Мы пробыли в кабаре довольно долго, прежде чем начались представления. Сначала появился мужчина, которого моряк встретил громкой отрыжкой. Мужчина оказался тем самым музыкантом, который должен был играть на виолончели и саксофоне. Он взял со стула виолончель и извлек печальные звуки под аккомпанемент пианино. Затем пианистка встала со своего места и сказала несколько приветственных слов. Моряк вытащил из клеенчатой котомки вонючий бутерброд и стал его есть, роняя изо рта крошки и кусочки пережеванной пищи на стол. Мрачный клерк в массивных очках разулся. Пианистка объявила первым номером программы фокусника - китайца Ли Ванга. Она сказала:
- Он перенесет вас в царство магии.
Я испытывал неудобство от того, что револьвер впивался мне в бедро.
- Надеюсь, он с помощью своей магии не обнаружит, что мы вооружены, - прошептал я.
- Да, вид у него пренеприятный, - подхватил Леппринсе.
Китаец манипулировал разноцветными флажками, из которых выпорхнула голубка. Она облетела залу, уселась на стол к моряку и стала клепать крошки. Моряк свернул ей шею и принялся ощипывать.
- Ай-ай-ай! Какой усас! Никакого селовесеского сосуствия, - просюсюкал китаец.
Распутный клерк подошел к моряку, держа туфли в руках, и вызывающе сказал:
- А ну, мерзавец, будь-ка добр, верни птичку хозяину!
Моряк взял голубку за голову и потряс ею перед глазами клерка.
- Счастье твое, что ты очкарик, а не то врезал бы я тебе…
Клерк снял очки, а моряк ударил его голубкой по обеим щекам. Туфли вылетели из рук клерка, и пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть.
- Я - образованный человек, - воскликнул он, - и видите, до чего довел меня мой порок!
- Какой порок, милый? - спросил старичок, поднимая с пола туфли клерка и нежно поддерживая его.
- У меня жена и двое детей, а я вот здесь, в этой клоаке!
Мы с любопытством наблюдали за клерком, а забытый всеми китаец по-прежнему манипулировал лентами. Ремедиос, "Мурсианская волчица", шепнула нам:
- На прошлой неделе здесь покончил с собой один из посетителей.
- В кабаре такого сорта часто прорывается наружу правда, - изрек Леппринсе.
Было ли это связано с вторжением на завод самодовольного, франтоватого Леппринсе или то было роковое стечение обстоятельств, которое позволяло осуществлять на практике старую поговорку: "В мутной воде рыбу ловить" (а я бы еще добавил: "самым бессовестным образом")? Не берусь судить. Но одно совершенно очевидно: вскоре после "приобретения" заводом новоиспеченного французика предприятие удвоило, утроило, а потом снова удвоило свои прибыли. Ну что ж, скажут, прекрасно, ведь это позволило простым, самоотверженным труженикам увеличить свои доходы; им надо было только повысить производительность труда и работать на два-три часа в день больше, пренебрегая элементарнейшими правилами безопасности и отказываясь от отдыха, чтобы ускорить выпуск продукции. Как хорошо, подумают читатели, которые мало что смыслят в этом и могут только испортить всю обедню. И да простят меня служители культа за сравнение мессы с тем адом, каким являются условия труда простых рабочих.
- Нелегкая нам предстоит задача, - сказал комиссар Васкес.
Леппринсе поднес ему открытую коробку с сигарами, и комиссар взял одну из них.
- Превосходная сигара! - заметил комиссар. Он обливался потом. - Вам не кажется, что здесь жарко?
- Снимите китель, будьте как дома.
Комиссар снял китель и повесил его на спинку стула позади себя. Затем зажег сигару, смачно затянулся и, выпустив вверх струю дыма, одобрительно причмокнул.
- Превосходная сигара, - повторил он.
Леппринсе указал на пепельницу, куда комиссар мог бросить целлофановую обертку, которая плотно облегала сигару, не давая ей развернуться.
- Если не возражаете, - предложил Леппринсе, - мы могли бы приступить к интересующему нас делу.
- О, разумеется, месье Леппринсе, разумеется.
Помню, вначале мне не понравился комиссар Васкес: его угрюмый вид, язвительная усмешка, профессиональная манера говорить, растягивая слова, неторопливые движения, заставлявшие, собеседника нервничать и побуждавшие к внезапному, невольному признанию. Его нарочитая напыщенность гипнотизировала меня, словно змея мелкого грызуна. Во время первой нашей встречи я осудил его детское, почти самозабвенное бахвальство. Но потом, спокойно поразмыслив, понял, что за этой чисто внешней позой скрывались настойчивый метод и решимость во что бы то ни стало докопаться до истины. Я знал, что он оставил службу в полицейском корпусе в 1920 году, то есть именно тогда, когда по моим расчетам расследование подходило к концу. И в этом таилась какая-то загадка. Но ей так и не суждено будет никогда раскрыться, потому что несколько месяцев назад он умер по вине кого-то, кто имел отношение к делу Савольты. Но меня это нисколько не удивляет: многие погибли в те тревожные годы, и Васкес должен был стать одним из них, и уж наверняка не последним.
