Брайан не очень ошибся, сказав, что Алекс ходит в Слиппер-хаус медитировать. Ей нравились пустота, простор, незагроможденность по контрасту с массой вещей и разных сувениров, заполнивших большой дом. Когда-то она здесь баловалась живописью, лепила фигурки из глины и папье-маше и раскрашивала их, словно пестрых ярких индийских божков. В молодости она рисовала акварелью и, когда Алан ушел, вернулась, как она думала, к карьере неудавшейся художницы. Маленькая студия рядом с кухней до сих пор была завалена красками и кистями, давно заброшенными. Алекс на миг заглянула туда, когда проходила по дому, чтобы включить свет. Каждый шаг заставлял ее вздрагивать от суеверного зловещего предчувствия и одновременно наслаждаться одиночеством.
Алекс давно отошла от методистской религии, в которой ее воспитывали, но религиозное чувство в ней осталось, извратившись в некое подобие анимистической одержимости. У Адама было похожее странное восприятие мира, но в его пантеизме была невинность, быть может унаследованная от первобытной положительной невинности, заставившей столь многих мыслителей поверить в переселение душ. Мир оживал вокруг Алекс, но какой-то испорченной, невротической жизнью, окончательно искажая творческие порывы, с которыми она так нерешительно заигрывала. Вещи словно являлись и пропадали, развоплощаясь со злобным ехидством. Некоторые походили на мелких зверьков или, наоборот, были живыми, но неловкими, как вещи: падали, смешивались, толкали друг друга и катились в разные стороны. Может быть, раскрашенные идолы, которых ранее Делала Алекс, были тщетными попытками умиротворить эти крохотные злобные божества: так принимают гомеопатию, надеясь одолеть недуг. Тут были мелкие веще-твари, что прятали вещи, мышиная возня по углам, прекращавшаяся, стоило Алекс туда взглянуть; были плотские тени, от которых она отшатывалась и которые исчезали, стоило ей шевельнуться. Она всегда коллекционировала вещи, но теперь они словно постепенно ополчались на нее, начинали жить своей жизнью. В каком-то смысле она понимала, что "это все чепуха", и боялась, но не слишком сильно. Соучастие в этом таинственном процессе вызывало дрожь восторга и было сильнее страха.
Утечка бессознательного в окружающий мир - словно злые духи расхищают жизненные силы - связалась в мозгу Алекс с Руби, что расстраивало ее еще больше. На самом деле она не думала, что Руби нарочно прячет вещи и потом опять их находит, но Руби словно стала человеческим лицом знакомого и привычного Алекс мира, обратившегося против нее. Алекс не могла себе представить, как будет жить без Руби, если та вдруг возьмет да уйдет. Тут Руби казалась ей неузнанной ранее защитой против сгущающихся сил. С другой стороны, если Руби хочет некоего переворота, в результате которого ее наконец признают равной, хочет, чтобы ее хозяйка заключила с ней новый союз, совершенно отличный от прежнего, - это немыслимо для Алекс, это было бы окончательным разрушением смысла и порядка. Хозяйка и служанка никогда не обменивались знаками дружбы, признания, что облегчило бы такой переход. Это невозможно. Алекс будет сопротивляться до последнего вздоха.
Алекс обошла дом, закрывая ставни: ее пугали темные блестящие окна Слиппер-хауса. Как знать, вдруг снаружи в них заглядывают неизвестные твари… На внутренней стороне ставень давным-давно молодой эннистонский художник Нед Ларкин (находка Джеффри Стиллоуэна) в пастельных тонах изобразил пасторальные садовые сцены. Сад на картинах отдаленно напоминал белмонтский - гинкго, ель, медные буки, березы, ныне подобающим образом ушедшие в прошлое, вдали виднеются Белмонт и Слиппер-хаус. В гостиной подобным же образом были представлены члены семьи - в старинных костюмах, в причудливых позах, в слабом золотом свете давней поры. Джеффри Стиллоуэн, светловолосый, моложавый, сидел, читая книгу, прислонив к колену теннисную ракетку. За ним стояла его жена Розмари, раскрывая белый зонт. Алекс тоже присутствовала, маленькой девочкой, с какими-то цветами в руках. И стройный, красивый золотоволосый юноша, старший брат Алекс, убитый на войне, - от него осталась лишь тень, оттенок, Алекс почти не вспоминала о нем - разве что при виде этой картины. Алекс отвернулась. Слиппер-хаус жил в прошлом, медитационный зал Алекс был машиной времени; но столь желанное прошлое было чуть надушенной атмосферой, которую не могли всколыхнуть досужие взгляды отдельных людей.
