***
Светка росла слезливой, мягкой, как воск, любила приласкаться, засыпать у матери на руках, сказки позволяла читать только нестрашные, и не про детей, подвергавшихся колдовской силе, не про братца Иванушку и сестрицу Аленушку, о судьбе которых начинала страдать заранее, прижимаясь к матери, а про козляток да поросяток. Была чистюлей и аккуратисткой, в ее игрушечном уголке каждая тряпочка знала свое место и каждая кукла вела разумный образ жизни, не валяясь где попало с растопыренными руками и ногами. Над вымазанным платьем Светка ревела ручьем, брату, пока он не вышел из ее повиновения, бралась отстирывать с мылом ссадины на руках и лице. В детском саду Тамаре Ивановне пришлось запретить своим детям по всякому пустяку искать у нее защиты и приклеиваться к материнской юбке - Иван скоро и легко принял это правило, а Светка, не спуская с матери зареванных глаз, отходила в уголок, чтобы казаться окончательно несчастной, и истекала слезами, делая порывистые движения в сторону матери и не смея нарушить запрет. Она мало читала в детстве и развивалась какими-то собственными, вызревавшими в ней, впечатлениями, подолгу затаенно и чутко прислушивалась к ним, медленно, в такт чему-то, поводя красивой головкой с закинутыми за спину пшеничными увязками кос. Знала много песен, и народных, и под народные, ее обучала им бабушка Евстолия Борисовна, мать Анатолия, жившая в трех кварталах от них в одиночестве своей квартирой. Был у них коронный номер, исполнявшийся при гостях и всегда вызывавший восторженный смех. "Вот кто-то с горочки спустился…" - басисто, тягуче, мощно начинала бабушка и умолкала, закатывая глаза и откидывая крупную, гладко расчесанную голову, а внучка чистым, звонким, хрустальным голоском подхватывала, вся превращаясь в восторженное сияние и вытягивая шейку, точно высматривая: "Наверно, милый мой идет…". - "На нем защитна гимнастерка…" - взревывала после ангельского Светкиного вступления Евстолия Борисовна, а Светка, испуганно приахнув, артистически затомившись нетерпением, приложив ручонку к груди, округляя сердечком губы, уж совсем на пределе нежного и самозабвенного звона признавалась: "Она меня с ума сведет". Слушать их, смотреть на них было уморительно: одной рано выглядывать "миленького", другой поздно, и голоса, слишком разные, не соединимые ни в одном звуке, выдающие у одной колодезные заросли прожитого, а у другой - только что выбившийся из-под земли ключик хрустально-счастливого плеска, - удивленно и простодушно заявляли о невинности той и другой.
Иван в малые годы был более самостоятелен и умел настоять на своем. Захочет чего - вынь да положь ему. Тамаре Ивановне постоянно было некогда, она, торопясь отойти, уступала, и парнишка все набирал и набирал твердости. С трех лет он басил, да так по-мужски, будто голос из мехов выходил. В детсаду поражались: "Ты, Тамара Ивановна, своего бурлака хоть медом бы, что ли, подкармливала, чтоб горло помягчело, он же пужает ребятишек. Как труба ерихонская, ей-Богу, что с ним потом-то будет, какие страсти?!" Но, заявив о себе, погудев для острастки, гуд прекратился и голос опал, сделался почти как у всех мальчишек и все-таки покрепче, потуже, в тон характеру.
Во все годы Иван учился хорошо. В круглых отличниках не ходил, но ему это и не надо было; он рано приметил в отличниках почти рабское преклонение перед высшим баллом, постоянную напряженность и выструненность ради оценки. Велят стараться - они и стараются до потери сознания. В круглых пятерках, считал он, несвобода, чрезмерная исполнительность, стесненное дыхание. Вот почему когда снялись в школе все ограждения и хлынула в нее дикая свобода, отличников почти не стало. В школу ворвался Гаврош с сигаретой в зубах, в грязной заграничной куртке, с выписанными по груди и спине загадочными словами, отодвинул от стола учительницу и крикнул: "Айда, ребята, там стреляют, там делай, что хошь!" И ребята посыпались из-за парт, собираясь в отряды, шныряющие по вокзалам, рынкам и помойкам, обживающие чердаки и канализационные ходы. И как знать, не от худшего ли еще они сбежали? В школу, как новую мебель, натащили новые науки, появились учебники с откровенными картинками и призывами вроде: "бейте лампочки в подъездах, люди вам спасибо скажут", набрались неведомо откуда экзотические преподаватели, едва говорящие по-русски, а родную литературу, историю, русский язык принялись сталкивать на обочину, превращая их в третьестепенные предметы и наполняя новой начинкой...