- Любая мораль - это ничто иное, как оправдание какой-то необходимости, если понимать под необходимостью максимальное отражение реальной действительности, поскольку действительность для человека становится реальной лишь тогда, когда она из области рассуждений превращается в желанную необходимость. И вот необходимость в единодушном поведении породила в человеческом сознании идею морали.
Так говорил мне Пахарито де Сото однажды вечером, когда мы гуляли с ним после работы по улицам Каспе и Гран Виа, а потом сидели на каменной скамье в садах королевы Эухении, пустынных из-за пронизывающего, холодного ветра. Когда Пахарито де Сото смолк, мы какое-то время молча разглядывали фонтан.
- Свобода, - продолжал он, - это возможность жить согласно морали, навязанной конкретными условиями, в которых живет каждый индивидуум в каждую определенную эпоху и в определенных обстоятельствах. Отсюда у свободы такой изменчивый, относительный характер и ей невозможно дать точное определение. В этом отношении, как видишь, я - анархист. Однако я считаю, что свобода как способ существования предполагает соблюдение законов и строгое выполнение долга. В этом смысле анархисты правы, потому что их идея исходит из реальной необходимости, но они изменяют этой идее, как только начинают игнорировать реальную действительность для подкрепления своих тезисов.
- Я не настолько глубоко разбираюсь в анархизме, чтобы опровергать твои доводы или соглашаться с ними, - признался я.
- А тебя это интересует?
- Конечно, - ответил я скорее из желания доставить ему удовольствие, чем искренне.
- Тогда пойдем. Я отведу тебя в одно занятное местечко.
- А это не опасно? - воскликнул я обеспокоенно.
- Не бойся. Пойдем.
В тот вечер мы с Тересой отправились в танцевальный вал, расположенный в верхней части города, там, где начинался привилегированный квартал Грасиа. Зал назывался "Королева весны", и людей в нем находилось намного больше, чем позволяло помещение. Зато атмосфера там царила самая благожелательная и веселая. Маленькие газовые светильники в разноцветных стеклянных абажурах отбрасывали тусклые лучи на танцующие пары, на столы, за которыми сидели многочисленные потные семейства, на шумный оркестр, на лотошниц и на блюстителей порядка. Сквозь облака табачного дыма взлетали воздушные шары к обшарпанному потолку, с которого свисали разноцветные гирлянды и флажки, и, ударяясь о них, медленно опускались на головы танцующим. Мы с Тересой тоже веселились, как вдруг она сказала мне:
- Я как цветок, вырванный из земли. Мне жарко, я задыхаюсь. Пойдем отсюда.
Я посмотрел вблизи на лицо женщины, танцевавшей со мной, и увидел на ее гладкой, бледной коже неровную сеточку сероватых прожилок и морщинок вокруг глаз и у рта. В ее полуприкрытых глазах было что-то такое, что напомнило мне о берегах и зеленых нивах, устремленных к ним, о шелесте лесного ветерка, о журчанье воды, о шорохе листвы - обо всем том, что таило для меня детство. Тереса навсегда останется в моей памяти!
Д. Сеньор Леппринсе часто посещал кабаре?
М. Нет.
Д. Он выпивал?
М. В меру.
Д. Случалось ли вам видеть его пьяным?
М. Я бы сказал, навеселе.
Д. Итак, вы признаете, что он бывал навеселе?
М. Иногда, как и другие…
Д. Он когда-нибудь терял над собой контроль?
М. Нет.
Д. И всегда был в здравом уме и твердой памяти?
М. Да.
Д. Не пользовался ли он стимуляторами?
М. Нет.
Д. Он не производил впечатление душевнобольного или ненормального?
М. Нет.
Д. Значит, вы утверждаете, что Леппринсе был абсолютно нормальным человеком?
М. Да.
