Дионисио.
Фульгенсия Астиз – грозная сантандерианка с револьвером, что служил средством против сексуальных домогательств вместо отправленной на покой иконки, владелица склянок с приворотным зельем, обладательница крепких мускулов и предводительница женщин в лагере – узнала Дионисио, едва он появился. Ей хватило одного взгляда на человека с походкой индейца и шрамами висельника, на двух кошек с гипнотическими желтыми глазами и лапами, подбитыми черным бархатом, и она безошибочно признала Дионисио Виво, который пробудил в ней материнский инстинкт. Подбоченясь и широко расставив ноги, она загородила ему дорогу и тоном раздраженной жены запросто вопросила:
– Так! Ну и где ж тебя черти носили столько времени?! Мы тут ждем-пождем – и ничего! Сколько можно? Уж глаза ни на что не смотрят!
– Да все не мог собраться, – ответил Дионисио. – Прошу прощения за неучтивость. Но вот теперь я здесь.
Выйдя из хибар и пенопластовых лачуг, из-под навесов из рифленого железа и картона, молодые женщины собрались вокруг Фульгенсии и Дионисио; в "чокнутых" жила самоуверенная храбрость людей, которые сумели постоять за себя, отразили нападения вооруженных насильников, сбросили воров и домогателей с утеса, плевали на насмешки, охотились в сьерре на викуний, используя лишь камни да собственное проворство, уцелели под лавинами и проехали сотни километров, ведомые лишь предчувствием, что участвуют в чем-то важном.
Дионисио глядел, как, опустив руки, они стоят, загоревшие на свежем воздухе, закаленные вынужденным смирением терпеливого ожидания, – казалось, он видит солдат. Удивительное впечатление: перед ним – женщины всех типов из всех уголков страны, отважные, сильные, воспламененные идеализмом, что отсутствует у большинства мужчин, практичные, какими никогда мужчинам не стать, и несгибаемо верные себе. Одна за другой они торжественно выходили вперед и по-товарищески целовали приветственно в щеку.
Дионисио обернулся к Фульгенсии Астиз.
– У меня есть план, – сказал он и услышал в ответ:
– У меня тоже.
Ночью у лагерного костра они поделились друг с другом своими планами; оказалось, планы их почти одинаковы.
За месяцы, проведенные в лагере, боль Дионисио стихла, превратившись в своего рода трепет. В жизни женщин все было организовано в строгой и справедливой очередности, по-человечески: они кормили грудью своих и чужих детей, стирали друг другу одежду в ручье, не чинясь; после споров, потаскав друг друга за волосы, опровергнув законность прав соперницы, обнимались, как добрые подруги, и, стремясь к цели, спокойно переступали все непостижимые ограничения общепринятой морали.
В мускусных джунглях женских тел и бесконечно удивлявшем многообразии любви Дионисио будто наблюдал за собой со стороны. В сумраке жилищ из картона и автомобильных обломков, среди скал в густом звездном свете, под мгновенными фейерверками метеоритов он недоуменно чувствовал, будто кто-то посторонний действует вместо него. Он спал с женщинами, но глаза его оставались мертвы, даже искорка страсти не вспыхнула в сердце.
