- Ваша фамилия показалась мне странной.
- Так часто бывает. Позвольте мне помочь вам нести воду.
- Як этому привычна.
Эмили перенесла ведро через порог и вошла в гостиную, где Гарриет уже сидела на диване. Опустившись перед нею на колени, Эмили принялась смачивать ей лоб и виски водой с такою сестринской нежностью, что меня вновь поразило существование подобного семейства по соседству с публикой столь жалкой и грубой.
- Она пришла в себя, - сказал мне Биши. - Это была лихорадка.
- В таком случае нам не следует здесь оставаться.
Мне было весьма нехорошо в этом маленьком жилище. Оно было чистым и благопорядочным настолько, насколько возможно, однако тамошняя округа была такого свойства, что оставляла на нем свой отпечаток вроде этого слабого запаха соломы. Оно нагоняло на меня тяжелое чувство, да что там - усталость, справиться с которой я был не в силах.
- Тут мало места. Из-за нас Гарриет нечем будет дышать.
- Разумеется. Вы правы. Ей нужен воздух. Пойдемте сию же минуту.
Биши положил руку Дэниелу на плечо и сказал ему, что мы намереваемся возвратиться в Сохо.
Дэниел настоял на том, чтобы проводить нас до оживленного перекрестка, прямо за Уайтчепел, где попадались кебы, направлявшиеся в город.
- Очень любезно с вашей стороны, мистер Шелли, - сказал он. - И с вашей, мистер Франкенштейн. Вы вернули ее к жизни скорее, чем то казалось возможным.
- Не мы, Дэниел. Ей помогла ее природная сила. Она рождена под собственной звездой.
Мы остановили кеб, и Дэниел помахал нам на прощанье. Биши высунул голову из окна и прокричал:
- Передайте ей, что я непременно приду повидать ее завтра! - Он со вздохом откинулся на сиденье. - Мы сделали доброе дело, - проговорил он.
- И все-таки мне жаль ее.
- По какой причине?
- Оглянитесь вокруг. Видите, какое убожество? В таком месте нетрудно опуститься до преступления и порока.
- Да. Место и вправду жалкое. - Вид у Биши был весьма утомленный.
- Жалкое? Оно чудовищно. И будет порождать чудовищ. Приходилось ли вам когда-либо видеть подобное запустение?
Биши что-то пробормотал в ответ, но я не расслышал.
- Что вы?
- Я говорю, видели вы ее отца?
- Он был на лестнице. Никакой опасности он не представляет.
- Опасности?
- Простите меня, - отвечал я. - Мысли мои блуждают.
И все-таки я полагал, что мистер Уэстбрук считает меня врагом своего семейства.
Каждое утро я посещал занятия в анатомическом театре больницы Св. Фомы. Мне как вольнослушателю дали разрешение после того, как я заплатил пустячную сумму за курс лекций, которых никогда не посещал. Мне нужна была лишь практическая работа - резать. Теории и гипотез мне было мало. Единственный путь к знанию лежал через изучение мертвых. Прежде чем прийти к какому-либо разумному соображению, должно было наблюдать и экспериментировать.
Анатомический театр был местом не для пугливых или слабых духом. На столах для препарирования, стоявших посереди комнаты, раскладывали трупы, и студенты, вшестером или всемером, принимались копаться в их костях и внутренностях. Одни выбирали объектом внимания руку, другие - ногу или кишку. Многие из тел выкладывали за несколько дней до погребения, многие выкапывали из земли в состоянии отчасти разложившемся. Тем не менее, если плоть и была нетвердой, кости в целом по-прежнему оставались крепкими.
Вдоль стен располагались стеклянные ящики со всевозможными образцами частей тела. С одной стороны комнаты помещался большой камин, в котором стоял медный чан - его использовали для варки тел, когда работа ножом слишком замедлялась. После этого кости можно было с легкостью отделить от сваренной плоти. К запаху гнилой или гниющей плоти я привыкнуть еще не успел, однако он не оскорблял моего обоняния. Смешанный с запахом консерванта, он превращался в пикантный аромат, долгое время после занятий остававшийся на руках и даже на одежде анатомов. Некоторые сторонились этого запаха, обнаружив, что идет он от наших сюртуков. Попадались и такие, что, впервые вошедши в анатомический театр, падали замертво. Других сильно тошнило, и они оставляли содержимое своих желудков на полу, среди внутренностей и экскрементов мертвецов. Зловоние смерти эквивалентно самой смерти. Это - тьма страха, неизвестная сила, крах надежд. Однако, сумей я победить смерть, что тогда? Тогда зловоние смерти сделается, возможно, тончайшими духами!