Только сильные мира сего с их тупым, фарисейским лицемерием, которые подчиняют развитие общества сохранению своих незаконных привилегий за счет чужих страданий, не гнушаясь любой несправедливостью, могли прийти в негодование или удивиться этим событиям. Да и что, собственно, произошло? Незаслуженное процветание ростовщиков, спекулянтов, скупщиков, торгашей-мошенников, всех плутократов вкупе привело к преднамеренному и всегда встречаемому в штыки повышению цен, которое никогда не компенсируется справедливым и столь необходимым увеличением заработной платы. И случилось то, что и случилось с незапамятных времен: богачи обогатились, а бедняки стали еще беднее. Так разве можно после этого осуждать некоторых обездоленных, угнетенных членов бесчеловечной, жестокой социальной семьи за то, что они избрали для себя единственно верный путь, на который их толкнули социальные условия? Только неразумный, глупый человек, слепец мог бы углядеть в их действиях нечто достойное осуждения! Так вот, сеньоры, должен вам сказать и, таким образом, перейти к наиболее мрачным и печальным пассажам своей статьи и социальной действительности - на предприятии Савольты планировалась, замышлялась и делалась попытка осуществить то, что и должно было планироваться и замышляться. Да, сеньоры, забастовка! Но обездоленные рабочие недооценили этого… (разве я осмелюсь назвать его имя?)… этого цербера, капитала, этого устрашающего призрака, при одном упоминании о котором содрогаются во всех пролетарских семьях…
- Меня прислал к вам "Человек железной руки", - начал Леппринсе.
Комната с обшарпанными обоями, где происходила сделка, была невелика, но вполне достаточна для того, чтобы в ней могли разместиться пять человек. Здесь стояли стол, изъеденный червячками, два стула и софа. С потолка свисала керосиновая лампа, освещая помещение трепетным пламенем. Два силача сидели на стульях, Леппринсе и я - на софе, а она, в плаще, украшенном блестками, - на столе, скрестив ноги по-турецки.
Я хорошо помню, какое неотразимое впечатление произвела на меня Мария Кораль, когда я увидел ее впервые. Черные густые волосы спокойными волнами ниспадали на плечи. Глаза тоже были черные, огромные, рот - пухлый, маленький, нос - прямой, а лицо - круглое. Она сидела все еще загримированная, в том самом бархатном плаще, усеянном блестками, который набросила на себя по окончании выступления. С замирающим сердцем следил я, как она проделывала сальто-мортале, попадая в руки этих грубых, тупых животных, которые подбрасывали ее в воздух и ловили, хватая со сластолюбием грубых самцов. Всякий раз, когда она взлетала вверх и кувыркалась, готовая в любую минуту разбиться о грязный пол этого мерзкого заведения, я едва сдерживал готовый вырваться из моей груди стон и проклинал те жизненные обстоятельства, которые привели ее на опасную стезю уличной акробатки, вынуждая давать представления в отвратительных кабаре - средоточии самых низменных страстей и самых дурных пороков, какие только существуют в этом мире. Возможно, уже тогда я предчувствовал уготованные мне страдания. Помню, в ту ночь я возненавидел неизвестного мне "Человека железной руки" и все, что затянуло в свою ядовитую паутину эту девушку, связав ее судьбу со зловещим сбродом, впутав в безвыходный лабиринт преступлений. Я возненавидел самого себя и Кортабаньеса, который сделал меня невольным соучастником этой сделки, возненавидел предприятие Савольты и особенно ее, Марию Кораль.
ПРОДОЛЖЕНИЕ AFFIDAVIT’A, ПРЕДСТАВЛЕННОГО КОНСУЛУ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ В БАРСЕЛОНЕ
ЭКС-КОМИССАРОМ ПОЛИЦИИ ДОНОМ АЛЕХАНДРО ВАСКЕСОМ РИОСОМ 21 НОЯБРЯ 1926 ГОДА
Свидетельский документ приложения № 2.
(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).
…Впоследствии я узнал о существовании некоей Марии Кораль - молодой красивой женщины, по профессии артистки, замешанной в деле, которое я расследовал. Мария Кораль - фамилия и происхождение ее неизвестны (но по виду и цвету кожи можно было заключить, что она цыганка), появилась в Барселоне в сентябре или октябре 1917 года в обществе двух силачей - личности их не установлены, - с которыми выполняла акробатические трюки в самом гнусном кабаре города. Оба эти силача, судя по сведениям, полученным из других городов, где они давали представления, помимо своей артистической деятельности выступали в роли наемных убийц, чему немало содействовали, с одной стороны, их недюжинная физическая сила, а с другой - постоянная смена места жительства и даже поездки за границу. Согласно моим предположениям, основанным на догадках, вышеупомянутая Мария Кораль, покинув своих партнеров, осталась в Барселоне, тогда как те покинули город. Ее разрыв с партнерами был вызван (все это тоже лишь мои предположения) вмешательством какого-то влиятельного покровителя, - возможно, Леппринсе, Савольты или "Человека железной руки", - который сделал ее своей любовницей. Однако спустя какое-то время она бесследно исчезла и снова появилась в Барселоне при странных обстоятельствах уже в 1919 году…
- Милая Роса, - сказала сеньора Клаудедеу, - я догадываюсь, кто этот претендент.
