Многие на улице удивлено стихли. Хандра Лоринкова сползала по стенам, освобождая его от своего гнетущего присутствия. Он плюнул ей в след.
ХХХХХХХ
- 120 минут социализма, будет 120 минут социализма! - орал под окном Дома Печати мужчина в изодранной в давке дубленке, прижимая к штанине меховую шапку. Несколькими минутами ранее он вырвался из толпы.
- А ты-то чего радуешься, - прошипел журналист, глядя на мужчину сквозь мутное стекло кабинета. - Тебе, что ли, жрать нечего?!
Прохожие одобрительно шумели. Шестого ноября у Национального Дворца, переглядывающегося окнами с Домом печати, собралось десять тысяч человек. Лица их были суровы и напряжены. Газета Лоринкова около месяца назад объявила, что проведет торжественную акцию "120 минут социализма", и будет продавать колбасу и хлеб по советским ценам. Десяти тысяч человек не ожидал никто. Кроме Лоринкова. Это был их замысел. Их - его и президента. Пьяный замысел: перебить акции протеста Рошки, и показать, как они немногочисленны.
- Если идиоты и впрямь не понимают, что две тысячи человек не имеют права менять всю страну, - сказал Лоринков президенту, кутаясь в плед, - то мы покажем им десять тысяч еще более нелепых идиотов. Кстати, отчего это у вас так холодно?
- Поставщик теплоэнергии разорвал с президентским дворцом контракт, - грустно ответил Воронин, прижимаясь к камину.
- Вы же, черт побери, президент! Прикажите!
- Не могу, - уныло объяснил его высокопревосходительство, - я бы и приказал, да толку не будет. Поставщику теплоэнергии отключили свет поставщики электроэнергии.
- Назначьте меня премьером, - воодушевился Лоринков, - в этой стране только я наведу порядок.
- Сколько вас таких было, - зябко потер руки президент.
- Я - исключение.
- С тобой меня преследует целая череда неудач и поражений.
- Смею вас поправить - забавных неудач.
- Какая разница. У Рошки на площади по-прежнему толпа. Небольшая, но толпа. Как чесотка.
- Локализованная чесотка.
- Да, это верно.
- Что вы будете делать, мой президент, если мы победим? Задумайтесь над этим. А когда хорошо подумаете, поймете, что лучше нам проигрывать.
- Танцы до упаду. Хора на выбывание, - сказал президент.
- О чем вы?
- В селе, где я рос, молодежь часто устраивала хору, - круг танцующих. Вытолкнуть из него никого нельзя было. Выходили те, кто больше не мог танцевать.
- Это очень поэтично, мой президент.
- Не называйте меня "мой президент", у вас - два паспорта, кроме молдавского. Румынский и русский. У меня в Совете безопасности не дилетанты работают.
- Что поделать, - пригорюнился журналист, - я неисправим. С детства у меня были тайники и клады. Как у Гретхен в сказках Гримм.
- Как поэтично, мой журналист, - позабавился президент.
- Не называйте меня "мой журналист". Выгоните лучше своих советников. Самых одиозных. Скачук и Андрейченко. Вы бы только знали, какая слава о них идет…
- О, - оживился Воронин, - вы бы знали, какая слава идет о вас…
- Да ладно вам, - деловито сказал Лоринков, - конверт с детальным описанием наших шалостей лежит в сейфе моего адвоката. В случае чего, сами понимаете…
- Бросьте, - махнул рукой президент, - оба мы с вами безобидные чудаки.
- Не очень безобидные, - прыснул журналист, - вы только послушайте, что мне пришло в голову…
Теперь Лоринков отчаянно трусил и потому беззаботно смеялся. Толпа на площадке у фонтана уже ревела, требуя бесплатной колбасы. Где-то на углу ошалевшие прохожие рвали из рук друг у друга советские рубли. Толстенные пачки. И где они их только достали, с тоской подумал Лоринков.
- Сказки, сказки, вечные сказки, - задумчиво бормотал он, набрасывая пальто. - А вот у меня все по-другому. Сначала ты перестаешь верить в Рождество. Потом ты не веришь в Новый Год. Следом за этим идет утрата веры в Бога. Наконец, ты перестаешь верить в любовь.
Домыслив эту незамысловатую сентенцию, журналист вышел во двор Дома Печати и взмахнул рукой. Редакционный грузовик с бесплатными товарами двинулся к площади. Толпа облепила машину, как тараканы - Бухарестский вокзал.
- Это не со мной, это не со мной, - сквозь зубы выговаривал себе Лоринков, с боем прорываясь к машине, где сотрудники газеты устанавливали палатку.
