Ранним утром, когда Дик уходил в поля, Мэри прогуливалась, мягко ступая по песку возле дома, вглядываясь в синий купол неба, от которого веяло свежестью, словно от кубиков льда. Над ее головой синела бескрайняя высь, незамутненная ни единым облачком, которые должны были появиться только через несколько месяцев. Почва все еще хранила ночную прохладу. Склоняясь, Мэри дотрагивалась до земли, касалась грубых кирпичей дома, ощущая пальцами холод и влагу. Чуть позже, когда становилось теплее и солнце, казалось, жарило совсем как летом, Мэри проходила чуть вперед и вставала под деревом, растущим на краю прогалины (далеко углубляться в буш она боялась), где и отдыхала в густой тени. Сквозь плотную желтовато-зеленую листву у нее над головой виднелось голубое небо, а ветер был порывистым и холодным. Потом небосклон, на который словно набрасывали толстое серое одеяло, неожиданно делался ниже, и на несколько дней мир полностью менялся. Начинал моросить дождь, и становилось по-настоящему холодно: так холодно, что Мэри приходилось надевать свитер. Она тряслась в нем, наслаждаясь этой дрожью. Впрочем, такая погода стояла недолго. В течение получаса густая серая пелена истаивала, в прорехах показывались синие просветы, после чего, казалось, небо обратно взмывало ввысь, оставив после себя рассеивающиеся тучи, а потом они полностью растворялись, и все возвращалось на круги своя. Солнце сверкало и сияло, но в нем не чувствовалось угрозы, это было не октябрьское солнце, коварное, лишающее сил. В воздухе ощущались легкость и веселье. Мэри казалось, что она словно выздоровела - почти. Она практически становилась такой, какой была раньше, - живой и полной энергии, - однако в выражении ее лица и в каждом ее движении прослеживалась настороженность, свидетельствовавшая о том, что она не забыла - жара вернется. Мэри полностью отдавалась трем чудесным зимним месяцам, когда страна была избавлена от удушающего кошмара. Даже вельд выглядел иначе, расцветая на несколько коротких недель красным, золотым и желтовато-бурым, прежде чем деревья успевали слиться в единую массу зеленого. Казалось, зима приходит специально для Мэри, для того чтобы вдохнуть в женщину новые силы и спасти ее от безнадежной скуки. Мэри чувствовала, что зима принадлежала ей. Это не ускользнуло от внимания Дика, который после побега был очень заботлив - поскольку возвращение Мэри сделало Тёрнера ее вечным должником. Будь Дик человеком злопамятным, он бы, возможно, охладел к жене. Побег был очень простым способом подчинить Дика себе - именно к этому способу прибегают женщины, чтобы одержать победу над мужьями. Но подобное даже не приходило ему в голову. Кроме того, к побегу Мэри подтолкнули совершенно искренние побуждения, хотя он и имел последствия, которые смогла бы предугадать любая умная женщина. Дик сделался нежным, терпеливым, он сдерживал себя и был рад видеть, что Мэри начала новую жизнь, наблюдать, как она с большим удовольствием ходит по дому, что черты ее лица смягчились, Став более милыми, словно она осталась верной другу, которому, как она знала, предстояло ее покинуть. Дик даже снова попросил жену ездить с ним в поля, он чувствовал необходимость быть с ней рядом, поскольку втайне страшился, что в один прекрасный день, пока он будет отсутствовать, Мэри снова исчезнет. Несмотря на то что их брак обернулся полным фиаско и между супругами не существовало подлинного взаимопонимания, Дик привык к подобному одиночеству вдвоем, которым становится каждый брак, даже и неудачный. Он не мог вообразить себе, как вернется в дом, а там - не будет Мэри. В этот короткий период Дик находил очарование даже в ее вспышках гнева, направленных на слуг; он был рад, что к жене возвращаются силы, которые находят выход в скандалах, что она закатывала туземцам за проступки и лень.