Светку после девятого класса Тамара Ивановна сняла из школы, послушалась ее - и не спасла. Иван оставался в школе, теперь уже тоже в десятом, - и неизвестно, спасется ли. Одна надежда на его твердый и самостоятельный характер, на крепость собственного закала. Только такие теперь и выстаивают.
К шестнадцати годам Иван поднялся в высокого и красивого парня. Все в нем сидело плотно, спина не прогибалась, как обыкновенно у высоких подростков, руки и ноги не вихлялись, будто плохо ввинченные, шея не вытягивалась по-петушиному. Недорослем его не назовешь. Больше всего Тамара Ивановна гордилась ростом сына: она и Анатолий обошлись средним ростом, Светка вышла в них, а Иван - надо же! - как на опаре поднялся в полную и завидную стать. Лицо у него было чуть вытянутое, голову носил высоко, задирая подбородок, глаза смотрели внимательно, без спешки. Ботинки покупали ему сорок пятого размера. Об одежде заботился мало и ничего модного не выпрашивал, любая рваная майка сидела на нем как родная, зимой бегал в коротком и тонком китайском пуховике, в котором свистел ветер. Мать со скандалом заставляла его идти с собой на барахолку, в царство яркого и дешевого китайского изобилия, чтобы не стыдиться его дыр, а он и не замечал обновки. Так же не замечал он голода: усадят за стол - съест с короб, не глядя, что ест; не найдут, не усадят - и не вспомнит, что полагается обедать. И при этом худым не был, не выбегивался, кости не выставлял. Все было при нем. Он не отказывался помогать ни по дому, ни по даче, но ему надо было напоминать: сделай это, это и это - сам он сделать не догадывался, мог пройти мимо слетевшей на пол книги, не заметить, что на столе нет хлеба. Тамару Ивановну это возмущало, она пробовала стыдить сына, а он хлопал невинными изумленными глазенками, не понимая, чего от него добиваются.
- Ты говори, - даже и не оправдывался он, а искренне не мог взять в толк, почему бы его, как всякое требующееся движение, не подтолкнуть. - Ты говори, я сделаю.
- А без "говори" ты не можешь сделать? Как же ты без меня-то, без нас собираешься жить?
- Я сам себе буду говорить.
- Так ты и теперь сам себе маленько говори.
Он умел найтись, ой, умел:
- Но ты же у нас диспетчер…
- Что-о-о?!
Мать под горячую руку могла и затрещину отвесить; сына как ветром сдувало. И, зная, что она высматривает его в окно и наставляет, как орудие назидания, кулак, он вставал перед окном в боксерскую стойку, делал уморительную рожицу, показывал язык и вприпрыжку удалялся.
- Ну, мать! - как-то незадолго до этой истории, уже по сухой зазеленевшей весне, воротясь домой, с воодушевлением взялся рассказывать Анатолий. - Иван-то у нас, а! Счас идем по улице - так заглядываются на него невесты-то! Теперь это у них без стеснения - сами заглядываются, глазки вострят! Вот увидишь: все девки будут его.
- Зачем ему все девки? - Это было в субботу, собирались на дачу, и Тамара Ивановна вся была в хлопотах. И отозвалась - как мяч, летящий на нее, отпаснула.
- Да красивый у нас парень-то растет! - не унимался Анатолий. - Красивые у нас дети. Вообще народ, если на молодежь смотреть, красивей становится, какой-то отбор происходит.