Потеряв часть рукава и пуговицы на пальто, обозленный журналист все-таки добрался до редакционной машины, где взял мегафон и принялся уговаривать толпу:
- Отойдите назад! Все получат все! Но - в очереди! Отойдите!
Под ногами полицейского оцепления сновали юркие старушки. У прилавка они плакали, брали свою долю товара, после чего сбрасывали его в каком-то, ведомом только им месте, и возвращались назад, чтобы, плача, взять колбасы еще.
- А вы-то что здесь делаете? - заорал журналист, увидав в толпе лицо другого президентского советника, Скачука.
Тот лишь виновато взмахнул над головой пустой авоськой и пачкой советских рублей, и попытался развести руками, но это у него не получилось. Неподалеку группа студентов отбирала камеру у оператора московского телеканала.
Жизнь била ключом.
Толпа содрогнулась, и Лоринков очнулся уже на мокром асфальте. Изловчившись, он встал и оказался прижат в машине.
- Колбасы! Обманули! Аа-а - а!!!! - орали со всех сторон.
Редакционный автомобиль уезжал, сопровождаемый градом камней - из-за давки акцию прекратили. Грязно выругавшись, Лоринков вывернул наизнанку изорванное пальто, содрав с рукава повязку с эмблемой редакции. Также он улыбнулся, что сделало его практически неузнаваемым: Лоринков не умел и не любил улыбаться, и улыбки его смахивали скорей на гримасу.
- У этого лицо знакомое! - завопил пожилой жлоб, ухватив журналиста за плечо. - Кажись и он народ дурил!
- Я?!
Лоринков вырвался и настиг пытавшегося скрыться фотокорреспондента своей же газеты, не догадавшегося снять повязку (перед акцией он заставил надеть такие повязки всех в редакции, - "мы же одна команда"). Повалив бедолагу, он стал пинать того в живот, приговаривая:
- Вот кто народ дурит, вот кто народ дурит!
Фотокорр тихонько подвывал и не понимал, что происходит.
Люмпен, вообразивший, что нашел собрата по несчастью, подбежал в Лоринкову, и, обняв его за плечи, тоже принялся пинать фотографа.
- Все равно у него скоро 35-дневный отпуск, - устало сказал себе Лоринков, выбравшись из толпы.
На следующий день акцию газеты обругали все средства массовой информации. Лоринков лениво огрызался, но главное было достигнуто: все, даже оппозиция, замечали, что за бесплатной колбасой пришло в пять раз больше народу, чем на антикоммунистические митинги к Рошке.
ХХХХХХ
"О людях во власти, - вернее, в режиме, закрывшем, подобно грозовым тучам солнце свободы, воссиявшей было над нашей республикой, - говорят уже сами их фамилии. Вчитайтесь: президент ВоронИн, премьер-министр ТарлЕВ, министр экономики ЗбруйкОВ…"
Рубряков раздраженно отшвырнул газету "Литература ши арта", автор передовицы в которой (с весьма патриотичной фамилией Дабижа) тактично обошел фамилию "РубрякОВ", и "ОсипОВ", которые оба состояли в партии Рошки. Газету Рубрякову, по его просьбе, выписал цыганский барон.
Несмотря на то, что Рубрякова называли "серым кардиналом партии", и он не терял надежды все-таки выбраться из заточения в Сороках, депутат никак не мог забыть о своей злополучной фамилии. Слишком она у него была "русской".
Влад устало лег грудью на свой стол в подвале и хлебнул чаю прямо из чашки, не поднимая рук, свесившихся по бокам.
- Что делать? - бормотал он, прихлебывая чай уже носом.
Этому его научили в интернате, где он вырос.
Думать было о чем: рано или поздно его выпустят, это без сомнений, цыганский барон человек незлобивый, а там, в Кишиневе, соратник Юра экстремизмом распугивает людей. Сумасшедшие были по-прежнему с христиан - демократами, но большая часть электората отвернулась. Об этом Влад судил по статьям в "Литературе ши арте", где про митинги писали, что там собираются двадцать- тридцать тысяч человек, а не сто-двести тысяч, как прежде. Значит, думал Влад, на самом деле собирается не больше двух-трех тысяч.
На стену вполз таракан. От неожиданности Рубряков чертыхнулся. Икона в углу нежно погрозила ему пальцем. В зарешеченное окно подвала с мягким стуком падали перезрелые ягоды дикого винограда. Одной рукой Влад подбирал их и давил языком. Другой аккуратно, чтобы не потревожить таракана, взял нож. Насекомое, словно дождавшись этого, юркнуло под плинтус.
