Вскоре после прыжка в воду, вызвавшего столь сильные и такие разные чувства в душах двух наблюдателей, Том Маккефри наткнулся на Диану Седлей. До этой встречи Том плыл себе вперед, упражняясь в спокойном, не требующем усилий эннистонском кроле, и несчастливые мысли путались и жужжали внутри его головы, а снаружи вокруг нее извивались в воде потемневшие мокрые волосы. Прошло два дня со времени его невероятной беседы с Джоном Робертом. За это время Том не сделал ничего и, по правде сказать, едва ли не прятался. Он ничего не планировал. Он сидел дома, не в силах ни читать "Потерянный Рай", ни работать над своим шлягером, ни смотреть цветной телевизор Грега. Тому было физически нехорошо от беспокойства и дурных предчувствий. Он словно не владел своим телом, как бывает при сильном гриппе. Любопытство и возбуждение, охватившие его сразу после разговора, угасли или сменились мрачным, гораздо менее приятным ощущением несвободы. Он все так же чувствовал, что отвертеться не выйдет; конечно, он уже не может просто взять и написать Розанову, что решил не продолжать (хотя, как сказал Эмма, в каком-то смысле это сделать проще простого). В этом письме он должен был бы дать обещание никогда в жизни не пытаться увидеть Хэрриет Мейнелл (он так и не сказал Эмме о незыблемом условии, поставленном Розановым). Никогда? В его годы? Как он мог ввязаться в такую неправдоподобную историю? Он уже не мог остановиться, должен был увидеться с девушкой, хотя эта перспектива пока что влекла его только как приснившееся веление судьбы. Он не чувствовал ни романтического любопытства, ни пыла, свойственного рыцарю в поисках приключений. Он был несчастен и чувствовал, плавая под ватным одеялом тумана, лишь неуемный, неприятный эротический авантюризм. Раньше Том был абсолютно доволен своим существованием. А теперь его вынудили думать о девушках! Ну и ладно! Да, думал он про себя, Джон Роберт изменил мою ценность. Он меня испортил! Тут Том налетел прямо на Диану, которая так же энергично плыла навстречу. Они внезапно возникли в поле видимости друг друга, сплелись вытянутыми вперед руками, потом столкнулись, сбивая друг друга с курса.
- Простите.
- Диана!
Тому, конечно, уже давно показали любовницу брата - он не помнил кто, может быть, Валери Коссом, она всегда очень интересовалась занятиями Джорджа. Том понятия не имел, как фамилия Дианы, и всегда, думая о ней, мысленно звал ее по имени, которое инстинктивно слетело с его уст при столкновении.
Короткие волосы Дианы облегали голову темной плотной шапочкой. При мокрых и сухих волосах она выглядела почти одинаково, в отличие от Тома. Его лицо при мокрых волосах становилось худее, яростнее, старше. Диана его не узнала.
- Я Том, Том Маккефри. Не бойтесь.
Том сам не знал, зачем это сказал. Он взялся за бретельку ее синего купального костюма.
- Ох… пустите, пожалуйста… - Диана беспомощно скребла мокрой рукой по руке Тома. Она глотнула воды. - Пустите, вы меня топите.
Том отпустил, но загородил путь, работая ногами в воде и касаясь руки Дианы кончиками пальцев. Вблизи ее мокрое лицо было детским, покраснело, косметика немножко размазалась.
- Как Джордж? - спросил Том.
- Я его не видела.
- Можно мне прийти поговорить с вами, просто поговорить, понимаете? Мне нужно. Джордж ведь не будет возражать?
- Нет.
- Значит, можно?
- Нет, я хочу сказать, не приходите, я вас очень прошу, не приходите.
- Я просто хочу поговорить с женщиной старше меня. Мне нужен совет.
- Нет.
- Ну Диана! Слушайте, а это правда, что Джордж убил Стеллу? Все так говорят!