Среди моих товарищей-анатомов был молодой человек с ясным взором и румяным цветом лица. Из разговоров его я понял, что он лондонский мальчишка, бывший конюхом на Сити-роуд, но бросивший это ремесло, чтобы стать помощником лекаря. "К вони лошадей и лондонских трактиров я привычен, - сказал он мне. - Что мне мертвецы". Нам случалось вместе выпивать в соседнем пабе, где собирались и остальные анатомы, вследствие чего заведение пропахло покойницкой, и другие посетители захаживали туда редко. Мы с Джеком Китом обыкновенно сидели за низким деревянным столом и беседовали о дневных событиях.
- Отменная вам, Виктор, опухоль досталась.
- Рак кишки. Распад необыкновенный. Трудно было ее удержать.
- Надобно пользоваться большим и указательным пальцами. Вот так. Кое-что может застрять под ногтем, но это можно вымыть.
- Вы были в прекрасном расположении духа.
- Мне попалась опухоль, проедавшая мозг. Так и сочилась. Я ее промыл и взял себе. - Он похлопал себя по карману.
Росту он был небольшого и, выпив кружку-другую, готов был, как он выражался, "на Монумент вскарабкаться". Он декламировал лекции и речи, им прочтенные, читал наизусть восхищавшие его стихи. Помню, особую страсть он испытывал к Шекспиру.
- Вот где делается будущее, - сказал он однажды вечером. - Здесь. В анатомическом театре. Здесь нам предстоит найти путь вперед, к лучшей жизни. Здесь мы научимся облегчать человеческие страдания и болезни. Вы, и я, и наши товарищи - все мы должны со рвением трудиться на пользу общего дела! Нам необходима энергия, Виктор. Нам необходима уверенность. - На этом он разразился приступом кашля.
Глава 5
За два дня до начала весеннего триместра я возвратился в Оксфорд. Биши уговаривал меня остаться в Лондоне, приводя в качестве довода радикальное начинание, с которым мы себя связали, и укоряя меня за то, что я, как он выражался, недостаточно болею за наше дело. Но мне, говоря по правде, хотелось поскорее возобновить свои собственные занятия. В Лондоне я повидал и услыхал немало, однако ничто не произвело на меня впечатления столь глубокого, как демонстрация электричества мистером Дэви. Я горел нетерпением осилить все написанные по физической науке тома, древние и современные, и тем самым открыть тайные источники жизни; я желал посвятить себя этим поискам, и только им, полагая, что никакая сила на земле не способна сбить меня с пути к цели.
Войдя в колледж, я поздоровался с привратниками, как со старыми приятелями, однако их ответные приветствия прозвучали несколько сдержанно - мое имя по-прежнему было слишком крепко связано с Биши, что и вызывало их неприятие. Как бы то ни было, служанка моя в колледже была, казалось, искренне рада моему возвращению.
- Ах, мистер Франкенлейм, - сказала она, - я уж вас совсем заждалась.
Произношение моей фамилии давалось ей с большим трудом, и она имела обыкновение испробовать несколько разных способов в течение одного разговора.
- Ну и хлопот же у меня было с вашими бутылками!
- Весьма сожалею, Флоренс, если я причинил вам какие-либо неудобства.
- Бутылок-то, бутылок - и совсем полные, и наполовину, и вовсе пустые. Я и не знала, куда их деть, когда убиралась.
Она говорила о лаборатории, устроенной мною в спальне. Там было всего-то несколько реторт, трубок да переносная горелка, однако она испытывала панический ужас предо всем, что называла словом "медицинское". По некоей причине это напоминало ей о безвременной кончине ее мужа - событии, которое она с немалым удовольствием мне описывала, не скупясь на подробности.
- Так я их и оставила там, где были, - сказала она. - И не прикасалась к ним, мистер Франкентейн.
- Очень любезно с вашей стороны.
- Я своих господ вещи никогда не трогаю. Ни-ни. Как вам ехалось из Старой Коптильни? - Родом она была из Лондона, о чем никогда не переставала мне напоминать, но вышла замуж за человека из Оксфорда, недолго прожившего, да так здесь и осталась. - Небось туман был сильный.
- Увы, Флоренс, лил дождь.
- Вот жалость-то. - То обстоятельство, что город по-прежнему страдает от плохой погоды, казалось, было ей весьма приятно. - Зато хоть туман разгоняет. - Понизив голос, она прошептала: - А что мистер Шелли?
- У него все благополучно. Процветает в Лондоне.
- Тут о нем частенько говорят. - Она все шептала, хотя подслушивать нас было некому - Диким его считают.
- Нет, Флоренс, он не дикарь. Он человек мыслящий.
- Вот, значит, как это называется? Ну-ну. - Взявши мой сундук, она втащила его в спальню и принялась распаковывать мои рубашки и прочее белье. - А это еще что такое?