Влад встал, взял кусочек мела и поправил счет на стене. Теперь он выглядел так:
"32 убито - 2 спаслись"
Опавшего винограда в подвале было уже по колено. Влад погладил окладистую бороду и, разувшись, начал топать ягоды. Сразу же на пол полилось вино. Пол подвала подтек. Влад слышал, как соседи снизу (у барона был многоярусовый подвал) жадно хлебали вино, сочащееся с потолка. Рубряков лег спиной в вино и, мерно покачиваясь, уснул.
ХХХХХХХ
- Посмотрите на этот туман, милая…
Лоринков отломил кусок влажного хмурого месива, свесившегося над крышей, где он стоял, полуобняв девицу по имени Лилия.
И затем предложил:
- Вы не хотели бы отведать?
- В это время года, - кокетливо дернула она плечом, - туман особенно вреден для горла.
Что-то посыпалось на крышу, где они с Лилией прогуливались.
- Ах, что это? - наигранно взволнованно воскликнула она.
- Не обращайте внимания, - так же банально ответил журналист, - это всего лишь разбились мои надежды. Портье!
Мгновения спустя швейцар с усами до бедер сметал щеточкой в совок осколки надежд молодого человека, что Лилия отведает туман его детства.
- Милый, милый, - приложила она руку к тому месту, где голубая жилка колотила его горло, - ах, неужто все это вам важно, так важно? Этот пот, эти нелепости, это тыкание чем-то в кого-то, ах, милый…
- Право же, - улыбнулся он, - не сходить ли нам с вами на вечеринку?
- А может быть, театр, - спросила она, - в городской театр, где я вчера была с друзьями?
Тут снова раздался звон надежд, которые Лоринков хранил в боковом кармане пиджака.
- В том театре, - увлеченно продолжала она, - дрессированные блохи танцевали танго, дарили друг другу стихи, а потом, о, ужас, совокуплялись. Кстати, милый друг, там я познакомлю вас со своей очаровательной подружкой, Анитой! У нее восемь приемных детей! Какое самопожертвование! Пятерых она отдала в хорошие руки! Осталось еще трое.
- Право, - взял ее под руку кавалер, - отчего бы нам и не сходить в этот театр?
Они, придерживая друг друга под локоть, шагнули под крышу дома, и девица оступилась. Увы, решимости поцеловать ее ему не хватило, - он всего лишь покрепче сжал ее локоть.
- Подлец, - воскликнула Лилия, - вы сделали мне больно!
- Но кислые соусы, - возразил он, - порой подходят к утиным грудкам.
- Впрочем, - подумав, согласилась Лили, - вы правы.
Поймав такси в сачок, он уселся на переднее сиденье, а Лилия обмотала колесо одним концом своего белого шарфа, а другой затянула на шее.
- Вы бесподобны! - сказал ей шофер.
Подъехал грузовой транспорт, на него погрузили такси и довезли до самого театра. На двери висела табличка. Она гласила.
"Герой - любовник свалился в жестком гриппе. Посещения сеансов только в респираторе".
- Ах, я, наверное, излишне парадоксальна для вас, мой милый друг, - грустно сказала она.
- Нет, что вы, - бодрясь, натягивал на ее лицо респиратор Лоринков, - мы же друзья, всего лишь добрые друзья, Лили!
Они прошли в фойе. Буфетчицы подавали прокламации к восстанию, а в углу унылый актер третьего ранга продавал газированную воду со словами:
- Отпить подано.
Они уселись в зале, и свет погас. На сцену, пошатываясь, вышел главный герой. Он демонстративно чихнул в зал.
- У вас большая грудь, - сказал Лоринков и довольно засопел.
ХХХХХХХХХ
Лучше быть хулиганом, чем активистом, лучше быть убийцей, чем коммунистом, - протяжно выл с импровизированного помоста известный молдавский певец и поэт Виеру.
На его посиневшую от холода лысину, предварительно покружившись, приземлялись первые в этом году снежинки. Юрий морщился. Народу на акции протеста собиралось все меньше. Приближалась сессия. В интервью местным газетам Рошка говорил, что детям учиться пока не нужно: он, мол, дает им самый важный и главный урок - урок антикоммунизма. Но родители гнали студентов на занятия, - Рошка вам диплом не купит, говорили они.
