"Не пора ли тебе поучить его жизни, Альбер? - обратился Гастон к деду. - Как он, твой мальчуган, осилит ДМГ?" Тут мой дед тихонько засмеялся. "Видишь ли, парень, - продолжал Гастон, воодушевленный перспективой приложить руку к моему воспитанию, - все, что ты сегодня пил, - доброе вино, без дураков. Но виноградарь, знаешь ли, не все пускает на продажу, кое-что приберегает для себя, не для наживы, а для жажды своей (его добродушная физиономия расплылась в широкой, по-лисьи плутоватой улыбке), ты, верно, и сам смекаешь. Да, есть у него заветный уголок, где хранится ДМГ - "для моей глотки", стало быть. Ну вот, и когда есть компания, хорошая, я хочу сказать, компания, самое время отведать ДМГ. - Гастон отставил очередной, уже изрядно початый стаканчик. - Идем-ка со мной, ну, идем же", - торопил он меня, пока я с трудом поднимался на ноги. В глазах слегка двоилось, язык заплетался от алкогольных паров, и при всем моем живом интересе к незнакомому доселе понятию ДМГ, открывавшему мне новые горизонты, перспектива нового возлияния меня немного пугала. "Молод ты еще для серьезных вещей, - снова заговорил Гастон, стоя перед окованным железом шкафчиком, запертым на огромный висячий замок, - а от родителей твоих тоже многого ждать не приходится (тут он украдкой бросил на моего деда многозначительный взгляд - Альбер не проронил ни слова), так что, думается мне, надо тебе прочистить глотку кой-чем покрепче. Сейчас я достану кой-что из загашника, такого ты уж точно никогда не пивал. Это всем напиткам напиток. Ты, так сказать, примешь крещение. Пора учиться, это я тебе говорю!"
Из своего бездонного кармана он достал тяжелую связку ключей, выбрал один, вставил в гигантский замок и повернул. Лицо моего деда вдруг посерьезнело. Я, обеспокоенный этой внезапной торжественностью, нервно потянул носом, распрямил изрядно размякшую от выпитого спину и замер в тревожном ожидании, а Гастон тем временем с важным видом извлек из шкафчика бутылку с черным ободком, в которой было явно не вино, и низкий, широкий, ничем не украшенный стакан.
Вот оно - ДМГ. Виски ему доставляли прямо из Шотландии, с одной из лучших винокурен. С ее владельцем он познакомился в Нормандии вскоре после войны, и они сразу сблизились на почве напитков с градусами. Каждый год ящик драгоценного виски присоединялся к бутылкам вина, припрятанным Гастоном для себя. И то и другое, лозу и колос, рубин и янтарь, он прекрасно совмещал, употребляя одно до трапез, другое - во время и считая такой порядок исконно европейским.
"На продажу - хорошее, а лучшее - для моей глотки". За эту участь, уготованную избранным бутылочкам своего урожая и виски друга Марка (обычных гостей он потчевал очень хорошим виски, купленным в своих краях, которое по сравнению с прибывшим из Шотландии было все равно что консервированный помидор рядом со своим сородичем с грядки), я его сразу зауважал: в свои юные годы я уже полагал, что подлинные величие и мастерство измеряются исключениями, а не законами, будь они даже королевскими. Этот "загашник" сделал Гастона Блаженнэ в моих глазах артистом своего дела, способным на многое. В дальнейшем меня никогда не покидало подозрение, что все рестораторы, у которых мне доводилось обедать, подают на стол лишь посредственные произведения своего искусства, а для себя, в своих тайных кулинарных альковах, приберегают великие творения, не предназначенные для простых смертных. Но это были философские рассуждения, неактуальные на тот момент. Уставившись тяжелым взглядом на золотисто-коричневую жидкость, которую он скупо плеснул в стакан, я, обуреваемый опасениями, искал в себе мужества попробовать ее.