Эти идиотские слова были попыткой пошутить. На глазах Тома личико Дианы скривилось в зверскую гримасу, еще мгновение - и она стремительно, как выдра, рванулась прочь, пнув Тома в бедро ногой при толчке. Том не пытался ее догнать. Он был унижен, ему было плохо. Он подумал: "Вот пойду и увижусь с ней! Плевать!"
- Том, привет!
Это была Алекс. Они затанцевали кругом в теплой воде, касаясь друг друга, словно танцоры балета, изображающие боксеров.
- Так что, пойдем домой? - несколько сердито спросила Перл у Хэтти.
Перл и Хэтти все еще находились в счастливом неведении относительно плана Джона Роберта, поскольку сей мудрец пока не удосужился сочинить письмо с объяснениями. По правде сказать, он сподвигся преодолеть свою нерешительность и назавтра лично посетить Слиппер-хаус.
Перл наконец уговорила Хэтти пойти в Институт. Хэтти купила в Боукоке солидный черный закрытый купальник с юбочкой. Кроме того, они с Перл посетили "Бутик Анны Лэпуинг" и купили Хэтти летнее платье по выбору Перл. А сегодня пошел снег.
Хэтти и Перл стояли в саду Дианы у решетки, окружающей жалкое буйство Ллудова источника. Перл была в брюках и куртке с капюшоном. Хэтти - в плаще, шерстяной шапочке и шерстяных чулках. Они уже было добрались до раздевалки, как Хэтти вдруг запаниковала.
- Что с тобой такое случилось?
- Там было совсем как в Денвере.
- Что ты хочешь сказать?
- И там все так на виду, я не хочу, чтобы все эти женщины на меня смотрели.
- Но люди на тебя и так смотрят, на улицах, и не только женщины!
- Да, но здесь совсем по-другому, здесь ужасно. И все так хорошо плавают…
- Ты тоже.
- Нет-нет… прости, пожалуйста.
- Ну так мы идем или остаемся?
Хэтти пришла в ужас от переполненной женской раздевалки, где множество женщин всяких размеров и форм, едва одетые (а иные - совсем голые), принимали душ, стояли, болтали друг с другом. Тут было так людно, оживленно, шумно, и нельзя было оставить за собой кабинку - нужно было отнести одежду в шкафчик, запереть его, потом стараться не потерять ключ и тому подобное. Хэтти представляла себе все это гораздо более укромным, частным, пристойным и себя в черном костюме - как она незаметно подходит к краю бассейна и бесшумно соскальзывает в воду. Перл сказала:
- Тебя никто не тронет, никто не заметит, почему ты думаешь, что кому-то интересна!
- Я так не думаю, я просто хочу покоя, - ответила Хэтти.
В раздевалке покоя не было, там негде было даже постоять так, чтобы тебя не пихали мокрые мясистые женщины. Хэтти не стала объяснять Перл, что dérèglement ее чувств усугубилось чем-то совершенно неожиданным, стремительно наполнившим ее ужасной, болезненной ностальгией - она не успела даже понять, что это. Сочетание тепла, запаха мокрого дерева и снежного света снаружи внезапно со страшной силой напомнило ей лыжные катания в Скалистых горах, в Аспене, возвращение со снега в теплую, обитую деревом комнату с капающими лыжами и мокрыми ботинками. Хэтти никогда не была особенно счастлива в Денвере, но пронзившее ее напоминание несло с собой запах далекого дома, потерянного дома, потерянного детства.
- Пошли обратно. Разведем огонь на кухне, как ты сказала. Перлочка, не сердись на меня.
