После судьбоносного визита Тома в комнату Эммы их отношения стали странно неловкими. То событие, тот визит, было чем-то ноуменальным, словно они выскользнули из времени, из заурядного человеческого бытия. Они не занимались любовью в тех, довольно механических, смыслах, которые Том привык вкладывать в это выражение. Нет, они мгновенно стали любовью. Для Тома это было так, словно его принял в объятия ангел, словно его обхватили крылья ангела, который был и не был Эммой. Это объятие было чистейшим счастьем, чистым блаженством, чистой, незамутненной, не омраченной проблемами сексуальной радостью. Том не помнил, чтобы, после того как Эмма принял его в объятия, они вообще двигались. Насколько ему помнилось, они лежали, сжимая друг друга, абсолютно недвижно, в зачарованном экстатическом трансе, совершенно расслабленные, но и в столь же совершенном напряжении, охваченные необъятной, непреодолимой силой. Не выходя из транса, Том уснул. Он проснулся ближе к рассвету и тут же понял, где он, и еще понял, что Эмма, лежа все так же близко, но уже не сжимая его в объятьях, тоже не спит. Как только Эмма ощутил, что Том просыпается, он пробормотал: "Иди, Том, иди".
Том немедленно повиновался, встал с кровати Эммы и вернулся в свою, где мгновенно уснул блаженным, глубоким, счастливым сном и проснулся только в девятом часу утра.
Он быстро оделся и побежал в кухню, где, судя по звукам, готовился завтрак. Эмма, жаривший колбаски, взглянул на него и отрывисто пожелал доброго утра. Полностью одетый, включая костюм-тройку и цепочку от часов, в узких очках без оправы, Эмма выглядел чуждо, почти враждебно.
Том поздоровался и сел у кухонного стола. Потом встал, накрыл на стол и достал сок из холодильника. Ему были выданы две колбаски, он поблагодарил и съел их. Эмма выпил сока, но ничего не ел, ничего не говорил и не глядел на Тома.
Наконец Том сказал:
- Спасибо тебе за эту ночь. Но ты на меня сердишься.
- Эта ночь была неповторимой, - сказал Эмма.
Затем встал и ушел к себе в комнату.
После его ухода Тома охватило черное, непроглядное страдание, странно пронизанное счастьем. Чуть позже Эмма вышел из комнаты, произнес какие-то незначительные фразы, всячески давая понять, что они вернулись к нормальной жизни, и Том, к своему удивлению, осознал, что это вполне возможно. С тех пор все стало как раньше и все же не так, как раньше. Ни странных взглядов, ни новых, необычных касаний или контактов. Но оба словно стали двигаться грациозней и в более просторном помещении. В воздухе висело новое осознание, но оно сохраняло неопределенность, Эмма порой дулся, но так же, как раньше, не чаще и не реже обычного. Вечером, когда пришла пора ложиться спать, каким-то образом стало ясно, что Том должен лечь у себя, а не у Эммы. Том не расстроился. Он лежал в постели и беззвучно смеялся. И в последующие дни, когда "та ночь" даже не упоминалась, он не был несчастлив. Его пропитывало возбуждение, некая тайная нежность, от которой улучшалось его телесное здравие и природное благодушие. Сегодня (в день прибытия письма от Розанова) Эмма был особенно раздражителен и обидчив, но по-прежнему не заговаривал о "событии". Неужели, подумал Том, оно так и уйдет в прошлое необсужденным, как сон, постепенно утончаясь до небывшего?
- Ты пойдешь? - спросил Эмма.
- К Розанову? Конечно, пойду. Неужели ты бы не пошел? Мне смерть как любопытно.
- Ты можешь сейчас пойти, сегодня утром. Еще нет одиннадцати. Сколько туда идти?
- Двадцать минут. Что бы это могло быть? Может, что-нибудь ужасное?
- Например, он тайно обвенчался с твоей матерью?
