Этот вопрос бурлил во мне, как вода в серном источнике и отравлял мою жизнь, как сера отравляет воду. И тем не менее я продолжал следовать за отцом, вместо того, чтобы уйти куда подальше, где никто ничего не знает обо мне и зажить самостоятельной жизнью, взяв себе какое-нибудь хорошее, звучное новое имя. Понятно, что прежнее решительно не годилось: меня бы немедленно опознали, как сына того самого Раббана, и все немедленно закрутилось бы заново. Подумав, я остановился на имени Адам. В этом заключалась необходимая символика. У первого человека не имелось никакого прошлого, его ценность заключалась только в нем самом, без всяких папаш-раббанов, без всяких бен- и бар-… человек и все тут, нагой, как в первый день Творения.
- Кто это там идет?
- Адам.
- Адам бен-… кто?
- Бен- никто. Просто Адам, человек. Разве этого недостаточно?
- Гм… и в самом деле… Адам. Эй, Адам!
Так я думал, так представлял себе, ворочаясь бессонными ночами рядом с мирно похрапывающим отцом… но все никак не мог отважиться. Безымянная жизнь лишила меня смелости. Не зря говорят, что имя идет впереди человека. Идти впереди меня было нечему и некому. Честно говоря, я уже почти смирился… но тут появились Шимон и Йоханан.
Они все время ходили вместе, хотя трудно было представить себе более не схожих между собой людей. Шимон - среднего роста, плотный, коренастый, с квадратной физиономией, обрамленной жесткими курчавыми волосами. Тогда ему едва перевалило за тридцать, но он уже начал обильно лысеть - со лба и на макушке. Он был натуральным уродом, этот Шимон - нос картошкой, маленькие глазки под тяжелыми жабьими веками, отвислые щеки и грубый рот с толстыми растрескавшимися губами. Вся красота в этой неразлучной паре досталась Йоханану. Вот уж кто вышел на загляденье: высокий, стройный красавец, волосы длинные, прямые, густые, как у женщины; лицо чистое, овальное, кожа нежного оливкового отлива, тонкие черты, а ресницы, ресницы… а глаза… ох, какие глаза - посмотришь, не оторваться…
И разговор они вели тоже по-разному. Шимон говорил медленно, четкими твердыми предложениями, где все слова были подогнаны друг к дружке, как кирпичи, говорил, как стену строил. Казалось, что на его речи можно было стоять, словно на крепостной стене; по ней можно было бегать вприпрыжку, почти физически ощущая ее надежную, устойчивую монолитность, ее можно было легко защищать, с улыбкой наблюдая за тем, как отскакивают от нее вражеские стрелы и копья, как ломаются, падая в ров, осадные лестницы, невесомые рядом с ее нерушимой мощью. Только дурак пожелал бы себе такого противника в споре.
Йоханан же, напротив, в начале беседы обычно сидел тихо, давая оппонентам высказаться до конца, доброжелательно кивая и поощряя ласковой улыбкой все, что бы ни говорилось. Тем неожиданней выглядел его последующий ответ: резкий, язвительный и беспощадный, как атака желтого скорпиона. Если Шимон наступал медленной неотвратимой поступью тяжеловооруженной ромайской когорты, то Йоханан напоминал легкую парфянскую конницу, возникающую ниоткуда и ускользающую в никуда, оставив после себя на поле боя груду утыканных стрелами вражеских тел. Что и говорить, эти двое дополняли друг друга как нельзя лучше. Возможно, поэтому они никогда не спорили между собой. Даже до самых мелких стычек не доходило… хотя нет-нет, да и проявлялось что-то похожее на несогласие: то Шимон неожиданно прервет свое размеренное логическое построение, словно споткнувшись об насмешливый взгляд из-под пушистых Йоханановых ресниц, то вдруг Йоханан замолчит прямо посередине очередной остроумной реплики, заслышав смущенное покашливание своего безобразного товарища.
