О вечность, вечность! Что найдем мы там
За неземной границей мира? Смутный,
Безбрежный океан, где нет векам
Названья и числа, где бесприютны
Блуждают звезды вслед другим звездам,
Заброшен в их немые хороводы,
Что станет делать гордый царь природы,
Который, верно, создан всех умней,
Чтоб пожирать растенья и зверей,
Хоть между тем (пожалуй, клясться стану)
Ужасно сам похож на обезьяну.
Я был восхищен и подавлен.
- Прекрасные стихи…
Он испепелил меня взглядом и заиграл желваками. Будто я Сезанна помянул…
О суета! И вот ваш полубог
Ваш человек: искусством завладевший,
Землей и морем, всем, чем только мог,
Не в силах он прожить…
Павел Петрович осекся и снова ожег меня взглядом, будто это я и был само воплощение…
- Эт-то в-ваши?… - робко догадался я. Великая скорбь залила его чело. Он замотал головой от невыносимого страдания.
- Он и обезьяна, и питекантроп, и каменный, и бронзовый, и золотой, соседствует с первым, а первый с двадцатым, он в галстуке и набедренной повязке, с пращой и автоматом, рабовладелец, смерд, буржуа и пролетарий, грек, монгол и русский - все это одновременно, все это сейчас, не говоря уж о том, что он и женщина и мужчина… Мы судим по верхнему этажу, который он надстроил уже в наше время, но мы не знаем, какой из этажей реально заселен в нашем соседе: может, это монгольский сотник пятнадцатого века в "Жигулях", а может, слушатель платоновской академии в джинсах… Мы все из кожи вон уподобляемся друг другу, настаивая как раз на несущественных отличиях как на индивидуальности… и никто нам не подскажет, кто мы. Что ты скажешь про возраст дерева?.. Нет, не надо его пилить, чтобы считать кольца! - перебил он меня. - Что за варварство! Каждая клеточка дерева - разного возраста. Не старше ли нижняя ветвь верхней? А не моложе ли свежий лист нижней ветви старого листа верхней?..
Я не знал. Я стоял в замешательстве перед бурным потоком, внезапно преградившим путь. Павел Петрович заботливо помог мне перешагнуть его, ибо это была лишь жалкая струйка из протекавшей в муфте водопроводной трубы. Он развивал теперь передо мной в противовес теории слоя, в которую я уже веровал, некую теорию фрагментарности жизни и был крайне сердит на создателя.
- Подумаешь, понастроил! Без плана и контроля, как получалось и из того, что под руку попадалось… Это мы населяем, мученики, все логикой и стройностью, которая нам не дается, за что себя же и виним. А это самый обыкновенный курятник, только очень вычурный, с пристройками, лесенками и надстройками, выданный нам за совершенное здание, благо мы другого не видели. По кусочкам - ив кучу! А все - отдельно, все отдельно! - вскричал он. - Не завершено, недомалевано, сшито на живую… Стоп! - ликовал он. Вот что живо, вот что грандиозно, вот что велико и божественно - нитка! Нитка-то - живая! Она-то и есть присутствие бога в творении! Как я раньше не подумал! - Павел Петрович плакал, по-детски растирая слезы по лицу.
- Ты что? Ты что?.. - умолял его я. - Что с тобой? - спрашивал я, еле сам сдерживая слезы.
- Бога жаль! - сказал он и, круто, по-мужски смахнув предательскую слезу, заиграл желваками, как Семион.
- Ну уж, - опешил я, - чем мы можем ему помочь?
- Именно мы и должны! - убежденно сказал Павел Петрович. - Он же верит в нас! Это не мы в него, а он в нас верит. Ты думаешь, ему легко? Взгляни на нас!.. Вот что тут… - И он опять заплакал. - Нет, ты не знаешь! Ты не знаешь! - причитал он. - Ведь он- сирота!
- Семион?..