Уже запах - новый, незнакомый - разволновал меня как ничто на свете. Какая великолепная агрессия, какой взрыв энергии, резкий, сухой и в то же время чуть фруктовый - словно выплеск адреналина не попал, как обычно, в кровь, а, испарившись, ударил в ноздри летучим конденсатом чувственной крутизны… и я с изумлением обнаружил, что этот острый дух брожения мне нравится.
Точно изнеженная маркиза, я осторожно обмакнул губы в золотистую магму, и… о, какое сокрушительное действие! Это вспышка и внезапное буйство стихий во рту; нет больше ни нёба, ни щек, ни слизистых оболочек - только убойное ощущение сейсмических толчков внутри. От восхищения я задержал первый глоток на языке, и от него еще долго расходились концентрические волны. Таков первый способ пить виски: держать во рту, втягивая его жесткий и непререкаемый вкус. Второй глоток был, напротив, поспешным и не сразу растекся теплом в области солнечного сплетения - зато какое это было тепло! В этом стандартном жесте любителя крепких напитков: залпом опрокинуть в себя предмет своего вожделения, на миг замереть, зажмуриться как от удара и выдохнуть удовлетворенно-потрясенно - второй способ пить виски, в нем почти не задействованы вкусовые бугорки, потому что алкоголь проскакивает в горло, зато задействована на все сто грудная клетка, внезапно заполняющаяся теплом, как от разрыва плазменной бомбы. Глоток согревает, возбуждает, проясняет мозги, приводит в себя - и это прекрасно. Это солнце; и блаженное тепло, разливающееся в теле, не оставляет сомнений в его лучезарном присутствии.
Вот так в сердце Бургундии, среди ее виноградников я выпил свой первый глоток виски и впервые испытал на себе его способность будить мертвецов. Ирония судьбы: открыл мне его винодел Гастон, и это должно было наставить меня на путь моих истинных пристрастий. Я же на протяжении всей моей карьеры считал виски напитком хоть и восхитительным, но недостаточно благородным, и лишь золоту вина доставались мои высочайшие хвалы и пророчества. Увы… сегодня я с опозданием признаю: вино - это изысканная драгоценность, которую лишь женщины считают приличным предпочитать сверкающим стразам, предмету восхищения маленьких девочек; я же научился любить то, что любви достойно, но пренебрег мгновенно вспыхнувшей страстью как несовместимой с подобающим воспитанием. Я люблю по-настоящему только пиво и виски - хоть и признаю, что вино божественно. И уж если суждено сегодняшнему дню стать долгой чередой покаяний, то вот еще одно: о виски, порождение Мефистофеля, я полюбил тебя с первого глотка, предал со второго - но так и не нашел больше, в железной дисциплине вкуса, к которой обязывало мое положение, того термоядерного взрыва, что, кажется, челюсти сносит ударной волной блаженства.
Беда, беда: в поисках своего утраченного вкуса я опять забрел не в те края… Не там он, где ветер, и вереск на пустошах, и стены из темного камня. В этом недостает благости, приятности, мягкости. Лед, а не огонь: я пошел не той дорогой и уперся в тупик… Жизнь промелькнет, как греза, мне жаловалась роза сегодня поутру… Боже мой, какая грустная песня… как мне грустно… и как я устала, как устала…
[Лаура]
Ницца
Я родилась в старой французской семье, из тех, в которых ценности не менялись с течением времени. Незыблемость гранита. Мне и в голову не могло прийти в них усомниться; глупая и старомодная юность, в меру романтичная, в меру наивная, прошла в ожидании прекрасного принца и демонстрировании моего камейного профиля на светских событиях. Потом я вышла замуж и естественным образом перешла из-под опеки родителей под опеку мужа: обманутые надежды, пустая жизнь женщины, насильно удерживаемой в детстве, посвященная бриджу и приемам, проходящая в праздности, не знавшей даже, что таково ей имя.