Однако сегодня ее тяготили мысли о других людях, и она не могла достичь нужного для ее одиночества состояния - нервозной отстраненности от жизни, неопределенности помыслов. Рыская по дому, как обычно во время своих тайных ночных визитов, она стала думать о Джордже. Она думала, придет ли Джордж к ней поговорить, как когда-то. Она каждый день чувствовала крохотные подвижки, все больше отдаляющие Джорджа. Быть может, так ощущается старость - непостижимая, но в то же время близкая. Алекс потеряла Джорджа и вновь нашла его. Придет ли он к ней теперь? Женщина, проститутка, с которой, как говорили, у него "связь", имела какое-то отношение к Руби. У Руби было много знакомых и родственников, и Алекс не нравились эти связи между вещами, которые не должны бы иметь ничего общего между собой; они слишком хорошо укладывались в картину зловещего заговора, словно сплетая пагубную сеть. Быть может, Том отдалялся от нее именно для того, чтоб избежать этой сети. Алекс любила Тома; не больше всех - больше всех она любила Джорджа. К Брайану она почти не испытывала чувств. Женщины были чужачками: Габриель с ее вислыми волосами и бумажными носовыми платками, Стелла, такая умная и так плохо влияющая на Джорджа. Адам ее тревожил - он был ей так близок и в то же время недоступен.
И еще один человек не шел из беспокойного ума Алекс этой ночью: Джон Роберт Розанов. (Алекс только притворилась, что не расслышала, когда Габриель назвала его имя.) Алекс была поверхностно знакома с Джоном Робертом, когда он был молод (он был старше ее), уже отчасти знаменит и уже не жил в Эннистоне, но спускался с эмпиреев университетского мира навестить мать, все еще обитавшую в нашем городе. Родители Розанова (его дед был русский эмигрант) были небогаты и жили в бедном квартале, в районе под названием Бэркстаун, вдалеке от тенистого Виктория-парка. Однако Розановы были методисты (отец Джона Роберта женился на местной девушке) и ходили в ту же церковь, что и семья Алекс (в Друидсдейле, возле общинного луга), поэтому были шапочно знакомы. Джеффри Стиллоуэн, который как прихожанин участвовал в разного рода благотворительных начинаниях, знал отца Джона Роберта. Алекс смутно припоминала, что видела Джона Роберта мальчиком, потом юношей. Она никогда не интересовалась им, в частности потому (снобизмом она не страдала), что чувствовала к нему физическое отвращение. Потом, когда (после выхода его первой книги "Логика и сознание") он оказался "гением" и стал обретать все большую известность как один из "молодых философов", эннистонцы взяли моду хвастаться им, упоминая между делом, что знали его всю жизнь. Алекс, которой тогда было девятнадцать, тоже позволила себе это маленькое преувеличение и привлекла внимание одной из своих подруг, Линды Брент, с которой вместе училась в пансионе. В это время Линда уже училась в университете и пришла в восторг, узнав, что Алекс по правде знакома с Джоном Робертом Розановым. Алекс, продолжая хвастаться, пригласила Линду погостить, обещая предъявить знаменитость. Мать Алекс, которой та совсем не знала - еще одна чужачка, - умерла незадолго до того, и Джеффри Стиллоуэн жил в Белмонте. Линда приехала. Организовали небольшой прием и пригласили Джона Роберта. ("Он не придет", - сказал Десмонд, брат Алекс. "Придет, с радостью придет", - ответил Джеффри, не сомневаясь в собственной значимости.) Он пришел, и Алекс представила его Линде. Линда, конечно, немедленно влюбилась в него, игнорируя красавчика Десмонда. Алекс было смешно. Ей стало не до смеха, когда удивительно немного времени спустя она прочитала в газетах, что пресловутый молодой Джон Роберт Розанов, за которым гоняется столько умных молодых девушек, вскорости должен обвенчаться с мисс Линдой Брент. Алекс так и не простила обоих. Более того, она пришла, как поняла потом, в состояние временного умопомрачения. Она сама безумно влюбилась в Джона Роберта Розанова. Зачем, о, зачем она познакомила этого замечательного человека с Линдой? Исключительно из глупого тщеславия. Зачем она так хитроумно нанесла себе такой страшный вред? Почему ей не хватило ума и творческого воображения взрастить этого необычного мужчину? Ведь, по справедливости, он принадлежит ей. Это она должна была стать его женой!