Эта легкость поражала Дионисио, когда после бессонной ночи он приходил на занятия и сообщал ученикам, что сегодня вновь расскажет о муре, сыплющейся из трещин в основании культуры, и муру эту следует понять, чтобы знать абсолютно точно, чему нельзя верить, и что ни при каких обстоятельствах нельзя воспринимать всерьез. Эта легкость зародила в нем подозрение, что он одержим, хотя и не чувствовал природной рефлекторной непокорности. Прежде, если кто-то советовал: "Поешь, ты же голоден", – он сразу ощущал, что сыт. В армии капрал, бывало, говорил: "Вычисти винтовку, педрила, или будешь у меня нужник драить", – и Дионисио отправлялся драить нужник, лишь бы не подчиняться приказу, а когда капрал говорил: "Да вычисти же ее, сукин сын, а то капитану доложу", – Дионисио тотчас шел к капитану сам и докладывал, что в стволе его оружия нагар, господин капитан, и нитки от протирки, господин капитан, а это опасно, господин капитан, потому что если завтра случится вторжение Советов, господин капитан, а все вокруг полагают, что так оно и будет, господин капитан, тогда пуля застрянет в стволе и оторвет мне яйца, господин капитан, и станет на одного бесполезного солдата больше, господин капитан, который не сможет противостоять варварам-коммунякам, кто, как нам известно, господин капитан, идет разрушить цивилизацию; капитан вздыхал и отправлял его на гауптвахту, а затем подслушивал под дверью, как Дионисио стреляет сигаретку и рассказывает байки караульным, которые должны были устроить ему веселую жизнь, и капитан отправлялся писать очередное пространное письмо тогда еще бригадному генералу Хернандо Монтес Coca, что наследник неисправим, а затем разговаривал с капралом, и тот умолял перевести Дионисио в другой взвод, никаких сил уже нету, господин капитан, и он пагубно влияет на всю роту и вообще, насколько я знаю, господин капитан, на целый батальон.
Дионисио часто приходило в голову, что он вроде почетного командира полка – пользуется уважением, но не имеет власти; истинный полководец – Фульгенсия Астиз, а Главнокомандующий вдали от передовой, как это водится у Главнокомандующих. Еще он сравнивал себя со знаменем полка – ему отдают честь, его хранят в полковой часовне и спорят за почетное право надраить серебряный наконечник и протереть древко черного дерева.
Но все это не забавляло Дионисио, как позабавило бы прежде, не внушало мысли, что он утратил независимость, и ни на секунду не вызывало чувства вины.
По прошествии времени женщины, решившие остаться в Ипасуэно, те, что разъехались по домам искать мужей, и те, что отправились с Дионисио и Аурелио в Кочадебахо де лос Гатос, произвели на свет двадцать девять чад. Шестнадцать детей станут женщинами с необычным именем Аника. Тринадцать – коренастыми, точно индейцы, мужчинами с поразительно голубыми глазами графа Помпейо Ксавьера де Эстремадуры. Все мальчики будут носить на шее наследственный отпечаток веревки и шестисантиметровый рубец от ножа.
53. Танец огня (7)
– Как твое имя? – спросил Дионисио.
– Лазаро, господин.
Дионисио удивился и не сразу понял.
– Как твое настоящее имя?
– Прокопио, господин.
– Пойдем со мной, Прокопио, – Дионисио нагнулся и поддержал Лазаро за локоть, помогая встать.
Услышав, как Дионисио спрашивает у Лазаро подлинное имя, зеваки в толпе тотчас сообразили, что затевается чудо – иначе для чего подлинное имя узнавать? Они уже было пристроились, но Дионисио оглянулся и раздраженно сказал:
– Рог el amor de Dios, идите своей дорогой и оставьте нас в покое.
Зевакам вдруг показалось, что ягуары сегодня уж больно свирепы на вид и, если не послушаться, Дионисио Виво, чего доброго, сделает так, что все на фиг облысеют. Толпа остановилась и мрачно проводила взглядом уходящую пару.
В больнице медсестра с одного взгляда определила, что за болезнь у Лазаро. Эта женщина, неотзывчивая, уродливая, мрачная и волосатая, в деле своем тем не менее разбиралась и знала, где свериться, если ее диагноз ошибочен. Заглянув в "Руководство для среднего медицинского персонала по характерным диагнозам", она исключила пахидермопериостоз, малоберцовую мышечную атрофию, лейшманиоз, гранулему, эритему, саркому Капоши, саркоидоз, третичный сифилис, слизистый отек и все остальное, что приходило в голову. Проверка привела к однозначному выводу.
– Это лепроматозная проказа, – объявила сестра.
