся барашкам впору. - Was du verloren hast.
Песня завершилась взрывом хохота, и оркестр неожиданно переключился на "Продавца орехов". Лютте, враз посуровев, словно ей предстояло выполнить свой долг, вышла из-за стола и в одиночку пустилась отплясывать нечто, имеющее отдаленное сходство с румбой, но Чарльзу ее танец показался помесью блекботтома и хучи-кучи - он их навидался в ярмарочных балаганах, куда просачивался с компанией мальчишек в пору своего невинного техасского детства. Он отплясывал румбу под звуки "Продавца орехов" от самого своего родного городишки и через весь Атлантический океан вплоть до Бремена, и тут его осенило: вот где я сумею показать класс! Он забрал маракасы у снулого оркестранта, довольно вяло ими постукивавшего, и стал отплясывать румбу на свой манер, энергично потряхивая и пощелкивая маракасами.
В зале захлопали в такт, и Лютте, оборвав свой сольный номер, присоединилась к нему. Он тут же вернул маракасы оркестранту и крепко взял Лютте за талию, теплую, волнующуюся под тонким шелком. Она держалась деревянно, отворачивала от него лицо, улыбалась, старательно подражая киношным femmes fatales , и довольно неуклюже, но весьма зазывно била его бедром. Он покрепче обхватил ее, притиснул поближе, но она словно одеревенела, двинула его бедром и на этот раз угодила ему в живот.
- Побоку технику, положись на мать-природу, - сказал Чарльз без тени улыбки.
- Что вы сказали? - спросила она по-английски, чего он никак не ожидал. - Не поняла.
- Ну что ж, - сказал Чарльз и чмокнул ее в щеку, - я тебе отвечу тоже по-английски.
Она не поцеловала его в ответ, но обмякла и перестала выпендриваться.
- Я такая же красивая, как та актриса, которая была здесь сегодня? - задумчиво спросила Лютте.
- По меньшей мере, - сказал Чарльз.
- Я пройду в Америке? - спросила она, повисая на нем.
- Кончай бить бедром, - сказал Чарльз. - Да, ты пройдешь на ура!
- Ну а как я танцую - на уровне? - спросила Лютте.
- Да, детка, на уровне. Ты там задашь шороху!
- Что это значит?
- Все хорошее, - сказал Чарльз. - Иди ко мне, ангел мой.
- У тебя есть знакомые в Голливуде? - спросила Лютте; ее ничто не могло отвлечь от цели.
- У меня нет, но у тебя могут быть, - сказал Чарльз. - Туда сейчас понаехала чуть не вся Германия и Европа, ты обязательно встретишь там друзей. Во всяком случае, тебе не грозит долго пребывать в одиночестве.
Лютте приложила рот, спелый персик, к его уху и, обдавая теплым дыханием, зашептала:
- Возьми меня с собой в Америку.
- Поехали! - сказал Чарльз, обхватил ее еще крепче и побежал к двери. Она упиралась.
- Да нет, серьезно, я правда хочу в Америку.
- И я хочу, - бесшабашно сказал Чарльз. - И не только я, а все хотят.
- Это неправда, - строго оборвала его Лютте и чуть не остановилась на полном ходу.