Том, уже одетый, подошел к Эмме и Гектору Гейнсу, которые выяснили, что они оба историки, и уже давно беседовали. Эмма был укутан в длинное пальто с меховым воротником и шарф Тринити-колледжа - то и другое досталось ему от отца. Запах пальто угрожающе смешивался с запахом материнской пудры от только что полученного письма, которое Эмма сунул в карман, выходя из дому. Сейчас на улице было слишком холодно и запахи не ощущались. Гектор уже не изображал персонажа déjeuner sur l'herbe, а стоял в плавках, полный отчаянной решимости продемонстрировать Антее свою неплохую фигуру (он получил Синюю награду Кембриджа по регби; на груди у него росла рыжая курчавая шерсть). Антея, однако, не шла. Он сварился докрасна в пароварках, но не желал показывать, что плавает не очень хорошо. Сейчас он, дрожа от холода, беспокойно оглядывался. Эмма увел разговор со слишком чувствительной темы, о которой зашла речь из-за его акцента, - истории Ирландии XIX века. Теперь они обсуждали "Торжество Афродиты".
- Эй, привет, вы друг друга нашли, очень хорошо.
- Он мне рассказал много нового о связях между Пёрселлом и Геем,- сказал Гектор Тому.
- Как твой маскарад, Гектор?
- Ужасно. У нас проблемы с хором животных. И еще нам нужен контртенор.
Нога Эммы, пинающая Тома, столкнулась с ногой Тома, пинающей Эмму.
- О, - воскликнул Том, - да ведь их больше не осталось! И вообще, кому может нравиться этот ужасный звук? Помните, что Шейлок говорил про волынку?
- Я сам не очень люблю этот жуткий фальцет, - сказал Гектор, - но музыка его требует. Джонатан Трис говорит, мы можем обойтись тенором.
- Вы замерзли, - сказал Эмма. - Оденьтесь или идите обратно в одну из этих дырок.
- Ну ладно… Том, ты не видел Антею? Нет? Ну ладно, я еще побуду. До свидания. Ирландский вопрос решим как-нибудь в другой раз.
Посиневший от холода, он затрусил прочь.
- Черта с два!
- Вон моя мать идет, - сказал Том.
Подошла жизнерадостная Алекс, тоже одетая.
- Алекс, это мой друг, Эммануэль Скарлет-Тейлор. Эмма, это моя мать.
- Очень приятно познакомиться, - сказала Алекс. - Я слышала про вас замечательные вещи. Надеюсь, вы придете ко мне в гости, пусть Том вас приведет. О, привет, Габриель. Это Габриель, моя невестка. Что случилось?
Красное обветренное лицо Габриель было обрамлено плотно замотанным хлопковым шарфом. Она, расстроенная, под каким-то предлогом сбежала искать своего индуса. Она подумала, что, может быть, рано отчаялась. Может быть, он не ушел из Института. Пошел плавать. Ей пришел в голову библейский стих (любимый стих Ящерки Билля): "Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне". Бородатый индус даже был немножко похож на Христа. Ее испытали и нашли очень легкой.
- Да, мы знакомы с мистером Тейлором, здравствуйте. Я ищу индуса с бородой, вы такого не видели?
Они не видели.
- Ладно, я побегу… извините… ну, до свидания…
Габриель помчалась дальше, поскальзываясь высокими каблуками на тонком бледно-сером слое снега, к которому до сих пор прибавлялись нерешительно дрейфующие снежинки, похожие на бумажные. Габриель принялась заглядывать в пароварки.
- Моя невестка - очень своеобразный человек, - сказала Алекс. - Мы ее очень любим. Ну что ж, auf widersehen.
И, одетая в черные сапоги и шубу, пошла прочь.
- Сделай одолжение, объясни своим родным, что моя фамилия - Скарлет-Тейлор.
- Как тебе моя маман?
- Неплохо выглядит. Что за замечательные вещи ты ей обо мне рассказывал?
- Ничего я не рассказывал. Кажется, ты ей понравился.
- Она не хочет, чтобы ты женился, - сказал Эмма, чей быстрый подозрительный ум схватил эту мысль на лету.
- Кажется, всех страшно занимает моя женитьба.
- Ку-и, ку-и!
- Это моя мать зовет Руби.
- Служанку то есть? Смотри, вон опять та девушка.