И вот я встретила его. Я была еще молода, красива, этакая трепетная лань - легкая добыча. Хмель тайной связи, адреналин адюльтера, сладость запретного плода: я нашла своего принца, моя жизнь обрела смысл, я принимала томные позы на софе, давая ему полюбоваться моей утонченной и изысканной красотой, я наконец-то жила, а не существовала, и под его взглядом я становилась богиней, я становилась Венерой.
Конечно же, на; что ему сдалась сентиментальная дурочка? То, что для меня стало потрясением основ, было, для него лишь ничего не значащим развлечением, милой забавой. Равнодушие страшнее ненависти; я пришла из небытия и в небытие вернулась. Вернулась к моему скучному мужу, к моей унылой беспечности, к моему эротизму наивной простушки, к моим пустым мыслям хорошенькой гусыни, вернулась к моему кресту, к моему Ватерлоо.
Пусть же он умрет.
Мороженое
Улица Гренель, спальня
За что я любил Марке, так это за широкую натуру. Она не гналась за новшествами любой ценой, тогда как многие великие повара боятся обвинений в консерватизме, но и не останавливалась на достигнутом, а трудилась не покладая рук просто потому, что так уж была устроена и работу свою любила. У нее можно было с равным успехом как порезвиться в меню, всегда радовавшем чем-нибудь новеньким, так и попросить любимое блюдо прошлых лет - эти заказы она исполняла с благорасположением примадонны, которую восторженная публика умоляет спеть на бис некогда прославившие ее арии.
Я угощался у нее уже лет двадцать. Из всех великих, с которыми я имел счастье быть близко знакомым, она единственная была воплощением моего идеала творческого совершенства. Не было случая, чтобы она разочаровала меня; ее блюда прошибали до печенок, до головокружения, наверное, именно потому, что стряпала она легко и оригинально, непременно с выдумкой, так же естественно, как дышала.
В тот июльский вечер, садясь за свой столик на открытой террасе, я ощущал возбуждение балованного ребенка. У меня под ногами тихонько плескалась Марна. Белые камни перестроенной старой мельницы, взгромоздившейся между рекой и берегом, местами заросшие нежно-зеленым мхом, проникавшим в каждую трещинку, поблескивали в сгущающихся сумерках. Еще немного - и на террасах зажгутся фонари. За городом я всегда особенно любил благодатные места, где река, родник или ручей журчат, струясь между зеленых берегов, придавая пейзажу безмятежность, какой не бывает там, где сухо. Дом у воды - это хрустальная тишь, это притягательность спящих вод, это прозрачное равнодушие потока, перед вечным течением которого кажутся такими пустыми наши заботы.
Но в тот вечер оценить окружающие прелести я был не в состоянии; я почти не замечал их и ждал, как мог терпеливо, появления хозяйки. Она вышла почти сразу. - Вот что, - сказал я ей, - сегодня мне бы хотелось особенный ужин.
И я перечислил свои пожелания.
Меню. 1982: Рагу по-королевски: морской еж в красном вине Санчо со спинкой, почками и печенью молодого кролика и моллюсками. Гречишная лепешка. 1979: Макер из трески; мако-виоле по-южному, жирные устрицы Жильярдо и фуа-гра в гриле. Густой бульон из скумбрии с луком-пореем. 1989: филе тюрбо, припущенное в кокотнице с душистыми травами и деревенским сидром. Ломтики груш дюшес в листьях огурца. 1996: годуби Готье в анисовом ликере с мускатным цветом и сухофруктами, фуа-гра с редисом. 1988: пирожные "мадлен" с плодами дерева кумару.
Это было избранное. Немногие рожденные за годы кулинарного искусства шедевры на все времена я собрал вместе для вечности, словно из бесформенной глыбы руды извлек несколько подлинных самородков, жемчужин из ожерелья богини, благодаря которым ей суждено было стать легендой.