- Бог - сирота, болван! Он - отец единственного сына, и того отдал нам на растерзание. Каково ему, от вечности лишенному родительской заботы, той же участи подвергнуть дитя свое единокровное!
Чего не ожидал, того не ожидал! Хмель вылетел у меня из головы. Во всяком случае, фонарь наконец отцепился от меня и отстал. Тьма вокруг густела.
- Разъясняю, - доносился Павел Петрович из темноты. - Сначала тебе вопрос. Адам был создан по образу и подобию… Можно ли считать его сыном бога? Шея как-то свободно болталась у меня в воротничке, почему-то показалось, что мне ее сейчас с легкостью свернут в темноте невидимой громадной рукою, тянущейся с неба.
- А вот нельзя! - ликовал Павел Петрович. - Потому что он сотворен, а не рожден! А Иисус - рожден! Иисус - сын. Я об этом еретическую книжку одну читал, не помню автора… Творением мы можем быть удовлетворены, даже горды, но это чувство еще любовью не назовешь, любить собственное творение может лишь дилетант, а не истинный творец. Творение любить нельзя, а сына нельзя не любить. Творение может не удовлетворять, но вряд ли в нем можно что-то исправить: сотворенное, оно не принадлежит создателю. Ты перечитываешь свои книги, ты можешь поправить хотя бы опечатку во всех экземплярах? Я любуюсь своими пейзажами?.. Такова реальная возможность любить свое создание и поправлять в нем. Творец не может войти в контакт с творением, когда оно закончено, как бы оно ни огорчало его. Он может его лишь уничтожить. Но оно ведь живое! Единственный способ находит господь отделить себя от себя, послать другого себя, сына своего… Он отдает нам единственное и самое дорогое, чтобы тот доделал то, чего не мог он сделать сам. Учти еще и то, что не только Иисус - человек, но и создатель, не нисходя к нам, становится человеком, ибо он отец человека Иисуса и этим он приносит еще одну жертву, обожествив творение, усыновив его. И тогда мы, бывшие лишь созданием, подобным ему и сыну его, становимся и детьми его, ибо его сын - наш брат по матери и по крови. Но, став братьями Иисуса, не старше ли мы Иисуса? Адам старше Иисуса во времени, и, как дети его - Каин старше Авеля и Каин убивает Авеля, - не Каином ли стало Адамово человечество, распяв божьего сына, а своего брата?
Мы вышли на свет следующего фонаря, я еще покрутил шеей, и тут нас разглядело возмездие. И не надо было крутить шеей - оно последовало не сверху, хотя, возможно, и свыше.
Из оставшейся за спиной темноты нас нагнал и круто тормознул "воронок". Два милиционера проворно выскочили из кабины, и один уже крепко сжимал мне руку повыше локтя, а второй, проскочив мимо, грузно шуршал в кустах, как лось.
Я оглянулся - милиционер смело заломил мне руку за спину; я ойкнул.
- Полегче, - сказал милиционер.
- Это вы полегче, - сказал я.
- Ты у меня! - сказал он.
- Я у тебя не убегаю и не сопротивляюсь, - сказал я.
- Это точно, - сказал он, - куда - ты… денешься.
И он улыбнулся открытой, детской улыбкой. Был он сам мелковат, а зубы были замечательные и крупные. "А ведь я мог бы с ним справиться", - подумал я, сжимая в свободной руке ключ от храма. Бог меня спас, я мог бы и убить таким ключом…
- Ключик-то отдай мне, - сказал он тогда.
Я отдал.
- Ну и ключик! - восхитился он. - Откуда такой?
- От квартиры, - не удержался я.
Милиционер, к счастью, не обиделся, а засмеялся, довольный.
- Скажешь… - сказал он утвердительно и удовлетворенно.
- Да отпусти ты руку, не убегу, - сказал я.
- Прописан? - спросил он.
- Прописан, - сказал я.
- В Москве?
- В Москве.
- Где?
Я назвал.