Том расхохотался и резко оборвал смех. Боже мой! Такого он не вынес бы, но, конечно, это всего лишь шутка…
Эмма продолжал:
- Не пугайся, тогда он бы написал не "мне нужно Вас кое о чем спросить", а "мне нужно Вам кое-что сказать".
- Но о чем он хочет меня спросить?
- Что-нибудь насчет Джорджа?
Тома охватило внезапное разочарование, затем испуг.
- Боже. Надеюсь, что нет. Не хватало только вляпаться в эмоции Джорджа. То есть… Боже, надеюсь, Джордж не узнает, что я ходил к его гуру, - тогда точно будет беда.
- Ты же к нему еще не ходил. Может, лучше и не ходить.
- Ой, нет, я пойду! Прямо сейчас пойду!
- Тебе надо побриться.
Том помчался в ванную, тщательно побрился и причесался.
- И галстук надень.
Эмма разглядывал дверь ванной комнаты, и теперь Том увидел у него на лице знакомое вопросительно-насмешливое выражение. Том повернулся, подошел к другу и обнял его за шею.
- Ладно, Эмма. Я не собираюсь об этом говорить, если ты не хочешь, но что-то случилось, одному богу известно, что это было, и я только хочу тебе сказать, что меня это совсем не беспокоит, и самое главное во всем этом, я считаю, то, что я тебя люблю.
- Я тебя тоже люблю, болван ты этакий, но из этого ровным счетом ничего не следует.
- Ну, это ведь уже много? А в ту ночь…
- Гапакс.
- Что?
- Это такая вещь, которая бывает только однажды.
- Вроде рождения Христа?
- Не говори глупостей…
- Ну, мир ведь можно изменить…
- Ой, заткнись, я тебя умоляю. Надень галстук.
Том нашел галстук.
- Как ты думаешь, ботинки надо почистить?
- Нет. Ты же не к Господу Богу идешь.
- Да неужели. Ты меня проводишь?
- Нет. Проваливай.
По дороге к розановскому жилищу Том успел накрутить себя до лихорадочного состояния. Он воображал всевозможные постыдные, чудовищные, катастрофические, мучительные ситуации с участием Джорджа, Розанова и его самого. Розанов хочет, чтобы Том передал Джорджу, что он должен навсегда оставить Розанова в покое. Розанов хочет, чтобы Том утешил Джорджа и попросил его не расстраиваться из-за того, что философ занят и не может уделить Джорджу времени. (Том хорошо представлял себе, как Джордж отреагирует на такое послание.) Розанов хочет, чтобы он заставил Джорджа опубликовать поправки к какой-нибудь статье, в которой Джордж исказил или украл идеи Розанова. Том отчаянно пытался придумать что-нибудь, что Розанову могло быть нужно от него, притом не связанное с Джорджем, и больное воображение подсказало ему, что, может быть, Джон Роберт собирается открыть, что это он - его настоящий отец! Тому никогда раньше такое не приходило в голову, и сейчас он не стал долго об этом думать. Негодующая тень Алана Маккефри в компании с тенью Фионы Гейтс изгнала эту идею из головы Тома. Любовь к родителям вдруг затопила его, еще больше встревожив. А они, вечные утешители, дружественные духи, снова остро напомнили Тому, как хрупко счастье и как опасен, непредсказуем и чертовски, утомительно могуществен может быть этот эксцентричный философ.
Прибыв к дому 16 по Заячьему переулку, Том нервно ткнул пальцем в звонок, и тот едва слышно хрюкнул. Том ткнул еще раз, сильнее, и извлек громкое нелепое шипение. Дверь немедленно отворилась, и большое, дородное тело философа заполнило проем.
Джон Роберт ничего не сказал, но неловко отступил в темную прихожую, чтобы пропустить Тома, который неловко вступил в дом. Джон Роберт продолжал пятиться, Том следовал за ним, и таким образом они дошли до двери гостиной, где философ повернулся к юноше спиной и потопал вперед.