Злые языки намекали, что природа их отношений не вполне естественна. Ерунда. Да, ни тот, ни другой не интересовались женщинами… но искателям истины вообще не пристало бегать за юбками. Мы все - я имею в виду учеников Раббана - были женаты на Торе, кто больше, кто меньше, но все, до единого. И те, кто "меньше", те, кто не могли посвятить себя учению целиком, делали это вовсе не из-за того, что тереться о женские бедра приятнее, чем зубрить Закон. Просто учиться у них не очень-то получалось, вот и все. Что поделаешь, не каждый обладает талантом, быстротой восприятия и изобретательностью, как у Йоханана или бездонной памятью и ясностью ума, как у Шимона. Так что, если кто из нас и ходил украдкой к блуднице, то исключительно от отчаяния.
Потому что, разве может плотское удовольствие сравниться с тем восторгом, который возникает от прикосновения к Божественным струнам, натянутым вдоль и поперек этого прекрасного, чудесного, великолепного мира? Первое приходит и уходит, не насыщая, а наоборот, опустошая и высушивая душу; второе наполняет и просветляет, оставаясь с тобой до конца жизни, прибавляя сил мышцам и вдохновения сердцу. Как жаль, что не всем дано испытать это наслаждение! Как жаль, что большинство людей мыкаются в потемках, пребывая в наивной уверенности, что жизнь - страдание, перемежаемое лишь короткими радостями, которые и не радости вовсе, а просто чувство облегчения. Ведь эти радости действительно представляют собой всего лишь минутное освобождение от мучений: семяизвержение избавляет от мучительной похоти, еда - от мучительного голода, питье - от мучительной жажды…
Как больно жить в темноте, как страшно, как глупо! Особенно глупо в этом то, что стоит только поднять голову из канавы - и вот он, свет, и чистота, и яркий полдень, и чудная соразмерность бытия… Но нет, не хотят, не приемлют, упорствуют в косном своем страдании, любят его, цепляются за него и все оттого лишь, что не знают и знать не желают ничего иного. А чтоб не было так одиноко, они лепят себе из грязи божков, еще более несчастных и злых, чем они сами: ведь в божках, в отличие от них, нет уже ни капли божественного, даже возможности, даже намека; и молятся этим чурбанам, разбивая в кровь свои лбы, принося им в жертву своих сыновей и насаживая своих невинных дочерей на их липкие деревянные члены.
Но самое ужасное, что тем самым несчастные поганят не только себя, но и весь мир вокруг! Все мое знание не поможет мне выжить нынешним утром, как не помогло оно Шимону и Йоханану, и еще многим сынам света и учителям праведности. Нас еще слишком мало. Человеческий мир полон беспорядка и разброда, и, пока он таков, наивно ожидать, что чье-то счастье будет по-настоящему прочным. Шимон любил сравнивать человечество с морем. Помню, однажды полумертвый от горя человек пришел к нему жаловаться на несправедливость:
- Как же так? Я живу по вере и совести, исполняю Закон, всем сердцем люблю Создателя и Его Творение… в чем же тогда моя вина? За что Господь навел на меня беду, смерть близких, грабеж и разбой, гибель детей и разрушение дома?
- Нет твоей вины, брат, - отвечал ему Шимон. - Просто ты капля в человеческом море. Когда со дна моря поднимается муть, может ли отдельная капля остаться прозрачной?
В этом ответе весь Шимон. Он никогда не был слишком высокого мнения о своей персоне. Капля и капля, такая же, как миллионы других. И учителем праведности он сделался вовсе не потому, что вознамерился своими силами исправить грешное человечество. Нет, до такой глупой гордыни он бы не упал никогда. Просто он не отделял себя от моря и ему ужасно мешала муть со дна. Она мешала лично ему, Шимону. Он всего лишь не желал мути в своей маленькой персональной капле. И что ж тут поделаешь, если ради прозрачности собственной капли требовалось, чтобы чистым стало все море?
Эту чистоту невозможно было навязать силой - даже если бы мы обладали такой силой. Ведь она заключалась в знании, причем в знании глубоком, интуитивном, нерассуждающем, таком, которое заставляет тянуться к прекрасному и отдергивать руку от безобразного. Любого человека можно заставить под пыткой сделать все, что угодно. Но никакая сила не убедит его поверить. Нет, на словах-то он согласится даже с тем, что мать его была слониха, а отец - клоп, но велика ли цена такому согласию?