- Далеко же ты забрался. Как добираться-то будешь?
- На такси.
- У тебя что, и деньги есть? - искренне удивился он. - Не все разве пропил?
- На такси осталось.
- Покажи прописку.
- Да не ношу я с собой паспорт! - Это меня всегда бесило.
- И зря, - сказал он, но руку отпустил. Этот милиционер был ничего. Другой был хуже.
Он вылез, запыхавшийся, из противоположных кустов: как он перепорхнул?
- Ушел, гад! - сказал он.
Что Павел Петрович сбежал, вызывало во мне смешанное чувство: с одной стороны, я был, конечно, за него рад; с другой - он меня этим очень удивил, такой своей способностью; с третьей… "Адам, Каин, Авель…" - думал я и усмехнулся не без горечи.
- Взгляни, - сказал мой, протягивая ключ коллеге.
- М-да, - протянул тот. - Откуда такой?
- Не говорит, - доложил мой, - и паспорта нет.
- Так ясно, - сказал тот, - без прописки, значит. Я было вскипел, но мой поддержал:
- Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.
- Где это?
- У трех вокзалов, - сказал я.
- Ну, у трех вокзалов вы все прописаны… - засмеялись они вдвоем. А друг твой что, тоже там прописан?
- Да не друг он мне…
- Что, впервые видишь?
- Впервые вижу.
- Чего же в обнимку шли?
- По дороге было.
- На три вокзала?
- Да нет, до трассы. Я тут заблудился, а он сказал, что покажет.
- А ведь не простачок, а? - поощрительно кивнул тот моему.
- Это да, - согласился мой.
- Заблудился, видишь ли. А где ты заблудился-то, хоть знаешь?
Вот это был вопрос! Это он меня взял. Этого я совершенно не знал, где я.
- Откуда хоть идешь, скажи, - подсказал мне мой, словно и впрямь был на моей стороне.
- Из монастыря.
- Из монастыря?! А что ты там делал?
- Причащался.
- Все ясно, - сказал тот. - Что мы стоим? Поехали.
…Можете мне не поверить, но меня в конце концов отпустили. Не ожидал я от них, но еще меньше ожидал от себя.
Проснулся я, сидя на обычном канцелярском стуле, в помещении, до странности не напоминавшем камеру. Это был такой загончик, в котором содержат некрупных животных, вроде кроликов или в крайнем случае лисиц… Сквозь проволочную стенку, отделявшую меня от дежурки, видел я мирного милиционера, дремавшего на посту. А вот обок со мной помещался на таком же стуле человек, которого никак нельзя было бы здесь ожидать: солидняк. Он был в драгоценном на вид пальто с бобровым, как мне показалось, воротником; в каракулевом пирожке, оттенявшем благороднейший бобрик седых волос; в тонких золотых очках, свирепо посверкивающих… и он спал, оперев выбритейший массивный подбородок на набалдашник (слоновой кости!) столь же массивной трости.
- Проснулся? - услышал я добрый голос милиционера. - Выходи.
И он отпер сетчатую дверь в нашей клетке.
- Выходи, не бойся, мы ничего против тебя не имеем… (В жизни со мной так не разговаривали!) Как раз майор пришел, сейчас тебя отпустим… Сиди, сиди. Тебя не касается! - грозно прикрикнул он на шевельнувшегося за мной сановного соседа, - Ты у меня еще посидишь! - Два "и" в последнем слове прозвучали у него тоненько, как у комарика.