Услыхав ее вопрос, я тотчас понял, о чем она говорит. Среди белья я запрятал для сохранности небольшую, безупречно выполненную во всех тонкостях модель человеческого мозга, купленную мной у аптекаря на Дин-стрит. Он сказал мне, что это копия мозга некоего Дэви Моргана, пользовавшегося дурной славой разбойника, которого повесили несколькими месяцами прежде.
- Ничего, Флоренс. Оставьте на столе.
- И не прикоснусь к нему, мистер Франкенлейн. Его черви изъели.
Вошедши в спальню, я взял модель в руки.
- Это не черви. Это мозговые волокна. Видите? Они подобны океанским проливам и течениям.
Как мало известно людям о человеческом организме! Не нашлось бы и одного из тысячи - из сотни тысяч, - кто задумывался бы о работе мысли и тела.
- Это противно естеству, - сказала она.
- Нет, Флоренс, это само естество. Вот это, полагаю, зрительная доля.
- Негоже вам, сэр, такие вещи мне рассказывать. - Она смотрела на меня с ужасом. - Я про такое и знать не хочу.
- Сумей мы развить эту область, мы способны были бы видеть на много миль окрест. Разве это не было бы великим благом?
- Ну уж нет. Чтоб глаза наружу выскочили? Господи помилуй!
Я положил модель на рабочий стол, устроенный мной у окна комнаты.
- Боюсь, Флоренс, что вам предстоит и дальше пребывать в невежестве.
- По мне, сэр, и так хорошо.
Тогда мне не пришло в голову, что в словах Флоренс присутствовала некая инстинктивная правда: естественные чувства людей, сколь грубо ни выражаемые, были по-своему справедливы. Но к тому времени я уже навсегда отстранился от обычных стремлений человеческих. Мой ум заполняла собой одна мысль, одна идея, одна цель. Я желал достигнуть большего, куда большего, нежели мое окружение, и был всецело убежден, что мне предстоит проложить новый путь, исследовать неведомые силы и открыть миру глубочайшие тайны творения.
Я много читал в библиотеках Оксфорда, и это уводило меня в направлении весьма далеком от указанного моим добродетельным наставником, знавшим, казалось, одних лишь Галена с Аристотелем. Раз в неделю я подымался по лестнице в комнаты профессора Сэвилла, жившего на противоположной от меня стороне дворика, где заставал его сидящим в креслах с высокою спинкой; подле него стоял стакан с бренди и холодной водой. Начальное мое образование, полученное в Женеве, дало мне достаточные познания в греческом и латыни, и потому еженедельные обязательные переводы сложности для меня не представляли. Я успел сообщить ему, что интересы мои сосредоточены на росте и развитии человеческого тела, чему он, кажется, искренне поразился.
- Занятие сие не из тех, что подобают джентльмену, - сказал он.
- Но кто же за это возьмется, сэр, если не джентльмены?
- Разве в мире нет анатомов?
- Меня занимают тайны человеческой жизни. Есть ли предмет более важный?
- Но ведь обо всех этих вещах нам уже известно от Галена и Авиценны. - Сэвилл имел обыкновение, высказавши то или иное мнение, подыматься и ходить по комнате, вслед за тем возвращаться на прежнее место и лишь тогда пригубливать из стакана.
- Насколько я знаю, сэр, Гален изучал анатомию берберийской обезьяны.
- Совершенно верно. - Он совершил еще один вояж по комнате. - Не станете же вы предлагать, чтобы мы осквернили храм человеческого тела?
- Но как еще нам узнать, откуда берут начало основы жизни?
- Чтобы получить исчерпывающий ответ на этот вопрос, мистер Франкенштейн, достаточно открыть Библию.
- С Библией, сэр, я знаком хорошо…
- Очень на это надеюсь.
- Однако сознаюсь в собственном невежестве по части механизма как такового.
- Механизма? Потрудитесь изъяснить свою мысль.
- Из Книги Бытия, сэр, нам известно, что Господь создал человека из праха на земле, а затем вдохнул в его ноздри дыхание жизни.
- И что с того?
- Вопрос мой таков: из чего состояло это дыхание?
- Вы слишком много времени провели в обществе мистера Шелли. - Он вновь отправился на прогулку по комнате, а по возвращении к креслу сделал щедрый глоток бренди с водою. - Вы начинаете сомневаться в Священном Писании.
- Меня попросту мучает любопытство.
- Любопытство проявлять никогда не следует. Сие ведет к погибели. А теперь не обратиться ли нам к предмету наших занятий?
Он принялся изучать мой перевод на греческий напечатанного в "Таймсе" сообщения о перспективах независимости Далмации. Вскоре я ушел от него.