До народа Тамара Ивановна не стала подниматься, не до того; об Иване сказала, распрямляясь из согнутого положения: она собирала в мешок рассыпанную под столом картошку, которая проращивалась для посадки:
- Зачем ему красота?! - А раз уж выпрямилась, бросила из-за пустяка дело, то и пошла в наступление: - Зачем парню красота? Парня портить? Ему не красота нужна - умнота. На умноту-то, поди-ка, не заглядываются! И рассмотреть не умеют.
- Да и умнота есть. Не дурак. Что это ты? Умеешь глядеть - гляди.
- А ничего пока увидать не могу. Глаза стали плохие.
- Ну, это ты зря, Тамара Ивановна.
Это словно клавиши музыкального инструмента - то, как мужья и жены в разные минуты обращаются друг к другу. Анатолий не часто, но называл все-таки иногда свою жену и Тамарой Ивановной - когда надо было с легкой дразнящей иронией приподнять имя к "Ея Величеству"; называл и просто Тамарой - в ровные и безоблачные будни, напоминающие о молодости; и "мать" говорил - при детях, как это с возрастом бывает у многих, и "голубушка" - чтобы внешне безобидным, но чувствительным скребком снять лишнюю накипь, и "подругой дней моих счастливых" - когда счастья хотелось больше и лучшего качества… Тамара Ивановна называла его то Толей, то Толяном, то "отцом", то - очень редко и вне себя - "супругом", точно предъявляла свидетельство о браке, которое может быть выброшено. Вот и теперь Анатолий выбрал "Тамару Ивановну" - стало быть, имел к ее мнению нешуточные претензии.
- Это ты зря, Тамара Ивановна. Парень у нас хороший вырос. Я о нем меньше беспокоюсь, чем о Светке.
Но и Тамара Ивановна беспокоилась о нем меньше. И потому, что парень, а значит опасностей сразу вдвое меньше, и потому, что мог уже, не обделенный силой, постоять за себя. Но больше всего - какая-то прочная сердцевина, окрепшая в кость, чувствовалась в нем, и на нее, как на кокон, накручивается все остальное жизненное крепление. Понятно, что это крепление ложилось пока слабо, кое-где топорщилось, кое-где высовывались петли, но оно было на месте, на котором и надлежало ему быть. Это главное. Иван, как и все подростки, ходил на дискотеку, но она не захватила его с руками и ногами, не проникла вместе с ним в дом и не загремела на все пять этажей, как исчадие ада. Все, на что фанатически бросаются другие, его настораживало. В школе все учили английский язык, чтобы проложить им дорогу к красивым и сытым занятиям, он среди всего четырнадцати таких же "поперечных", ходил во французскую группу. Все набрасывалась на порнофильмы, с горящими глазами и почесывающимися выпуклостями собираясь по передовым хазам - чтобы непременно вместе и непременно в учебных целях - он сходил за компанию раза два, почувствовал какую-то внутреннюю морщь и слизь, стыд, удивляясь удалым и неприятным комментариям товарищей, и больше не пошел. Все, старые и малые, валили огромными океанскими волнами на "Титаника" - он удержался, не желая быть каплей того же состава, которые вздымаются рекламным ветром в слепые и кровожадные валы, снова и снова атакующие обреченный лайнер и испытывающие удовольствие от предсмертных криков. Одно время у Ивана случилось странное для парня и хранимое в секрете увлечение - он собирал фотографии принцесс и королев здравствующих монаршьих семей - шведской, датской, испанской, португальской, английской, японской - он вглядывался в их лица, чтобы понять, что за особый такой отпечаток накладывают аристократизм, династическая порода, считающаяся спущенной с небес, и восторженное почитание. Но после того как лучезарной звездой просияла принцесса Диана, изменявшая мужу на глазах у всего впавшего в неистовое любопытство мира, Иван выбросил свою коллекцию и вспоминал о ней со стыдом всякий раз, как снова и снова возносили скандальную принцессу как богиню аристократической свободы.