Образцовый и показательный, выпорхнул я из камеры, как птичка, осуждающе посмотрев на моего, теперь уже бывшего, коллегу… Протрезвел я, конечно, сам удивляюсь как. Правда, разило от меня!.. Майор, чисто выбритый, образцовый, со спортивным румянцем на подтянутых скулах и университетским ромбиком в петлице, брезгливо попросил меня не подходить к нему и говорить на расстоянии. Все-то я ему сумел объяснить… За что я люблю кино - так это за то, чтобы в милиции сказать, что я в нем работаю. Тут, конечно, начинаются вопросы, на которые я могу ответить, то есть вопросы, переходящие в разговор, переходящий в беседу. Не то чтобы майор видел хоть одну из снятых по моим сценариям картин, но удостоверение-то, хоть и не паспорт, у меня было. И адрес мой подтвердился и ФИО. И не дрался я, не пел, не матерился, не оказал сопротивления. И в монастыре, как оказалось, был я в гостях у друзей-художников, а художники, известное дело, сами понимаете… И запах у меня такой, просто несчастье мое - пищеварение такое или печень: выпьешь на грош - разишь на рубль.
- Что ж вы здоровье-то не бережете, раз так? - напутствует майор.
- Да не могу сказать, чтобы часто злоупотреблял-то, - сокрушаюсь я на голубом глазу.
- Что ж они вас не проводили-то?
- Да. набрались как поросята, - осуждающе; говорю я, - я-то не вровень с ними пил.
Ключ же, оказалось, я нашел в. деревне (отдельно разговор о деревне где, в ка-кой области, оказались почти земляки…), ржавый-ржавый; вот ребята мне его а отреставрировали, я его на стенку повешу.
- Вот ключик-то у нас и оставьте… А Голсуорси, что обещали попробовать достать (уж больно жена; им увлекается), когда достанете, зайдете к нам, я вам и верну…
И телефончик даже записал, выдернув листок, из прошедших, дней календаря.
И я настолько воспрял, что. даже спросил, что натворил мой вельможный сокамерник.
- И не спрашивайте! - презрительно отмахнулся майор.
А было уже утро, и не самое даже раннее. Солнце грело. Небо синее. Господи! Какое же это счастье! Выйти из КПЗ, выйти сухим, выйти на воздух, на свободу, да еще и погода! Чувствовал себя даже молодо и свежо, будто не зашел вчера за литр, а возвращаюсь себе с утреннего бассейна или корта. Не то что вспоминать - подумать во вчерашнюю сторону омерзительно и страшно. Чем я жив, отчего единственно все еще считаю себя неконченым, так это ханжеством. Я ведь как их сумел убедить? Да только сам во все поверив. И вышел я оттуда с полным ощущением, что справедливость торжествует, и, что особенно характерно, что именно в моем случае. И тот, с тростью, убедительно подтвердил это…
И только отделение скрылось из виду, только я окончательно полной грудью вдохнул воздух, убежденный в том, что вчерашнего фантастического ужаса просто не было, что все это воспаленный бред, который я, к счастью, преодолел, победил и забыл, как меня решительно потянули за рукав… Продрогший и осунувшийся, бессонный, стоял передо мною Павел Петрович.
- Неужто выпустили? - озираясь и шепотом сказал. - Вот уж был уверен, что пятнадцать суток - твои.
- А ты как узнал; что я здесь? - опешил я.
- А куда тебя еще могли повезти?..
- И ты меня все время, ждал?
- После одиннадцати, не ждал бы. К одиннадцати приезжает судья…
- А сейчас сколько?
- А сейчас ровно столько, что откроют магазин. Пошли!