Она увиделась с Розановым лишь позже, когда Линда, словно за что-то извиняясь, посетила Эннистон вместе с мужем, а к тому времени Алекс уже была обручена с очаровательным, всеми любимым Аланом Маккефри и полностью оправилась от временного помешательства. Розановы уехали в Америку, где Линда впоследствии умерла, оставив дочь, с которой, по слухам, Розанов никогда не ладил. Дочь вышла замуж за никому не известного американского ученого по фамилии Мейнелл; она умерла, и он тоже то ли исчез, то ли умер, оставив ребенка, маленькую, никому не интересную девочку, о которой уже упоминалось и которой, кажется, Розанов интересовался еще меньше. Розанов вернулся ненадолго в Англию и преподавал в Лондоне, где у него учился Джордж Маккефри. Потом философ вернулся в Америку, и Джордж последовал туда за ним - эту поездку Брайан и назвал неудачной. Алекс не виделась с Розановым, пока он жил в Лондоне. У нее были свои проблемы, и она пыталась скрыть, что несчастна. (Она, как и Джордж, терпеть не могла "терять лицо".) Алан бросил ее и жил в Эннистоне с Фионой Гейтс. Потом, когда Фиона заболела, Алекс решила забрать Тома - ей всегда хотелось его заполучить. Все это время образ Джона Роберта, которого Алекс так живо представляла себе в припадке безумного раскаяния, мирно спал в тайниках ее души. Не более чем отпечаток, призрак прошлого, отголосок, бледная тень человека, который больше не имел к ней никакого отношения. Этот двойник зашевелился и начал расти в ее воображении при вести о том, что Джон Роберт Розанов возвращается в Эннистон. Зачем он возвращается? Возможно ли, что ради нее?
- Что за бардак, - сказал Джордж.
Он часто ругал Диану за беспорядок. Сейчас он с каким-то удовольствием разглядывал признаки растущего хаоса.
- Ты был у Стеллы? - спросила Диана.
- Нет. Я хотел опять сходить. Я знал, что надо сходить. Ты очень любезно велела мне сходить. Потом пойти стало трудно. Потом пойти стало невозможно. Потом стало важно не ходить. Потом не ходить стало долгом, сексуальной тягой. Ты понимаешь?
- Нет. Извини за беспорядок, я бы прибралась, если б знала, что ты придешь. Я никогда не знаю заранее, что ты собираешься прийти, а хотелось бы.
- Мне тоже хотелось бы. Я как мессия, меня вечно ждут. Я сам себя жду.
- Я по тебе скучаю. Я изголодалась по любви.
- Если это так, то, тра-ля-ля-ля, очевидно, что наши желания совпадают.
- Хотела бы я знать, женишься ли ты на мне когда-нибудь.
- Если я на тебе женюсь, я тебя убью.
- Мертвая женщина лучше невенчаной.
- Ты жаждешь респектабельности.
- Да, да.
- Большинство респектабельных людей жаждут от респектабельности избавиться, только не знают как; они не могут выйти, сказал скворец. Вдумайся, как тебе повезло. Тебе удалось выйти.
- Ты хочешь сказать, что мне дальше некуда падать.
- Поменяй метафору. Ты свободна.
- Это метафора?
- Почти все, что мы говорим, - метафоры, и потому все на свете несерьезно.
- Это ты всегда несерьезен. Должно быть, так ты стараешься не быть ужасным.
- Так мне удается не быть ужасным.
- А пока я тебя не встретила, я была свободна?
- Нет, у тебя были иллюзии.
- Да уж, теперь у меня точно никаких иллюзий не осталось.
- Ты видишь все в истинном свете. Я освободил твой разум.
- Я не свободна. Я рабыня.
- Тебе это нравится. Ты целуешь розгу. Верно ведь?
- Не надо грубить. Я делаю то, что ты хочешь.
- Шлюхи всегда так возвышенно чувствуют.
- Пожалуйста, перестань…
- Не придирайся к словам. Служить мне - вот истинная свобода.
- Наверное, я никогда не буду свободной. Да кто вообще свободен? Стелла свободна?
- Нет.