Знание безгранично, оно огромно, как мир… хотя, по сути, собрано всего лишь в одной Книге. Впрочем, в определенном смысле, хватает и десяти простых и внятных правил. А если уж совсем приглядеться, то вполне можно ограничиться и одним-единственным правилом, самым первым и самым главным: Бог един. Два слова, друзья, всего два слова, так мало и в то же время так много! Потому что из этого уже следует все остальное. Все, без остатка.
Мы несли его в себе, это знание, мы все: и мой отец, великий Раббан, и его многочисленные ученики, и Шимон с Йохананом, и я, безымянный бар-Раббан, и торговцы на рыночной площади, и рыбаки на Кинерете, и разбойники на ерушалаимской дороге, и стража у ерушалаимских ворот, и пастухи, и землепашцы, и надменные храмовые священники - мы все, весь народ. Мы получили знание прямо от его Хозяина, из рук в руки, из души в душу, оно стало частью нашего тела, еще одним органом, как сердце или печень. Оно светится в наших глазах даже помимо нашей воли и тем самым выдает нас, если мы притворяемся - из-под палки - что поклоняемся чужим идолам. Пока еще нас мало, но настанет день, когда это знание примут все, и тогда море станет прозрачным, а муть навсегда осядет на дно. Просто сейчас еще не время, не время.
- Вы - хранители, - говорил мой отец, ученый Раббан. - Помните это и берегите сокровище. Если оно пропадет, кончится и человечество. Падет на землю вода, но на этот раз не будет на ней ковчега.
Что ж, насчет необходимости беречь сокровище никто и не спорил. Зато по поводу способа сбережения имелось, как минимум, три-четыре различных мнения. Отец, как и многие другие раббаны, свои главные надежды возлагал на народ. Пока народ помнит веру, пока исполняет заповеди и соблюдает обычаи, сохранится и порученное ему знание. Значит, главное - сохранить народ, как он есть, уберечь его от яда чужих соблазнов, от языческих кумиров, от идолов и божков, от медного змия ложной мудрости и от золотого тельца ложных ценностей.
- Храните народ, - говорил Раббан. - Потому что, сохраняя народ, вы сохраняете знание. Помните: люди слабы и глупы, но и вы тоже не исключение. Ваше отличие от остальных только в том, что вы осознаете свою слабость и глупость, а они - нет. Если потребуется запереть народ за высокими стенами - заприте. Не давайте ему высунуть носа из крепости веры, не выпускайте за ворота в полный соблазнов мир. Чтобы не пропал, разбежавшись поодиночке, не растворился в общем бесформенном вареве, чтобы не пропало вместе с ним драгоценное знание, подаренное людям на Синайской горе.
Шимон, слушая это, с сомнением качал головой.
- Возможно ли запереть целый народ, уважаемый Раббан? - возражал он. - Мир не принадлежит нам, наша страна невелика, население малочисленно. Разве мы диктуем законы - даже здесь, на собственной земле? Есть ли такие стены, которые устоят перед ромайскими таранами?
- Глупости! - сердился отец. - Империи приходят и уходят, а мы остаемся. Кто помнит теперь о могучих паро из страны Мицраим? Куда исчез ужасный Ашшур? Где цари мощного Бавеля? Где Парас, где Яван, где великий Александр и его полководцы? Верно, сейчас мы под рукой ромайских императоров, но сгинут и они - есть ли в этом сомнения?
- Сила каждого народа в его родной земле, - вступался за своего товарища Йоханан. - Если нас лишат страны, изгонят и рассеят по миру, то как тогда сохранится знание?
- Не в земле сила этого народа, а в учении, - отвечал Раббан. - Он будет цел, пока держится за знание - неважно, на чьей земле и под чьей властью. Стены запретов и заповедей надежнее самых высоких крепостных валов. Разница в обычаях глубже самого глубокого защитного рва. Окружите народ традицией, опоясайте обычаями - и никакой враг не сможет прорваться внутрь.