Этим он был в мать. Иван даже стеснялся этого сходства и в решительности своих поступков старался сыскать другие причины. Мать могла сгоряча наломать дров, нередко так и происходило. Сгоряча, к примеру, разбомбила и выставила телевизор, как забывающегося гостя, поведшего себя неприлично. Выставила и только навредила: Светка повадилась бегать под телевизор к подружкам; Евстолия Борисовна, признаваясь, что она "не вылезает из телевизора", приходила совсем редко. "Так не делается, - считал Иван. - Прежде остынь, потом решайся на размашистые движения". Его поступки, считал он, вызываются волевым решением. Дискотека - это детская болезнь, так же как пакостливые заглядывания в чужую постель, от нее, от этой болезни, все равно придется освобождаться, и чем раньше, тем лучше. "Титаник" - результат массового психоза, "что все, то и я", а он собирался быть человеком самостоятельным. Французский… Французский понадобится, конечно, меньше, чем английский, и к английскому когда-нибудь придется вернуться, но сегодня английский - это для сбитого с толку поколения загон, где ему помогут расстаться с родной шерсткой. О принцессе Диане и говорить нечего, она не одну себя отдала на съедение хищникам, а вместе с собою повела миллионы, многие миллионы дурочек, жаждущих мятежного примера.
В последние месяцы у Ивана появилось новое увлечение. Его, впрочем, и увлечением назвать нельзя, оно сразу показало себя не пустым занятием, а интересом, за которым открылся совсем рядом лежащий потайной и увлекательный мир. Это было совсем не то, что ищут, чтобы чем-нибудь себя занять. Однажды он катал-катал случайно подвернувшееся слово, которое никак не исчезало, - бывает же такое, что занозой залезет и не вытолкнешь, - и вдруг рассмеялся от неожиданности. Слово было "воробей", проще некуда, и оно, размокшее где-то там, в голове, как под языком, легко разошлось на свои две части: "вор - бей". Ивана поразило не то, что оно разошлось и обнаружило свой смысл, а то, что настолько было на виду и на слуху, настолько говорило само за себя, что он обязан был распознать его еще в младенчестве. Но почему-то не распознал, произносил механически, безголово, как попугай. Недалеко оказалось и другое, летающее рядом с воробьем, столь же очевидное и самоговорящее: "ворона", "вор - она". Вспомнилось, что "спасибо" - это "спаси Бог". Вот уж верно: спаси и вразуми нас, произносим как пустышки, как фишки, как номера какие, которые имеют условное обозначение, требующее запоминания.
- Мама, ты знаешь, что такое сволочь? - погуляв перед матерью петухом, придав себе важности, спросил Иван, улучив момент, когда Тамара Ивановна вечером перед сном, уставшая и размякшая, опустилась на диван.
- Сволочь она и есть сволочь, - мрачно ответила она.
- А что такое подонки?
- Чего это тебя потянуло туда: сволочи, подонки?
- Слушай, мама, и запоминай. Сволочь - это такая дрянь, которую надо стащить, сволочь с дороги, где люди ходят. Слово "сво`лочь" - от "своло`чь", убрать с глаз. Переставляешь ударение и все ясно. А "подонки" - осадок по дну посудины, несъедобные, вредные остатки, их только выплеснуть.
- Гли-ка! - слабо удивилась Тамара Ивановна. - Сам разглядел или кто подсказал?
- Я теперь к каждому слову прислушиваюсь. Вот "бездна". Что такое "без дна"?
- Ты у меня, что ли, спрашиваешь?
- У тебя. Посмотрю на твое развитие…
- Я те покажу развитие… Доразвивались… дальше некуда. Ахнули в пропасть - вот тебе и бездна.
- Правильно: "про’пасть" - от "пропа`сть", и она "без дна" - вот и "бездна".
- Учись, - вздохнула Тамара Ивановна. - Так учись, чтоб не пропасть. Счас все шиворот-навыворот - ой, разбираться днем с огнем надо. Слова взялся разгадывать… разгадай-ка сумей, где хорошее и где, ой, нехорошее. Ой, Иван, берегись. Счас матери с отцом углядеть вас - никаких глаз не хватит. Сам берегись. Теперь детишкам хуже, чем в детдоме. В детдоме досмотр был, там, может ласки не хватало, а досмотр был. А счас и при живых родителях сиротство: все под смех да под издевки пошло.