Хэтти и Перл, красноносые и измученные погодой, шли к выходу. Температура, только что упавшая еще на градус, действовала на их внешний вид противоположным образом: Перл выглядела лет на сорок, а Хэтти на четырнадцать.
- Ку-и, ку-и!
Явилась Руби с сумкой Алекс.
- Руби, привет, - сказал Том. - Что это за девушки, вон, только что прошли мимо?
- Это малютка мисс Хэрриет Мейнелл и ее горничная. Мне надо бежать.
Эмма расхохотался.
- О господи!
Он сунул руку в карман и нащупал письмо матери. Вытащил его и погрузил лицо в его аромат, продолжая смеяться.
Джордж Маккефри вошел в Эннистонские палаты через маленький восьмиугольный Баптистерий: большие блестящие бронзовые двери преграждали спуск к источнику. Здесь также пролегал кратчайший путь из Променада в Палаты. У ротонды, или Баптистерия, как его чаще называли, было две двери, по одной с каждой стороны, обычно запертые. Иногда из-за каких нибудь работ одну или другую оставляли открытой. Джордж в тот день (во второй половине дня, о котором шла речь выше) обнаружил, что открыты обе двери, так что можно пройти в Палаты не через вестибюль парадного входа, где сидит за конторкой портье. Джордж замешкался в Баптистерии, осматривая большие, усаженные заклепками серебристо-золотые двери, из-за которых всегда просачивался пар. (Его рассеивал установленный на потолке вентилятор.) Джордж потрогал двери. Они были горячие. Он повернул большую латунную ручку и потянул. Двери были заперты. Он бесшумно пошел дальше, в Палаты, и через дверь с надписью "Посторонним вход воспрещен" попал в главный коридор первого этажа.
В коридоре было тихо, или Джорджу так показалось, пока он стоял, прислушиваясь к стуку сердца. На самом деле здесь фоном звучал бой барабанов - звук горячей воды, вечно извергающейся в ванны-лодки в ванных комнатах всех номеров. Однако при закрытых дверях номеров звук превращался в низкую вибрацию, которую слух скоро переставал различать. Джордж постоял немного, ощущая эту вибрацию, которая, казалось ему, звучала в такт его собственному сердцу и вибрации всего его напряженного существа.
Он прошел немного вперед, бесшумно приминая ногами толстый ворс ковра. Дойдя до двери сорок четвертого номера, он остановился и прислушался. Изнутри доносился только шум воды. Джордж тихо постучал. Ответа не было. Может, его стука не услышали? Постучать погромче? Войти? Он очень осторожно повернул ручку и слегка толкнул дверь. Ничего не случилось, только шум воды стал громче и запах серы сильнее. Джордж приоткрыл дверь чуть пошире и заглянул в комнату. Здесь было светлее, чем в полутемном коридоре, - сюда проникали непрямые лучи солнца, в первый миг, по контрасту, почти ослепительные, несмотря на полузадернутые занавески. Джордж сначала увидел стол, заваленный книгами и бумагами, потом кровать, а на ней - огромное тело философа. Тот спал.
Джордж выдохнул и, оглянувшись на пустой коридор, быстро скользнул в комнату. В ней было довольно шумно, поскольку Розанов оставил открытой дверь ванной. Джордж закрыл внешнюю дверь. Его не слишком удивило ни то, что Розанов оказался у себя, ни то, что он спит. Джон Роберт жил по жесткому расписанию, которое включало в себя работу с раннего утра и допоздна, а также примерно час глубокого сна во второй половине дня. (Розанов утверждал, что этот сон позволяет ему умещать два дня в один.) Сейчас он лежал на спине и храпел. Джордж постоял, прижав руку к сердцу и уставясь на философа. Потом тихо двинулся вперед.