Снаружи стоял ослепительный апрельский день: синее небо, стремительные белые облачка, измученный ветром "оранжевый пепин Кокса", унылый забор, в котором местами не хватало штакетин, неухоженная, взъерошенная мокрая трава. Комната, напротив, была темная, узкая, с низким потолком, крохотным камином и каминной полкой, больше похожей на щель.
- Прошу садиться, - произнес Джон Роберт, - Прошу. Садиться.
Том осмотрел два безнадежно просиженных кресла с низкими подлокотниками и, поскольку повиноваться приходилось быстро, протянул руку, выхватил из-под бока у Джона Роберта чрезвычайно шаткий стул, поставил его на черный свалявшийся коврик у камина и сел.
Джон Роберт взглянул на кресла и дернулся, словно хотел сесть на подлокотник одного из них, но передумал. Том вскочил.
- Нет… сидите… я… там другой стул… в прихожей…
Джон Роберт протолкнулся мимо все еще стоящего Тома и вернулся с другим стулом, поставив его спинкой к окну. Затем закрыл дверь в прихожую. Оба сели.
Том почувствовал, что должен что-нибудь сказать, поэтому сказал: "Доброе утро", довольно сдавленно. Он не только никогда раньше не беседовал с Розановым, но даже не бывал с ним в одном помещении и не имел случая разглядеть его лицо. Да и сейчас это было нелегко, поскольку ослепительный свет бил философу в затылок, а от бегущих облаков комната словно кренилась, наподобие корабля.
- Мистер Маккефри, - сказал философ, - Я очень надеюсь, что вы простите мою вольность… если это вольность… что я попросил вас выслушать… то, что я хочу сказать…
Тому сжало сердце страхом, в котором он распознал чувство вины. На пути ему ни разу не пришло в голову, что Джон Роберт хочет его в чем-нибудь обвинить. Что он сделал? Что он мог сделать, чем навредил этому великому человеку, чем задел его, обидел, встревожил? Том обыскал свою совесть, которую тут же начало снедать глобальное туманное раскаяние. Каким из своих неидеальных поступков он согрешил? Быть может, Джон Роберт думает, что Том поощрял Джорджа… или подсказал Джорджу… Но, растерянно обвиняя себя в неизвестных грехах, Том почти сразу понял, что Джону Роберту тоже не по себе, а может, он даже боится чего-то.
- Пожалуйста, - сказал Том, - вы меня ничем не… то есть если я могу вам чем-то… быть полезен… или…
- Да, - ответил Розанов, - вы можете быть мне полезны…
Он уставился на Тома, сморщив изрытый лоб и выпятив большие, влажные, цепкие губы.
"Боже, - подумал Том, - Это точно насчет Джорджа".
- Но прежде чем я объясню… или, во всяком случае… представлю… то, что хотел… я задам вам несколько простых вопросов, надеюсь, вы не возражаете.
- Нет.
- И, с вашего позволения, как я уже упомянул в своем письме, я желал бы… точнее, я требую, чтобы все сказанное в этой комнате осталось между нами, или, выражаясь проще и сильнее, осталось тайной. Вы понимаете, что это значит?
- Да.
- Вы никому не передадите этого разговора?
- Да. То есть я хочу сказать, нет, никому…
Тому не пришло в голову оспорить это требование, которое, в конце концов, могло быть и необоснованным, ведь ему еще ничего не рассказали. Но власть философа над ним уже стала неоспоримой. В любом случае Том сейчас пообещал бы и это, и вообще что угодно - так велико было его любопытство.
- В таком случае я задам вам эти вопросы и надеюсь, что вы будете отвечать правду.
- Да… да…
- Сколько вам лет?
- Двадцать.
- Вы здоровы? По-видимому, да.
- Да.
Он хочет отправить меня в экспедицию, что-нибудь искать, подумал Том, какой-нибудь клад в Калифорнии.
- Вы учитесь в университете в Лондоне?
- Да.
- По какой специальности?
- Английский язык.
- Вам нравится эта специальность?
- В целом - да.