Так я был наказан, и опять свыше, за ханжество, только что столь меня преобразившее! И выходили мы уже из магазина с двумя бутылками, на этот раз точно портвейна "Кавказ". Причем угощал опять он, вот что удивительно. Ибо целы у него оказались мои пятерки, и вовсе не покупал он водку у Семиона, а тот был ему ее должен… И вот, щурясь на белый свет, и ощущая взгляды на своей испитой коже и внезапной щетине, и прижимая к пузу петарды с "Кавказом", будто под танк с ними бросаясь, а вернее под КрАЗы и МАЗы, стоим мы посреди улицы, задыхаемся, и никак нам этот поток не перейти, и уж я-то точно не знаю, куда дальше, а уже больше совсем не хочу туда, "где нас очень ждут", да и ПП будто сник после ночи… Ни тебе садика, ни скверика кромешный район: новостройка, которая уже не новостройка, а застройка пятидесятых. Слоновые строения с глухими крепостными подъездами и особыми, выросшими за эти четверть века старухами на лавочках у подъездов… И даже всюду вхожий Павел Петрович будто наконец растерялся. Но вы не знаете Павла Петровича! И я тогда еще не все про него знал… Буквально в двух шагах было дело, на них-то он и прищуривался, не от растерянности, а для рывка… Напротив магазина шел ремонт, а вернее, перестройка первого этажа под что-то такое, под другой, скорее всего, магазин. Рассыпающаяся звезда сварки и был наш ориентир… Работяга, накинув забрало, варил некую конструкцию в чернеющем дверном проеме. К нему-то и направился уверенно Павел Петрович, а я безвольно, уже опять подпав, за ним. Павел Петрович подошел к сварщику и даже не сказал ему ничего, хотя точно на этот раз это был не Семион, а, как и мне, совершенно незнакомый ему человек, - не сказав ему ничего, лишь сказал: "Дай пройти". И тот, совершенно не матерясь, а тут же входя в положение, притушил свою сварку, приподнял забрало, открыв свое хорошее рабочее лицо, готовно отошел в сторонку, освободив нам проход и тоже ничего не сказав, только сказал: "Только вы отойдите туда поглубже…" - мысленно и моментально продолжал фразу; "…чтобы вас не увидели", - но опять был не прав, потому что окончание фразы было другое: "…чтобы я вас не слепил". "Отойдите в сторонку, чтобы я вас не слепил" - не меньшим счастьем, чем утро, встретившее меня за порогом милиции, одарила меня эта фраза! Мы прошли, и он, впрямь не провожая нас взглядом, ничем нас более не напутствуя, продолжил прерванную работу.
В глубине пустого темного зала, наверно будущего магазина, стояли строительные козлы; на них-то Павел Петрович и расположил - и опять уютнейше! - наше достояние. Рабочий (не хочется называть этого благородного человека работягой) сверкал в единственном светлом на все помещение проеме, и мы молча выпили по первому стакану и молча подождали довольно быстро пришедшего обновления наших организмов, и стало хорошо, опять хорошо и снова хорошо, и мне показалось, что рабочий защищает нас, отстреливаясь, от нехорошего, недоброжелательного к нам мира…
- Хочешь, совсем честно тебе скажу, - сказал Павел Петрович и посмотрел на меня так грустно, что я не понял.
Но я был настолько снисходителен к нему ввиду такого благородства нашего рабочего, нашего защитника, нашего пулеметчика… что уже как бы не помнил (хотя на самом деле помнил) его ночного предательства, я был снисходителен и не хотел слышать его оправданий, унижающего его лганья, и я сказал, любуясь моим рабочим:
- Что ж ты ему-то не предложил, а?
- Он не будет, - ясно ответил Павел Петрович.
- Почему же не будет?
- Потому что в обеденный перерыв будет.
- Ты с ним знаком?
- Откуда?.. В первый раз вижу. Так хочешь, я тебе скажу?
- Ну? - спросил я недовольно, все еще не пережив своего героического поведения в милиции.
- Честно говоря, я ужасно струхнул, поэтому тебя и бросил.
Нет, я еще не знал этого человека! Он никак не мог смириться с мыслью, что предал меня. Нет, он не предал. У него как бы не было выбора. По целому ряду обстоятельств, о которых он мне когда-нибудь расскажет, он не имел права рисковать, С другой стороны, я должен был понять, что я у него на всю жизнь и должен положиться на него как на себя. Но если бы я знал все, если бы имел хоть какое-нибудь представление о том, что ему пришлось за жизнь пережить…
Что же это за власть он захватил, хотя бы и над одним мною?.. Вряд ли я один… Опять я поплелся за ним, как зять Мижуев.