Даже двадцатилетний повеса, к примеру Том Маккефри, приближаясь к полуобнаженному, беспечно расслабленному спящему телу обожаемой им юной девушки (возможно, в образе пастушки), не испытал бы такого возбуждения, какое охватило Джорджа, когда он застал философа спящим. Джон Роберт спал одетым, только расстегнул ворот рубашки и пояс брюк. Он не забрался в постель, но лег поверх одеяла, сбив скомканное белое покрывало вниз примерно на уровень колен. Одна нога без ботинка, в толстом синем шерстяном носке, торчала наружу. Одна рука лежала на груди, другая свесилась через край кровати ладонью вверх, в сторону Джорджа, словно в дружеском жесте. Джордж рассмотрел открытую ладонь. Затем взглянул на лицо спящего. Вид у Джона Роберта был совсем не мирный. Открытые влажные губы, из которых выходил слегка пузырящийся храп, все так же настойчиво выпячивались в привычной царственной moue. Закрытые глаза в ложбинах с темными пятнами словно хмурились. Скулы по-прежнему торчали на дряблом лице, и рытвины по обе стороны большого крючковатого носа походили на яростно пропаханные борозды. На лбу, над которым курчавились седые волосы, еще не начавшие отступать назад, плоть вздымалась розовыми валиками между глубокими морщинами. Грязно-серая щетина покрывала подбородок и толстую, складчатую динозавровую шею. Только подбородок казался слабее, не таким грозно-решительным. Джордж испытал небольшое потрясение, когда понял почему. Джон Роберт вынул вставные челюсти, и они, блестя, выглядывали сейчас из неглубокой белой чашки на тумбочке у кровати.
Джордж глазел, ощущая собственное дыхание и чувствуя, как с силой вздымается грудь. Потом попятился, отошел и стал осматривать комнату, часто оглядываясь на кровать. В окна нижнего этажа (которые с этой стороны здания выходили на закрытый для посторонних газон и деревья ботанического сада) в результате долгих споров были вставлены матовые стекла. Джордж не боялся, что кто-нибудь, кроме грозного спящего жильца, застанет его за исследованием номера. Он пошел закрыть двойные двери ванной комнаты, чтобы приглушить неумолчный шум, но побоялся резким изменением вибраций разбудить своего учителя. Джордж бочком пробрался в ванную и стал любоваться экзотическим интерьером, знакомым ему, - в дни своей беспечной молодости он часто позволял себе насладиться водами в этой чрезвычайно напряженной интимной обстановке. Краны быстро, агрессивно, яростно извергали толстые шумные струи, и вода глубиной около фута постоянно бурлила и пенилась на дне изогнутой ванны с тупыми концами, неустанно выбрасывая клубы пара. Кафель блестел, по нему бежали влажные дорожки, и вся комната была наполнена легчайшим теплым туманом, который, казалось, образовал пленку на глазах Джорджа, зачарованно глядевшего на эту горячую ярость.
Он вернулся к изножью кровати мудреца, и сердце взыграло, изворачиваясь и изгибаясь, как рыба на крючке. Теперь он видел не знакомое лицо, но еще более знакомую хмурую целеустремленную гримасу, властную проницательность, словно витающую на страже над лицом, даже спящим; и Джордж ощутил в темных закоулках своей души раскаяние, сожаление, обиду, боль потери, гнев и страшную тоску - смесь любви и ненависти, быть может, самое болезненное и унизительное чувство в мире.
Он наконец отвернулся от кровати и взглянул на стол. По-видимому, здесь Джон Роберт работал. Тут были книги: Джордж заметил Платона, Канта, Хайдеггера; умы, в пространствах которых Джон Роберт провел (возможно - зря) всю свою жизнь. Тут были также "Трактат" Юма и "Мир как воля и представление" Шопенгауэра. И еще лежали многочисленные толстые тетради, одна из них была открыта на странице, покрытой розановским густым почерком, который выглядел так, словно человек писал, глядя в зеркало. Это его великая книга, подумал Джордж, она вся тут! Он всмотрелся в страницу, привычно разбирая каракули Джона Роберта.