- Какой диплом вы собираетесь получить?
- Без отличия.
- Чем будете зарабатывать на жизнь?
- Пока не знаю.
- Чем бы вы хотели заниматься?
- Я бы хотел быть писателем.
- Писателем?
"Он хочет, чтобы я написал его биографию! - подумал Том. - Классно, можно будет поездить в Америку…"
- Что вы уже успели написать?
- Ну, в основном стихи, один-два рассказа…
- Публиковались?
- Только одно стихотворение в "Эннистон газетт". Но конечно, я думаю, я смогу написать все, что угодно… меня интересует биографический жанр…
- Вы ведь не собираетесь в философы?
- Нет… нет, не собираюсь.
- Хорошо. Скажите, вы в целом жизнерадостный человек?
- О да. Думаю, из меня выйдет хороший попутчик.
- Хороший попутчик? - Джона Роберта явно заинтересовал этот пункт.
- О да, у меня очень ровный характер, и я очень практичный.
Джон Роберт и Том, его биограф, секретарь, доверенный помощник, в путешествии по Америке, вокруг света, вместе… Джордж будет в ярости. О боже. Джордж. Может, это все-таки как-то касается его? Может, Розанов хочет, чтобы я надзирал за Джорджем? Том завороженно глядел на огромное лицо Джона Роберта, яростные желто-карие глаза, надутые волевые красные губы.
- Ваша семья - квакеры. Вы исповедуете эту религию?
- Я иногда хожу на встречи… встречи Друзей. Для меня это важно.
- В прошлое воскресенье ходили?
- Да.
- Хорошо. Вы с кем-нибудь обручены?
- Нет. Конечно нет.
- Вы… прошу меня извинить за эти вопросы… но… вы сожительствуете с какой-нибудь молодой особой?
- Нет.
Том опять обратился мыслями к зарытому кладу. Приключение, поиск. Это хорошо. Опасность? Это несколько хуже. "Он хочет завербовать меня в контрразведку! - вдруг осенило Тома. - Вот зачем вся эта конфиденциальность! Я откажусь. Мне не по силам. Но все равно классно, и я очень польщен".
- Но вам уже случалось… то есть… у вас уже есть сексуальный опыт?
- Да, но не очень обширный и не сейчас.
Если не считать того, что произошло вчера ночью.
- Вы гетеросексуальны?
- Да.
Точно, подумал Том, контрразведка. Это правда, что я гетеросексуален. Но если он спросит, не гомосексуален ли я вдобавок?
Джону Роберту не пришло в голову задать этот вопрос. Он погрузился в раздумья. Том, у которого слегка кружилась голова, уставился на философа, вглядываясь в его лицо на фоне струящегося сзади света. Ослепительные белые облака стремительно гнали узкую, накренившуюся комнату-корабль. Лицо Джона Роберта, огромное в своей власти и тревожной сосредоточенности, все время ускользало из фокуса. Вот сейчас он наконец скажет, подумал Том, хотя одному небу известно, что это будет. Том слышал и свое собственное частое дыхание, и розановское.
- Полагаю, вы знаете, что у меня есть внучка, Хэрриет Мейнелл.
Том растерялся. Он не слышал местных сплетен. Он смутно знал, что какая-то внучка существует, но никогда ее не видел, не думал о ней и совершенно не представлял, сколько ей лет. Может, он хочет, чтобы я сводил ее в музей естественной истории, подумал Том. Господи, как мне теперь выпутываться?
- Да.
- Ей семнадцать лет.
Это слегка меняло ситуацию. Ее нужно свозить в Лондон, сводить на "Гамлета"? Где она вообще? Он спросил:
- Она в Америке?
- Нет, она в Эннистоне, в Слиппер-хаусе. Вы разве не знали, что я снял Слиппер-хаус у вашей матушки?
- Нет.
Том решил, что не обязан подробно рассказывать о своих отношениях с Алекс, непонятных ему самому.
- Она там со служанкой, - добавил Джон Роберт с нелепой серьезностью.