Я вкусил триумф. С минуту она смотрела на меня ошарашенно, пока до нее не дошло, потом опустила глаза на мою еще пустую тарелку и наконец медленно, устремив на меня взгляд - о, сколько в нем было признательности, похвалы, восхищения, уважения, всего сразу! - кивнула, поджав губы в почтительной гримаске. "Ну да, конечно же, - сказала она, - конечно, само собой…"
Разумеется, пир удался на славу, и, быть может, в первый и последний раз за долгие годы нашего союза гастрономов мы были по-настоящему близки за этой трапезой - не критик и повариха, а два ценителя высокого полета, верные одной и той же любви. Но хотя это изысканное воспоминание особенно лестно для моей творческой состоятельности, не поэтому я сейчас извлек его из тумана забвения.
"Мадлен" с плодами дерева кумару, или краткость - сестра таланта! Было бы непростительно подумать, что десерт у Марке мог ограничиться тарелочкой со скромными бисквитами в россыпи душистых зернышек. Пирожные были лишь поводом к нескончаемому псалму - сладкому, медовому, тающему во рту. Печенья, цукаты, желе, блинчики, шоколад, крем-сабайон, фруктовые ассорти и всевозможное мороженое разыгрывали гамму от горячего до холодного, и мой искушенный язык, невольно цокая от удовольствия, выплясывал под нее неистовую джигу в ликовании бала. А к мороженому и сорбетам я питал особую благосклонность. Я обожаю мороженое: сливочное - сытное, жирное, ароматизированное, с кусочками фруктов, с кофейными зернами, с ромом; итальянское "джелати" - бархатистые волны, ванильные, клубничные, шоколадные; пломбиры, оседающие под взбитыми сливками, ломтиками персика, миндалем и всевозможными сиропами; простые брикетики с хрустящей глазурью, которые хорошо съесть на улице между двумя встречами или летним вечером у телевизора, когда становится ясно, что только так и никак иначе можно хоть чуть-чуть сладить с жарой и жаждой; и, наконец, сорбет - несравненный синтез льда и фруктов, лучшее прохладительное, тающее во рту ледяной лавиной. В тарелке, которую поставили передо мной, как раз и были шарики сорбета ее собственного приготовления: один - томатный, другой - классический, фруктовый с лесными ягодами и, наконец, третий - апельсиновый.
Само по себе слово "сорбет" уже воплощает целый мир. Попробуйте сами произнести вслух: "Хочешь мороженого?" и потом сразу: "Хочешь сорбета?" Почувствовали разницу? Подобно тому, как бросают в дверях небрежное "я схожу куплю пирожных", в то время как могли бы не столь беспечно и банально расщедриться на "куплю сладостей" (врастяжку: не "сладостей", но "слааадосстей") и магией чуть старомодного, чуть манерного выражения без особых усилий создать мир гармоний былого. Так что предложить "сорбет" там, где другие держат в уме лишь "мороженое" (а профаны зачастую объединяют под этим словом как приготовленное на молоке, так и на воде), уже означает сделать выбор в пользу легкости, отдать предпочтение утонченности, воспарить, отказавшись от тяжелой земной поступи и закрытого горизонта. Да, воспарить, потому что сорбет воздушен, почти нематериален, он лишь чуть-чуть пенится, соприкасаясь с нашим теплом, и сразу сдается, плавится, растекается, испаряется в горле, оставляя на языке дивное послевкусие фруктового сока и воды.