Ездить с ним в поля Мэри отказалась. Ей показалось жестоким с его стороны предлагать подобное. Здесь, наверху, где еще шел подъем и где имелась немалая груда здоровенных валунов, прикрывавшая дом от ветра, царила прохлада по сравнению с тем, что творилось внизу, в полях, запертых между деревьями и грядами скал. Там, внизу, и вовсе не чувствовалось, что стояла зима. Даже сейчас, кинув взгляд в лощину, можно было увидеть, как над домами и землей дрожит раскаленный воздух. Нет уж, лучше она останется дома, ей не стоит никуда с ним ездить. Отказ Тёрнер воспринял с оскорбленным и мрачным видом, однако теперь Дик все равно был веселее, чем раньше. Ему нравилось смотреть на жену по вечерам, когда она, сложив руки, с довольным видом сидела на диване, кутаясь в свитер, с радостью дрожа от холода. В те вечера и ночи крыша трещала, как тысяча хлопушек, из-за чудовищной разницы температур раскаленного солнцем дня и жгучего холода ночи. Дик привык наблюдать за тем, как Мэри тянется рукой, чтобы дотронуться до ледяной поверхности крыши, и чувствовал безутешную печаль и беспомощность при виде этого бессловесного признания - с какой же силой она ненавидела лето. Дик даже стал подумывать, а не поставить ли ему потолки. Втайне он подсчитал, во сколько они ему обойдутся. Однако последний сезон выдался крайне неудачным, и порыв уберечь Мэри от жары, которой она страшилась, закончился тяжким вздохом и решением подождать до следующего года, когда дела, может быть, пойдут лучше.
Однажды Мэри, впрочем, все-таки съездила с ним в поля. Это случилось, когда муж сказал ей, что там ударили заморозки. Утром, до восхода солнца, она стояла на промерзшей земле долины и хохотала от удовольствия при виде белого налета у нее под ногами.
- Иней! - говорила Мэри. - Ну кто бы мог поверить, что в этом пекле, в этой богом забытой дыре может быть иней!
Она провела рукой по тонкому налету и принялась растирать его между ладонями, предлагая мужу последовать ее примеру, разделить с ней эти мгновения восторга. Они вместе двигались к началу новых отношений, сейчас Тёрнеры были гораздо ближе друг к другу, чем когда бы то ни было. Но потом Дик заболел, и это новое чувство нежности, зародившееся меж ними и способное стать достаточно сильным, чтобы уберечь их обоих, оказалось слишком слабым, чтобы пережить новую беду.
Надо сказать, что Дик, несмотря на то что уже долго жил в районе, в котором свирепствовала малярия, раньше никогда не болел. Быть может, он успел заразиться давно, много лет назад, и все это время носил хворь в себе? Каждый вечер с началом периода дождей он принимал хинин, однако, когда ударили холода, делать это перестал. Дик предположил, что где-то на ферме в достаточно теплом месте для того, чтобы выводились комары, завалялся полый ствол дерева со стоячей водой или же осталась ржавая банка в тени, там, где не было солнца, чтобы выпарить воду. В любом случае однажды вечером, через несколько недель после окончания сезона, во время которого можно ожидать вспышки малярии, Дик вернулся с работы весь белый. Его била дрожь. Мэри принесла мужу хинин и аспирин. Он принял лекарства, после чего повалился на кровать, даже не прикоснувшись к ужину. На следующее утро, злясь на себя и отказываясь верить в то, что заболел, он, как обычно, отправился в поля, надев плотную кожаную куртку в тщетной попытке избавиться от дикой дрожи. В десять утра Дик, уже находясь в полузабытьи, с трудом вскарабкался вверх по холму и лег в постель. Рубашка вся промокла от горячечного пота, катившегося у него по лицу и шее.