- О… это хорошо…
- Она раньше никогда не бывала в Эннистоне.
- Я могу показать ей город, если хотите…
Или эксцентричный старикашка просто пытается поддержать светскую беседу?
- Я хочу, чтобы вы с ней встретились, познакомились.
- Чтобы я представил ее другим молодым людям? Я могу. Можно устроить для нее вечеринку.
Том уже начал составлять в уме список гостей.
- Нет, я не хочу, чтобы она с кем-либо встречалась. Только с вами.
- Но почему… только со мной?
- Только с вами.
Джон Роберт шумно дышал раскрытым ртом и глядел на Тома как будто с ненавистью, хотя на самом деле, конечно, был просто сосредоточен. Оттого что на Томе так сосредоточились, он запаниковал, почувствовав, что загнан в ловушку. Он хотел встать и облокотиться о каминную полку или открыть дверь в прихожую. Но не мог двинуться. Его словно пригвождали к месту взгляд и целеустремленность Джона Роберта.
- Не могли бы вы объяснить? - произнес Том; он старался, чтобы его слова прозвучали настойчиво, но получилось робко.
- Ей нужен защитник.
- О, конечно, я буду ее защищать… то есть пока я здесь… я же здесь не живу. Я могу ее защищать две недели.
- Я потребую от вас большего.
Он сумасшедший, подумал Том, совершенно съехал с катушек. Он безумен и все же здоров. Выдерживая взгляд философа, Том почувствовал, что и сам съезжаете катушек, словно способен вдруг подняться, подойти к Джону Роберту и потрогать его.
- Мне надо ехать обратно в Лондон… учиться, - сказал Том. - Я не могу просто так… вы хотите, чтобы я стал дуэньей? Найдите кого-нибудь другого.
Сказав это, он ощутил мгновенную боль, словно вечная разлука с Розановым, после такого разговора, была бы невыносимым горем. "Может, он меня загипнотизировал?" - подумал Том.
- Мне нужны вы.
- Но зачем, что я должен…
- Я не хочу, чтобы толпы людей, толпы мужчин…
- Толпы мужчин?
- Добивались моей внучки.
Слово "добивались" прозвучало так странно и чуждо, что Том сначала не понял.
- Ей только семнадцать лет! - сказал Том, - И вообще, почему бы и нет? Я что, должен их отгонять?
- Ей почти восемнадцать.
- Тогда почему она не может сама справиться? Нынешние девушки справляются. Если нужна дуэнья, почему ее горничная не годится?
- Вы спрашиваете, должны ли вы их отгонять. Да, должны. Я хочу это… окончательно прояснить.
- Но это невозможно! Я же не могу посвятить ей всю свою жизнь!
Джон Роберт молча глядел на него, откинувшись назад.
"Во что меня превращают, что за работу мне навязывают? - подумал Том. - Может быть, уйти, бежать? Может, просто нахамить?" Но он не мог. Он подался вперед и сказал ласково, словно обращаясь к ребенку:
- Вы хотите, чтобы я спал на коврике у ее двери?
- Нет.
- Хотите, чтобы я стал ей братом?
- Нет. Я не хочу, чтобы вы спали на коврике у нее перед дверью. И я не хочу, чтобы вы стали ей братом.
Том уловил расстановку ударений.
- А чего же вы хотите?
- Я хочу, чтобы вы на ней женились.
Джон Роберт поднялся на ноги, и, когда туша философа застила свет, Том тоже вскочил, отступил и встал, прислонившись к субтильному блестящему буфетику. Так они и стояли: Джон Роберт с разинутым ртом уставился в одну точку, а Том вперил взгляд в размытый силуэт его головы, за которой холодное ослепительное солнце сияло на трепещущих ветвях яблони. Потом оба опять сели, словно у них не было другого выхода. Том почувствовал, что у него бешено бьется сердце и что он неудержимо краснеет. "Ая и не знал, что можно краснеть от страха", - подумал он.