Она взяла соскобы слизистой, провела кожную биопсию, биопсию нерва, тест на гистамин, анализ потовых выделений и, к своему изумлению, обнаружила, что имевшиеся в огромном количестве бациллы мертвы. Сестра оторвалась от микроскопа и сказала:
– То ли вас уже вылечили, то ли это какая-то ремиссия. Другого объяснения нет.
Лазаро ничуть не удивился:
– Я знаю, – сказал он. – Это сделал колдун Аурелио. Но я хочу быть таким, как прежде. Хочу выглядеть, как человек, хочу любить женщину.
Сестра нахмурилась, потерла висок, и сострадание вдруг пробило себе дорогу в душу, на секунду ее осветив.
– Что ж, – безропотно улыбнулась она, – груди можно удалить, лицо исправить с помощью пластической операции, почти все можно, а что касается… этой штуки… тут помогут инъекции тестостерона. Только, должна сказать, в нашей стране таких возможностей нет. Придется отправлять вас в Соединенные Штаты или в Англию и выложить за это огромную сумму. Вам такое не по карману.
Лазаро огорченно опустил голову.
– Я не могу таким оставаться, – сказал он и повернулся к Дионисио: – Что же мне делать? Вы разве не можете мне помочь, как Аурелио, и завершить то, что он начал?
У Дионисио мелькнула мысль, что можно организовать сбор денег по подписке или устроить благотворительную лотерею, и он ответил:
– Я подумаю, что можно сделать, но придется подождать. Нужно время.
Но у Лазаро не было сил ждать, и он решил броситься к ногам богатейшего из тех, кого он знал, и молить о милости. На следующий день он поднялся с рассветом и покинул склеп, получив благословение дона Иннокенсио, который больше всего любил молиться в алтаре, пока в мире царит покой.
Естественно, медсестра не удержалась и рассказала мужу о вылеченном прокаженном, который пришел с Дионисио Виво, а муж, конечно же, не мог не поделиться этим по строжайшему секрету со всеми знакомыми. Сотворение чуда, разумеется, приписали Дионисио, и отныне, куда бы он ни шел, его донимали недужные. Он советовал им обратиться в больницу, но они обижались и винили его в тяжелейшем грехе – бездушии. Некоторым страждущим это не мешало утверждать, что в действительности не сестра, а Дионисио вылечил их от шанкров, разноцветных выделений в причинных местах и растяжения связок, которое они полагали смертельной болезнью.
Непослушные конечности сильно затрудняли ходьбу, и Лазаро, которого поддерживала одна лишь надежда, на дорогу к имению Экобандодо потребовалось два дня. Путь был далек, временами крут. Лазаро часто останавливался, прячась под кедрами, чтобы передохнуть от немилосердно палящего солнца. Смотрел на сновавших вискачи и думал, что настанет день, когда он сможет так же свободно бегать. Он чувствовал, как шевелятся и потрескивают наэлектризованные горным воздухом волосы, и наблюдал за скорпионами, торившими тропу меж пыльных бурунов. Раз, услышав в отдалении музыку явари, Лазаро понял, что где-то поблизости индейцы, – это они извлекают жутковатые звуки из опущенной в олью свирели. Музыка напомнила о красоте, и Лазаро подумал, что однажды станет красив. Порой он останавливался возле аляповатых знаков на обочине, напоминавших, что кто-то здесь погиб в автокатастрофе, и жалел несчастного – ему-то самому предстояло восстать из мертвых.