Итак, в Оксфорде просвещения ждать было неоткуда. Я уже решил, что буду учиться столько, сколько необходимо для получения степени, главным образом ради отца, сам же, подобно паломнику, готовился к другого рода путешествию. Ум, которому свойственно честолюбие, полагается на себя. За пределами Оксфорда, в деревушке под названием Хедингтон, я нашел небольшой сарай и снял его у фермера за пустячную сумму, разъяснив, что я студент-медик и работаю с ядовитыми веществами и смесями, которые необходимо приготовлять вдали от мест, часто посещаемых людьми. К сараю, окруженному полями, вела тропинка, что было кстати. Я сказал фермеру, что для моих целей это подходит наилучшим образом. Так оно и оказалось.
Опыты свои на животном царстве я начал, смею надеяться, не причиняя ненужной или излишней боли. Изучая труды Пристли и Дэви, я узнал об использовании закиси азота как средства анестезии, а усыпляющий эффект белены, применяемой в больших количествах, известен мне был еще прежде. Тем не менее начал я с мельчайших созданий. Даже простой червь и жук-плавунец - удивительные для естествоиспытателя объекты. Муха под микроскопом превращалась в чертог наслаждений: сосуды глаза, кристаллы с множеством отблесков, были ослепительны, их переполняла жизнь. До чего они были сложны и одновременно до чего уязвимы! Все пребывало в равновесии столь хрупком - жизнь и свет от тьмы и небытия отделяла грань толщиною с волосок.
На рынке рядом с Корн-стрит я покупал горлиц, и ощущение теплого, быстрого дыхания под пальцами напоминало мне ускользающий пульс жизни. Не то ли самое тепло наполняло вольтовы батареи? Тепло сопутствовало движению и возбужденному состоянию, а движение, видимое и невидимое, являлось признаком самой жизни. Я верил, что недалек от великого открытия. Сумей я создать движение, и тогда уж ничто не помешает ему воспроизводить себя раз за разом, подобно тому как гармоничной чередой вздымаются волны, бьющиеся о берег! Мир пляшет по единому закону.
В те оксфордские дни я был столь полон надежды и энтузиазма, что от одного лишь избытка энергии нередко пускался бегом по окружавшим сарай полям. Поднимая взгляд на облака, колыхавшиеся у меня над головою, я видел в них те же черты, что различал в жемчужном сиянии крыла мухи, в изменчивых оттенках глаза издыхающего голубя. Я полагал себя освободителем человечества, кому предстояло вывести мир из-под власти механической философии Ньютона и Локе. Если мне удастся, наблюдая все виды организмов, найти единый закон, если, изучая клетки и ткани, я сумею обнаружить один главенствующий элемент, тогда я смогу - кто знает! - сформулировать общую физиологию всего живого. Есть лишь одна жизнь, одна схема жизни, один созидающий дух.
Были, впрочем, в существовании моем и такие периоды, когда я просыпался на исходе ночи в ужасе. Первые предутренние часы вызывали во мне тревогу, и я, поднявшись с постели, мерил шагами темные улицы, словно тюремный двор. Но с первым же неясным появлением зари я успокаивался. Низкий, ровный свет по ту сторону заливных лугов наполнял меня чувством сродни мужеству. Оно мне было необходимо более, нежели когда-либо. Я принялся за анатомические опыты над собаками и кошками, которых покупал у жителей Оксфорда, у тех, что победнее. Каждому в отдельности я объяснял, что существо потребно мне для ловли мышей и крыс в моем жилище, долго уговаривать человека не приходилось. Усыпить животное с помощью закиси азота было несложно - я рассчитал, что сердце будет биться еще тридцать минут, прежде чем наступит безболезненная смерть. В эти краткие минуты я приступал к рассечению; тогда пол моей лаборатории превращался в лужу крови. Однако я не сходил с намеченного пути. Я стремился доказать, что органы любого существа не являются самостоятельными образованиями и что работа их определяется взаимодействием всех в совокупности. Следовательно, останови я работу одного - и остальные будут каким-то образом затронуты или повреждены. Так оно и оказалось. В своей экспериментальной философии я продвигался такими шагами, что все трудности на глазах у меня оставались позади.
На предпоследней неделе того триместра я получил письмо из Женевы от отца, где сообщалось, что сестра моя серьезно больна. Элизабет была моей точной копией во всем, не считая имени. Мы росли вместе: с самого младенчества вместе играли, правда, учиться вместе нам не довелось, но я пересказывал ей самое важное из своих школьных учебников. Говорили, что мы похожи и внешне, да и характер у нас обоих был одинаковый - нервный и беспокойный.
Я решил тотчас же возвратиться домой. Пакетбот до Гавра отходил от Лондон-бридж в следующий понедельник, и я поехал в Лондон двумя ночами ранее, чтобы раздобыть билет. Что и говорить, я надеялся увидеть Биши. С моего отъезда из города от него не было никаких известий, и мне не терпелось узнать о его приключениях в мое отсутствие. По прибытии в Лондон я отправился на Поланд-стрит, однако света в его окне не было. Я позвал его - ответа не последовало.