Итак, я приступил к апельсиновому сорбету; я пробовал его не впервые, знал, что мне откроется, но все же чутко прислушивался к ощущениям, всегда таким переменчивым. И вдруг что-то остановило? меня. Остальным ледяным шарикам я воздал Должное спокойно, со знанием дела. Но этот, апельсиновый, был не похож на другие своей необычной зернистостью и большей водянистостью, как будто кто-то просто наполнил маленькую формочку водой и свежевыжатым апельсиновым соком, чтобы они, поставленные в морозильник, через положенное время превратились в душистые льдинки, неровные - как всегда, если заморозить воду с примесями, - и вкусом сильно напоминающие слежавшийся комковатый снег, который мы ели детьми, прямо из горсти, в дни большого холодного неба, играя на улице. Именно так делала моя бабушка, летом, когда было до того жарко, что я иной раз засовывал голову в морозильник, а она, обливаясь потом и ворча, повязывала на шею большое мокрое полотенце, служившее ей также для того, чтобы бить сонных мух, садившихся куда не следует. Когда лед схватывался, она переворачивала формочку, энергично встряхивала ею над миской, потом толкла оранжевую льдинку и накладывала нам по ложке в большие стаканы, которые мы брали в руки благоговейно, как святые реликвии. И я понял, что, в сущности, пировал сегодня только ради этого: чтобы вернуться к апельсиновому сорбету, к сталактитам моего детства, чтобы познать в этот единственный вечер цену и истинность моих гастрономических пристрастий.
Позже, в полумраке, я шепотом спросил Марке:
- Как ты делаешь этот сорбет, апельсиновый? Моя подруга повернула голову на подушке, легкие пряди легли мне на плечо.
- Как моя бабушка, - ответила она, просияв улыбкой.
Я почти у цели. Огонь… лед… крем!
[Марке],
Ресторан Марке в окрестностях Мо
Что и говорить, это был тот еще мерзавец. Употреблял и мою стряпню, и меня, этак по-хозяйски, ни тебе пожалуйста, ни спасибо, как будто так и надо, чтобы Марке перед ним прогнулась и ублажила за столом и в постели с первого же визита… Мерзавец, да, но нам с ним было хорошо, и этого он у меня не отнимет, ведь я, в сущности, ничего не потеряла, только выиграла: знаться с гением гастрономии было счастье, иметь любовника, каких мало, - блаженство, и при этом я осталась свободной женщиной, гордой женщиной…
Да, конечно, будь он свободен и умей он видеть в женщине не только глупую курицу, которая в любой час к его услугам… да, конечно… Но тогда это был бы другой человек, верно?
Майонез
Улица Гренель, спальня
Нет ничего слаще, чем видеть, как мироздание подчиняется единственно твоему хотенью. Ты чувствуешь себя всесильным в храме кухни, сознавая с безудержным восторгом, что можешь побаловать себя любым из яств. Скрываешь трепет предвкушения, когда приближается неслышными шагами метрдотель; его обезличенный взгляд, удивительным образом соединяющий в себе почтение и ненавязчивость, - дань твоему социальному капиталу. Ты никто именно потому, что ты - кто-то; ничьи глаза не следят за тобой и не смотрят оценивающе. Ты здесь - и это уже достаточный залог твоей благонадежности. Легкое замирание сердца - когда открываешь меню на веленевой бумаге с золотым тиснением, по образцу старинных папок. Ошеломление, правда умело дозированное, - когда в первый раз шаришь наугад в сладком журчании названий блюд. Взгляд скользит, не желая пока задерживаться на одной определенной поэме, ловя на лету лишь заманчивые обрывки, нежась в щедрой роскоши наобум выхваченных слов. Филей молочного теленка., фисташковое мороженое с фруктами… морской скат с креветками… пулярка на вертеле… натюрель… янтарное желе с баклажанами… под горчичным соусом "крамон" лук-шалот глазированный… окунь "мариньер" сабайон-гласе… с молодым вином… омар "блё"… утиная грудка по-пекински… И наступающий наконец экстаз - когда само собой свершается чудо, притягивая глаза к одной-единственной строчке:
Утиная грудка по-пекински с барбарисом, обжаренная в сотейнике; крамбль грейпфрутовый по-креольски и глазированный лук-шалот.
Сглатываешь невольно подступающую слюну, чувствуя, что концентрация достигла апогея. Ты услышал ведущую ноту симфонии.