Приступ выдался очень сильным, а поскольку Дик не привык болеть, он находился в постоянном раздражении и был невыносим. Несмотря на то что Мэри терпеть не могла просить миссис Слэттер об услугах, она все-таки написала ей письмо, и в тот же день, чуть позже, Чарли приехал на своей машине вместе с доктором. Чтобы его привезти, он гнал тридцать миль. Доктор сказал все то, что обычно в таких случаях говорят врачи. Закончив осматривать Дика, он объяснил Мэри, что их дом в нынешнем виде представляет опасность и его надо закрыть москитной сеткой. Кроме того, кустарники, окружавшие дом, следовало вырубить еще на сто ярдов. Потолки требовалось поставить немедленно, в противном случае существовала опасность, что оба супруга получат тепловой удар. Прищурившись, он оглядел Мэри, сообщил ей, что у нее малокровие, нервное и физическое истощение и ей следует немедленно, как минимум на три месяца, отправиться на побережье. После всего этого он отбыл, оставив Мэри на веранде. Она стояла и смотрела вслед машине с едва заметной мрачной улыбкой. С ненавистью она думала, что богатеньким специалистам легко говорить подобные вещи. Мэри ненавидела этого доктора за то, что он вот так запросто сбросил со счетов все их сложности; когда она сказала, что они не могут позволить себе отпуск, он резко ответил: "Вздор! А болеть вы себе можете позволить?" А потом он еще спросил, когда ей в последний раз доводилось бывать на побережье. Да она ни разу в жизни не видела океана! Однако доктор понял, в каком положении Тёрнеры находятся, куда лучше, чем она полагала, поскольку счет, которого Мэри ждала с ужасом, так и не пришел. Через некоторое время она написала записку, в которой спрашивала, сколько они должны за визит, и в ответе было сказано: "Заплатите, когда сможете себе это позволить". Мэри чувствовала себя несчастной, ее гордость была уязвлена, однако ей пришлось смириться: у них и правда не было денег.
Миссис Слэттер прислала для Дика мешок апельсинов из собственного сада, предложив в записке всяческую помощь. Мэри была благодарна этой женщине за то, что она есть, тут рядом, всего лишь в пяти милях от их дома, однако решила обратиться к миссис Слэттер только в случае крайней необходимости. Она написала в своем типичном сухом тоне ответное письмо, в котором благодарила за апельсины и сообщала, что Дик уже пошел на поправку. Однако Дику лучше не становилось. Он лежал в постели, повернувшись лицом к стене и накрывшись с головой одеялом, охваченный беспомощным ужасом человека, который впервые заболел.
- Совсем как ниггер! - изрекла Мэри, с презрением насмехаясь над его трусостью; она видела, что больные туземцы лежат точно так же, охваченные своего рода стоической апатией.
И все же время от времени Дик приподнимался и спрашивал, как идут дела на ферме. Всякий раз, приходя в сознание, он начинал волноваться о том, что без его присмотра может случиться нечто дурное. Мэри честно возилась с ним как с ребенком, но внутри нее росло раздражение из-за страха за самого себя, который испытывал Дик. Потом лихорадка оставила его, и он лежал в унынии, ослабев. Сил едва хватало на то, чтобы сесть. Теперь он метался, жаловался и терзался, все время разговаривая только о работе в полях.
Мэри видела, что муж хочет спуститься в долину и посмотреть, как там обстоят дела, но ей не хотелось самой подобное предлагать. Некоторое время она не обращала внимания на мольбу, написанную на его недовольном исхудавшем лице, но потом, поняв, что иначе Дик сам вылезет из постели, прежде чем наберется достаточно сил, чтобы ходить, согласилась лично проверить все сама.
Мэри пришлось подавить чувство отвращения, которое подымалось в ней при мысли о том, что ей придется лично иметь дело с туземными работниками. Даже когда она уже стояла на веранде, подозвав к себе собак, с ключами от машины в руке, ей пришлось вернуться на кухню, чтобы выпить стакан воды. Сев в автомобиль и поставив было ногу на педаль газа, Мэри снова выскочила, на этот раз под предлогом того, что забыла платок. Когда она выходила из спальни, ей на глаза попалась длинная плеть, висевшая на двух гвоздях, вбитых в дверь кухни. Плеть выглядела элементом декора, прошло немало времени с той поры, когда Мэри в последний раз вспоминала о ее существовании. Сняв плеть с гвоздей и повесив ее себе на запястье, она уже более уверенно направилась к машине. Поскольку теперь у нее была плеть, Мэри открыла заднюю дверцу автомобиля и выпустила собак: она ненавидела чувствовать на затылке их дыхание, когда вела машину. Оставив скулящих от разочарования псов возле дома, она повела машину туда, где должны были трудиться работники. Они знали о болезни Дика и вот уже несколько дней не выходили в поля, оставаясь дома. Мэри погнала машину по ухабистой, изрезанной колеями дороге, остановив ее как можно ближе к поселению, а потом пошла по протоптанной туземцами тропинке, которая, однако, была покрыта порослью посверкивающей влагой травы, поэтому Мэри приходилось ступать осторожно, чтобы не поскользнуться и не упасть. Высокая светло-зеленая поросль вдоль тропинки впивалась ей в юбки острыми иголками, а с кустов прямо в лицо летела красноватая пыль.