- Значит, Стелла…
- Хватит про Стеллу. Мне не нравится, когда ты произносишь ее имя.
- Произношу ее чистое имя своим…
- Заткнись.
- Кто свободен?
- Я знаю одного человека, который свободен.
- Кто это?
- В конце концов ты станешь при мне сиделкой, вот чего ты ждешь - чтобы я разбился вдребезги. Будешь подбирать осколки.
- Я не хочу, чтобы ты разбился. Я тебя люблю.
- Тебе очень нравится рассказывать мне, что я должен делать. Но если я и вправду это сделаю, тебе станет противно.
- Так ты думаешь, что у меня не осталось никаких иллюзий?
- Конечно, какие у тебя могут быть иллюзии? Я говорю тебе правду. Я - источник истины в месте сем.
- Я думаю, что ты говоришь мне правду, - сказала Диана, - и, я полагаю, это уже что-то.
Она поглядела на спокойное круглое лицо Джорджа, аккуратно закатанные рукава чистой белой рубашки, бледные руки, покрытые шелковистыми, нежными черными волосками, которые можно было гладить.
- Ты здесь, - произнесла она.
- Я здесь, дитя мое. Позаботься обо мне. Я весь истыкан рапирами, как обреченный бык.
- Почему ты не позвонил? А если бы я вышла?
- Вышла? Ты хочешь сказать, что ты куда-то ходишь?
- Я хожу в Купальни и в церковь. Я хожу в продуктовый отдел "Боукока".
- Когда-нибудь я тебя запру в четырех стенах.
- Мы - два отчаявшихся человека.
- Ты себе льстишь.
- Хочешь сказать, что ты не отчаялся?
- Это ты не отчаялась. Женщины неспособны на отчаяние.
- Как ты можешь такое говорить!
- Ну да, они умеют плакать, это совсем другое. Боже, как тут разит табачищем.
- Я никогда при тебе не курю.
- Попробовала бы.
- Если бы ты чаще приходил, я бы меньше курила. Открыть окно?
- Сиди, госпожа ночная фея. Мне нравится уютный смрад пудры, табачного дыма и алкоголя. Только вот не ставила бы ты в ванну эти цветы в горшках. Цветы в горшках в ванне - совершенно адская картина. Хаос и Старуха Ночь. В отличие от твоего корсета на полу, что мне даже нравится.
- Это не корсет.
- Не важно. Хаос и Старуха Ночь.
- Хочешь еще выпить?
- Гей-го, припев беспечный… Ты выпей, душа моя легкого поведения. Я похожу.
Джордж поднялся, пересек комнату, вышел в коридор, прошел на кухню и опять вернулся к окну. Он часто так делал. Диана смотрела на него, возлежа босиком на диване.
Диана Седлей была самой изящной из эннистонских проституток. (Человек, за которого она неосмотрительно вышла замуж, носил фамилию Седли, но Диана решила, что Седлей звучит элегантнее.) Она была маленькая, стройная, и почти черные прямые волосы, коротко стриженные и прилегающие к маленькой головке, обрамляли лицо с двух сторон, словно брали его в круглые скобки. Глаза, темно-карие, небольшие, но страстные и живые, чем-то напоминали глаза Зеда - собачки Адама Маккефри. Диана любила намекать, что в ней течет цыганская кровь. Этой романтической подробности никто не верил, но Диана не врала. Она приходилась кузиной, а может, и единокровной сестрой Руби Дойл. (Она была крещена в церкви Святого Олафа, так как ее мать была англиканкой, и получила имя Диамант, но рано решила, что у нее и без странного имени хватает забот. Уменьшительное "Ди" легко превратилось в элегантное "Диана".) Была и третья девушка - сестра или кузина. Цыган-отец или цыгане-отцы были почти мифическими существами из другой эпохи, в жизни дочерей они не существовали. У Дианы были очень маленькие ножки и маленькие ручки в желтых табачных пятнах. Она иногда надевала черные шелковые платья, очень короткие, с черными чулками, и считала себя модницей. И сегодня она была так одета, на шее чудовищное металлическое ожерелье - подарок Джорджа. Кроме денег, он дарил ей только дешевую крикливую бижутерию. Иногда, если Диана была в брюках, она держалась по-другому: ноги широко расставлены, рубашка выбилась и расстегнулась, открывая маленькую грудь - крохотная непокорная пиратка. Конечно, она произносила свое имя "Диана", а не "Дайана".