- Перестань говорить глупости, Неус! - рассердилась сеньора Савольта. - Я же сказала, она еще совсем девочка, рано думать о подобных вещах.
Мария Роса Савольта, которая в этот момент отходила от матери, чтобы взять стакан с прохладительным напитком, возвратилась и услышала конец фразы.
- Вы о чем?
- Да так, девочка, ни о чем. Всякая ерунда, которая приходит в голову Неус.
- Мы говорили о тебе, дорогая, - поправила сеньора Клаудедеу.
- Обо мне?
- Конечно. Ведь ты самая важная персона на сегодняшнем торжестве. Я говорила твоей маме, пользуясь тем, что знаю тебя с самой колыбели, что ты стала совсем взрослой, к тому же прехорошенькой девушкой. Я вовсе не намерена льстить тебе, да я и не умею делать комплиментов…
Мария Роса покраснела и уставилась на стакан, который держала обеими руками.
- Вот я и говорила маме, что пора подумать о твоем будущем. Я имею в виду, чем ты станешь заниматься, когда окончишь занятия в пансионе. Ты меня понимаешь?..
- Нет, сеньора, - ответила Мария Роса Савольта.
- Послушай, девочка, перестань величать меня сеньорой и будь добра говорить мне "ты" и называть по имени. И не пытайся своим ханжеским поведением умерить мое любопытство.
- Да что ты, Неус… Я и не пытаюсь…
- Знаю, знаю… Думаешь, я не была молода и не прибегала к подобным уловкам? Ладно, глупышка, мы ведь с тобой подруги, верно? Скажи-ка мне правду: ты влюблена?
- Я? Какие глупости, Неус… Да и как я могу влюбиться, когда весь день провожу в пансионе?
- Откуда мне знать! У нас, женщин, это в крови. Даже когда мы не встречаемся с мужчинами, мы думаем о них, мечтаем… Так уж мы устроены! В твоем возрасте, разумеется.
Вмешательство сеньоры Парельс помогло девушке выйти из затруднительного положения.
- Знаете, какую новость мне только что сообщили? - спросила она, присоединяясь к дамам.
- Нет, разумеется. Что-нибудь интересное?
- Это уж вам судить. Девочка, дорогая, почему бы тебе не пройтись немного!
- Будь так любезна, скромница, - подхватила сеньора Клаудедеу, обращаясь к Марии Росе.
- Пойди проведай мужчин в библиотеке, дочка, - велела ей мать. - Я уверена, ты еще ни с кем из них не здоровалась.
- Только не в библиотеку, мамочка, - взмолилась Мария Роса Савольта.
- Ступай, ступай и не перечь мне. Ты должна преодолеть свою дурацкую робость. Ну, иди.
Старичок облобызал лицо клерка, который на ощупь пытался найти свои очки. Моряк общипал птицу до конца и сунул к себе в котомку.
- На завтрак, - хрипло проговорил он.
- Циклоп! - проверещал старичок.
Клерка успокоили, и он смолк, мучаясь угрызениями совести и покачиваясь в объятиях старичка. Китаец исчез.
- Как покончил с собой тот посетитель? - спросил я у Ремедиос.
- Выстрелом из пистолета. Теперь из-за этого болвана полиция не дает нам покоя и может в любую минуту прикрыть наше заведение.
- Куда же вы тогда денетесь?
- Пойдем на панель. Куда же еще? Мы уже не молоды. Как, по-вашему, сколько мне лет?
Тучная пятидесятилетняя женщина, одетая в стиле Манон Леско, заняла место китайца и глухим контральто запела двусмысленные куплеты.
- Не больше тридцати, - ответил Леппринсе, состроив ироническую гримасу.
- Сорок шесть, и нечего иронизировать.
- В таком случае ты неплохо сохранилась.
- Пой, светик, не стыдись!
Моряк швырнул остаток бутерброда в певицу, а клерк заплакал в объятиях старика. Певица стряхнула с себя крошки и, покраснев от злобы, крикнула зычным голосом:
- Проклятые сволочи, черт бы вас побрал!
- Петь я и сам могу, - сказал моряк и сиплым голосом затянул балладу о роме и пиратах.
- Сукины вы дети! - снова рявкнула певица. - Хотела бы я видеть, осмелились бы вы на такие проделки в Лисео!
- А я хотел бы посмотреть, как бы ты там стала петь! - крикнул ей старичок, вскочив со стула и размахивая руками.
- У меня есть все для того, чтобы петь в Лисео, подонок!
- Особенно много тела, шлюха! - взвизгнул старичок.