Поселение было построено примерно в полумиле от дома на пологом склоне, что позволяло ему возвышаться над долиной. Система была следующая. Новому работнику, предлагавшему свои услуги, предоставлялся неоплачиваемый день, за который он, прежде чем приступить к своим обязанностям, должен был построить хижину для себя и своей семьи. Таким образом, постоянно появлялись новые хижины и всегда имелись старые опустевшие, которые в итоге обрушивались и так и стояли, обвалившись, покуда кто-нибудь не удосуживался их сжечь. Хижины плотно прижимались друг к другу, занимая участок площадью около одного-двух гектаров. Казалось, они были построены не человеческими руками, а появились сами собой. Создавалось впечатление, что с неба протянулась гигантская черная рука, сгребла пригоршню палок и травы, а потом швырнула все это на землю, после чего вдруг по волшебству возникли хижины. Они представляли собой крытые травой мазанки без окон, с низкими одностворчатыми дверьми. Дым от огня, что горел внутри хижин, выходил сквозь многочисленные щели в соломе или же клубами валил из дверных проемов, поэтому каждое из строений медленно покрывалось изнутри копотью. Между хижинами имелись делянки с хилыми ростками кукурузы. Повсюду виднелись заросли тыквы, опутывавшие стены, крыши и кусты, а также и сами янтарные плоды. Некоторые из них уже начали гнить, сочась обсаженной мухами дрянью розоватого цвета. А мухи были повсюду. Над головой Мэри гудели целые тучи, мухи ползали прямо по лицам маленьких, практически полностью голых чернокожих детишек с огромными животами. Дети пялились на Мэри, которая шла, аккуратно ступая мимо хижин, делянок кукурузы и порослей тыквы. Худые, принадлежавшие туземцам дворняги, у которых сквозь кожу проступали ребра, обнажили клыки и съежились от страха. Туземки, закутанные в грязную дешевую ткань, что они купили в магазине, а некоторые и вовсе голые по пояс, с отвисшими болтающимися грудями, в удивлении взирали на Мэри с порогов своих хижин, дивясь ее странному виду, смеясь и обмениваясь между собой впечатлениями и грубыми замечаниями. В поселении имелись и мужчины. Кто-то из них, как она увидела, спал, свернувшись калачиком в хижинах, кто-то сидел на корточках в компании товарищей и разговаривал. Мэри не имела ни малейшего представления о том, которые из них - работники Дика, а которые просто пришлые и зашли сюда по пути. Она остановилась перед одним из туземцев и приказала позвать старосту, который вскоре показался, выбравшись из одной из самых лучших хижин, стены которой украшал узор, выполненный красной и желтой глиной. Его глаза горели - Мэри поняла, что он пил.
- Чтобы через десять минут работники были в полях, - сказала она на фанагало.
- Хозяину лучше? - спросил староста, в голосе которого слышались лишь равнодушие и враждебность.
- Скажешь рабочим, что, если через десять минут они не будут в полях, я вычту у них из жалованья по два шиллинга и шесть пенсов, - бросила женщина, пропустив мимо ушей вопрос старосты, и, выставив запястье, кивнула на часы, показав сколько это - десять минут.
Староста ссутулился, явно негодуя оттого, что она пришла, туземки пялились на Мэри и хохотали, вокруг нее толпились гадкие, страдающие от недоедания дети, которые перешептывались друг с другом, а на заднем фоне, крадучись, среди порослей тыквы и делянок с кукурузой бродили голодные псы. Мэри никогда здесь прежде не бывала, но уже испытывала к этому месту жгучую ненависть. "Гадкие дикари", - мстительно подумала она. Посмотрев прямо в красные глаза накачавшегося пивом старосты, она повторила:
- Десять минут.
После этого она повернулась и пошла по петляющей среди деревьев тропинке, прислушиваясь к тому, как за ее спиной из хижин выходят туземцы.