Решительно выдохнув, Юрий залез на помост, бесцеремонно столкнул оттуда совсем уж промерзшего Виеру, и заговорил:
- Дети мои! Сегодня, я вижу, нас мало. Что ж, безграмотные люди коммунизм не победят! Но только вот что я хочу вам сказать. Пока вы будете слушать на лекциях историю Молдовы, которую коммунисты ввели вместо настоящей истории Румынии, пока продажные преподаватели будут называть ваш румынский язык молдавским, а не…
Через несколько минут речи толпа немного завелась.
- Не трогайте полицию! - кричал Юрий, указывая на переминавшихся с ноги на ногу карабинеров из оцепления. - Полиция с нами! Они вынуждены выполнять приказы плохой власти, но душой они с нами, с нами!..
- …Значит так, - деловито натягивал на руки Илашку теплые перчатки Лоринков, - вы сейчас подойдете к помосту и попросите слова.
Илашку согласно кивал, лихорадочно подсчитывая в уме, сколько зарплат за время его заточения задолжал ему Рошка. Илие был здорово озлоблен на Юрия.
В Кишиневе, после того, как офицеры службы безопасности Приднестровья сдали его на руки местным чекистам, Илашку поначалу только напевал тихонько "Марш славянки", да глупо смеялся. Потом в нем взыграла горячая кровь борца за территориальную целостность республики, и он отчего-то решил кинуть клич, - собирать народ на новую войну. Однако узника обогрели, накормили, и доходчиво, как это умеют делать все в мире карательные органы, объяснили, что делать ничего пока не надо.
Затем у Лоринкова появился гениальный план: столкнуть двух рассорившихся национал радикалов. И вот, сидя в машине Совета Безопасности, журналист давал Илашку последние инструкции перед схваткой.
- Постарайтесь попасть на помост, - скрывая нервную улыбку, говорил он Илие, - непременно на помост. И оттуда уже резаните правду-матку: и про то, как он вашу зарплату отбирал, и спекулянтом его назовите, в общем, говорите что угодно, главное, против него.
- А если будут бить?
- Что вы, - возмутился Лоринков, - вы же символ. Знамя. Борец за свободу. Пострадали от сепаратистов. Нет, вас, кажется, бить не будут.
- Кажется?
- Простите? Я сказал "кажется"? Пардон, оговорился. Конечно, я хотел сказать - вас наверняка бить не будут.
Успокоенный Илашку вышел из машины, и, в сопровождении двух телохранителей, пробрался через толпу к помосту…
- … лятые коммунист…, - Юрий запнулся, судорожно дернулся, но сумел взять себя в руки.
У самого помоста стоял, недобро поглядывая на него, Илие Илашку.
- Я прошу слова, - выкрикнул он, но Рошка специально закашлялся в микрофон.
Поэтому многие из толпы ничего не расслышали.
- Прошу слова, добрые люди, румыны! - отчаянно завизжал Илашку.
Но Юрий по-прежнему выдавливал из себя кашель. Руками он подавал отчаянные знаки помощникам, чтобы те оттеснили Илашку подальше. Охрана, неверно истолковав намерения босса, принялась тузить Илашку и его телохранителей дубинками. Громко заиграла музыка.
- А пока у нас небольшая заминка у сцены, - заорал Юрий, - мы послушаем песни в исполнении великолепного румынского певца и поэта Григория Виеру!
Виеру, прославившийся в прежние времена циклом душевных стихов о детстве Ленина, у помоста уже не было.
- В чем дело? - тихо спросил Юрий молодого помощника.
- Юрий Иванович, - оправдывался тот, - мы его только на минуту выпустили, а он пошел к Дому Печати, зашел в буфет. А там как раз собралось руководство Союза Журналистов. Упились они. Вдрызг.
- Ничего удивительного, - устало сказал Юрий, следя, как Илашку с охраной пинками гонят к другому кварталу, - ничего удивительного… Есть кто в запасе?
- Жоржетта Снайнаван…
- Это еще кто?
- Новая певица.
- Пусть выходит, - резко велел Юрий, после чего вновь обратился к толпе, - и вновь маленькая заминка (этого Юрий не любил, - заминки превращали шоу в тягучее представление). Вместо Григория Виеру вам споет Жоржетта Снайнаван.
Жоржетта превзошла все ожидания. Глядя в алые глубины ее чувственных, чуть вульгарных, губ, Юрий почувствовал легкое головокружение. Певица, похожая на добротного бельгийского тяжеловоза (таких Юрий видел по каналу "Дискавери") устроила на сцене настоящее пиршество плоти. Постепенно Юрий об Илашку забыл. Только вечером он вписал в блокнот фразу: "У Воронина появился кто-то умный". Поразившись этому факту, Юрий лег спать.
На следующий день Илие Илашку уехал в Румынию.