И сама же, спустя недели две, вспомнила:
- Ну, что еще разыскал? В словах-то? Какие там еще разъяснения?
- Разъяснения мне больше неинтересны, - ответил Иван, напуская на себя опытность. - Я в этом предмете в следующий класс перешел. Я теперь интересуюсь, как слова меняют свой смысл. Вроде как взрослеют. Вот, к примеру… вот, к примеру, "злыдни"… Ты знаешь, что такое "злыдни"?
- У нас в деревне говорили: последние злыдни выгребли. Значит: остатки, деньги там или продуктишки, на черный день приготовлены.
- Да, теперь так. Но если смотреть на слово - это "злые дни". Сначала оно, видать, жило с этим значением, а потом потихоньку-потихоньку перешло в запас для тяжелых, для злых дней. Или слово "равнодушный". Оно относилось к человеку равной с другим, равновеликой, души, а сейчас это бездушный человек. Вон куда уехало.
Тамара Ивановна покивала, с усиленным вниманием разглядывая сына, и спросила:
- Так ты, может, по этой части и пойдешь после школы? Ишь как завлекло! - Она вздохнула. - Только не кормежное, однако, это дело, это твое гадание на словах…
- Языкознание называется. Конечно, не кормежное. - Иван вдруг заливисто, притопывая ногами, рассмеялся. - Не кормежное - еще бы!
- Чего ржешь-то как жеребец! Кормить-то кто будет?
- Да мне ведь еще ведь еще год в школе…
- Школу-то не задумал бросать?
- Нет, не задумал. Я мог бы, конечно, самостоятельно… - "Хвастунишка, - подумала Тамара Ивановна. - Сразу то и другое заедино: и хвастунишка-мальчишка, и взрослый уж, серьезный человек. - Мог бы самостоятельно, - выхвалялся сын, - но мне аттестат зрелости не повредит.
- Вот чего бы Светке не учиться?.. Школа - плохо и без школы плохо.
- С нами плохо, а без нас тоже плохо, - поддразнил Иван.
- И правильно! - решительно подтвердила Тамара Ивановна. - Ты надо мной смешки не строй, я тоже разбираюсь. Правильное - оно и будет правильным, как ты его не обсмеивай. Этим твоим горлопанам, этим твоим дуроплясам надо бы знать: правильное правильным и останется. Они в дым превратятся, в фук, в вонь, а оно стоять будет.
- Да с чего они мои-то? Ты с чего их мне в родню-то записала?
- Потому что они для тебя стараются!
- Они и для тебя стараются!
- Меня им не взять!
- А если меня взять - плохо ты меня воспитываешь!
- Ничего, я вас воспитаю! Вы у меня шелковые станете!
- Ма-а-ма! - миролюбиво протянул Иван, лицо его поехало на сторону от смеха. - Как называются первые огурцы?
- Чего-о-о?
- Как называются первые огурцы, помидоры, ну и так далее?
- Чего ты меня дуришь?
- Ну, как они называются - знаешь?
- Так и называются. Первые они и есть первые. Первый ребенок - первенец. Первый огурец - тоже, поди, первенец.
- Поди… Вот тебе и поди. Огурец-то - это, поди, не ребенок. Первые овощи, мама, - начатки. А как называется беременная женщина? Она называется: непраздная. Вот так. Тоже мне: не кормежное дело… А вспомнишь, что начатки, и огурцы вкуснее.
- Хоть русские слова - и то ладно. А то сейчас понатаскали всякую дребедень, будто мы уж не дома, и скалят под нее зубы, и скалят…
- А почему девушку называют красной? - не отставал Иван; очень ему нравилось учительствовать перед матерью, так и приплясывал он перед нею, наигрывая головой, так и брызгали его глаза веселым нетерпением. - Красна девушка - это что?
- На морковке да на свекле со своей грядки возросла - вот и красная.