- Но, учитель, народ можно истребить, - упрямился Шимон. - Сколько раз мы уже висели на волоске…
- Рассеянный народ трудно истребить.
- Трудно, но можно. Ведь можно?
- Бог не допустит, - твердо отвечал Раббан и вставал, прекращая разговор.
Этот аргумент всегда оказывался последним, ибо как можно было его оспорить? Вера неоспорима. Но в этом случае правы оказывались и те, кто не соглашался с моим отцом. Например, канаи - горячие головы, зовущие к оружию, к восстанию против ромаев, к освобождению страны. Для них залогом сохранения знания была именно страна, Ерушалаим и Храм в Ерушалаиме. Свое "Бог не допустит" они произносили несколько раньше моего отца - в ответ на естественный вопрос, что случится, если ромаи все-таки победят?
Или те, кто полагал, что не следует особо упираться, поскольку знание и без нас сумеет позаботиться о себе. В отличие от раббанов, они не цеплялись за устаревшую традицию, именовали многие обычаи провинциальными предрассудками и резонно недоумевали, отчего бы не перенять у других народов хорошие привычки? Например, гимнасии у яванцев или бани у ромаев.
- Если мы хотим сохранить знание, - говорили эти прогрессисты, - то нелепо замыкаться в своей замшелой скорлупе. Наоборот, нужно передать его всем, кто соприкасается с нами, всем, кому только получится. А для этого предпочтительно говорить с чужими на их родном языке, стать для них своими, близкими. И если яванцы и ромаи лучше воспринимают истину в банях, на ипподроме или в театроне, то незачем тащить их в Храм - гораздо легче просветить невежд в их привычной среде, не лишенной, к тому же, несомненной приятности и для нас.
- Позвольте, - возражал какой-нибудь возмущенный раббан. - Но отчего вы так уверены, что вас услышат? Где гарантия, что знание не пропадет, не останется незамеченным, не сгинет в хохоте пошлых комедий, в ипподромной пыли, в звоне гладиаторских мечей?
- Бог не допустит, - следовал хладнокровный ответ, и раббан смущенно замолкал, ибо, в конце концов, и его собственная цепочка доказательств неизбежно приходила к тому же.
В общем, так или иначе, с логической точки зрения, все три позиции представлялись мне абсолютно равноценными. А потому я предпочел бы вовсе не выбирать между ними, да-да, именно так, не удивляйтесь. Но увы, тогдашняя жизнь в Галиле вынуждала определиться. Возможно, кто-то из вас решит, что мой выбор заранее склонялся к мнению Раббана - просто потому, что я был его сыном. Может ли бар-Раббан противоречить Раббану? Если вы действительно так подумали, то просто слушали мой рассказ не слишком внимательно. Именно моя вынужденная присоединенность к отцу диктовала прямо противоположный вывод. Хоть чем-то я должен был от него отличаться!
Из двух оставшихся вариантов я больше склонялся к последнему, прогрессистскому. Все-таки наверняка было бы очень приятно провести день в ромайских банях или позабавиться в цирке вместе с многотысячной толпой… не знаю, не знаю… ведь мне так и не пришлось этого испытать и теперь уже точно не придется. Прогрессистский образ жизни требовал прежде всего денег, а денег у меня не было никогда. Так что поневоле пришлось остановиться на воинственных канаях. Что, конечно, вовсе не означало, что я немедленно вышел с мечом на дорогу подстерегать ромайских чиновников.
Канаев в Галиле было тогда пруд пруд, это верно, но воевали они до поры до времени исключительно языком, а попросту говоря, повсюду болтали о необходимости срочного восстания. Впрочем, кое-где доходило и до дела: собирали оружие, а то и нападали… нет, не на ромаев, а на своих, на предателей, коими полагали прежде всего прогрессистов, променявших свой народ на бани и ипподромы.
Нет, я в этом не участвовал. Вояка из меня совсем никудышный. Честно говоря, я и языком-то не очень трепал, а точнее, не трепал вовсе, ходил себе с отцом, как и прежде. О моем канаизме не знал вообще никто, кроме меня самого. Никто и подумать не мог, что смотрит не на безымянного бар-Раббана, а на тайного опаснейшего каная… зато в мечтах… о, в мечтах я представлял себя новым Еудой Маккаби, народным героем, изгоняющим из страны бесчисленные вражеские легионы. Я вступал в Ерушалаим во главе победоносного войска, и благодарная толпа славила мое имя, мое вновь обретенное, мной же самим выбранное имя: "Адам!.. Адам!.." а мой отец выходил ко мне навстречу вместе со всеми… нет, еще более восторженный, чем все, и кто-то спрашивал:
- Что это там за старик?
И кто-то другой отвечал:
- Где? А, это?.. это отец Адама.
Да-да, в мечтах все переворачивалось, и точкой отсчета становился уже я, Адам бен-никто, Адам бен-адам - Человек, сын человеческий! Но это в мечтах, а в реальности я оставался все тем же никудышным бар-Раббаном, ничтожеством, сорняком в тени плодового дерева. Не думаю, что мои мучения были незаметны: я не умел толком делать ничего, даже скрывать свои чувства. Просто они никого не интересовали. Кому какая разница, коли сорняк вдруг пожелтеет или пойдет пятнами, поникнет или, наоборот, воспрянет? Наверное, поэтому я был так ошарашен, когда Йоханан вдруг подошел ко мне со своим предложением. Еще бы: кто-то впервые обратил на меня внимание! И не просто "кто-то", но один из лучших, один из тех немногих, что осмеливались перечить самому Раббану.
От полноты чувств я не расслышал большинство произнесенных слов, но, на мое счастье, Йоханан был достаточно умен, чтобы понять мое состояние. Он немного подождал, улыбаясь своей обычной благожелательной улыбкой, в которой даже самый мнительный человек не усмотрел бы и тени снисходительности, и повторил:
- Мне нужно серьезно поговорить с тобой, бар-Раббан. Мы с Шимоном задумали уходить на юг и собираем друзей в попутчики. Возможно, тебя это тоже заинтересует. Что скажешь?
Я смог только кивнуть. Йоханан ласково приобнял меня за плечи одной рукой и прошептал на ухо:
- Приходи сегодня после ужина на обрыв. Знаешь, где мы обычно…
- Знаю, - произнес я хрипло, едва справившись с собственным голосом.
Еще бы не знать! Сколько раз я издали смотрел на то, как они сидят там вдвоем, разговаривая или просто задумчиво глядя на водную гладь Кинерета. В такие минуты никто не осмеливался нарушить их уединение, даже самые уважаемые раббаны, даже самые бесцеремонные невежды. И вот… я просто не верил своим ушам.
- Так придешь?
Я промычал нечленораздельное согласие и он отошел, прекрасный, как весеннее утро, одаривая своей лучезарной улыбкой всех, кто удивленно следил за нашей невероятной беседой. Наверное, они поразились бы намного меньше, если бы Йоханан заговорил с ослом. И уж совершенно точно, что для самого осла неожиданное внимание Йоханана стало бы меньшим сюрпризом, чем для меня. Не помню, как я дожил до вечера. За ужином кусок не лез мне в горло, но уже выйдя из-за стола, я как-то успокоился - почему, не знаю. Погода была тихая, ветер улегся, на еще светлом небе сияли первые крупные звезды, а Кинерет выглядел как-то особенно торжественно и важно.
- Что ты так дергаешься? - спросил я сам себя. - Выбора, в сущности, нет. Ты примешь все, что они предложат - просто потому, что нет ничего хуже, чем твое нынешнее состояние.
- Это так, - ответил я сам себе. - Оттого я и дергаюсь: а вдруг они не предложат ничего?
Но они предложили. Говорил, как всегда, Шимон, а Йоханан помалкивал до поры до времени, поблескивая в сумерках своими чудо-очами.
- Ты сын своего отца, - сказал Шимон. - А потому тебя будет особенно трудно убедить в его неправоте.