Ковыляя все дальше, Лазаро упивался мечтами: когда снова будет красивым, наверное, разыщет, а потом с презрением отвергнет Раймунду. Он улыбнулся с мстительной радостью. А может, простить ее, заключить в объятия, а потом предаться любви в хижине на сваях? Как романтично! Лазаро заулыбался при мысли, что вновь испытает забытое блаженство. Интересно, Раймунда, наверное, постарела, толстая теперь и некрасивая? Так он найдет себе молодую невесту. А если Раймунда уже вышла за кого-то? Он ее отвоюет, они убегут от ее мужа и спрячутся в лесу. Сколько же сейчас малышам? Лазаро понял, что не имеет представления, сколько времени прошло, даже не знает, сколько ему лет. Тридцать? Шестьдесят? Его выбросило из жизни и из времени. И вот после долгой тьмы его история начнется заново. Мысль о возвращении в мир была приятна. Прощай, сумеречное царство почти мертвых!
Лазаро переночевал на плоскогорье в зарослях ковыля, завернувшись в расшитую сутану; ему грезилось, что скоро придет день, когда он встретится с погонщиком каравана мулов, посмотрит на него открыто, не прячась под капюшоном, и скажет: "Добрый день", – а погонщик кивнет дружески и ответит: "Здравствуй, как дела?" – и они по-приятельски заговорят о погоде, как обычные люди. Несколько раз он просыпался от холода и усмехался: вот и пригодилась бесчувственность рук и ног, а потом снова засыпал, окунаясь в тепло, что подобно прощению, очищению или курящейся лучине священного дерева, и устремлялся в новый мир будущего, в котором люди кивнут и скажут "добрый день". Как это будет прекрасно! И Раймунда опять его полюбит. Несомненно.
В имение Экобандодо Лазаро добрался к полудню. Он был весь в пыли, голоден, во рту пересохло, хотя недавно он напился из ручья и съел на завтрак джекфрут, который нес от самого Ипасуэно. У ворот стоял угрюмый парень с винтовкой и фляжкой чакты в кармане рубашки. Он был небрит и косоглаз, на непонятную фигуру под капюшоном взглянул с машинальным презрением. Ни слова не произнес, лишь приподнял бровь и дернул подбородком, давая понять бродяге, чтобы выкладывал, чего ему надо.
– Я пришел повидаться с Заправилой, – прохрипел Лазаро. – Буду молить его о благодеянии. Я прокаженный, мне нужны деньги на лечение.
Охранник ухмыльнулся и произнес, изображая предельную обходительность:
– Разумеется, дон Проказо, хозяин всегда с радостью помогает прокаженным… Ладно, а теперь вали отсюда, пока я тебя сам не вылечил! – Он сдернул винтовку и направил ее Лазаро в живот.
Мечты рушились на глазах, словно мостик с перерезанными веревками.
– Заклинаю тебя именем Господа, – проговорил Лазаро, но охранник ткнул его стволом в грудь, опрокинул навзничь и рассмеялся.
В этот момент в тучах пыли подрулил на пикапе Малыш, рядом с ним на сиденье расположился Пестрый. Они только что вернулись с работы – ночь напролет насиловали в хижине, а потом резали на куски двух девушек, – но еще сохранили силы для забав. Выслушав охранника, они велели Лазаро забраться в грузовичок, что тот и сделал с большим трудом. Надежда вновь ожила.
Бандиты отвели его в загон для скота и, приказав ждать, отправились сообщить хозяину. Заправила маялся от скуки и потому охотно согласился устроить небольшой спектакль; он кликнул всех, и толпа, переговариваясь и радостно гогоча, двинулась к загону, а Малыш отправился за реквизитом. Дожидаясь его возвращения, Заправила уселся в тени сейбы, как обычно делал, когда устраивались корриды, и Малыш вскоре появился с большой канистрой. Он просунул ее сквозь жерди изгороди, пролез сам и подтащил канистру к Лазаро. Тот терпеливо ожидал посреди загона, чувствуя важность момента. Малыш заговорил громко, чтобы все слышали и оценили юмор:
– У нас самих имеется кое-какой способ лечения. Называется "Танец огня", и это совсем недорого, приятель, даже очень недорого. Для начала нужно слегка омыть тебя нашей целебной водой, так что садись, а я полью.
Лазаро начал произносить благодарственную речь, которую два дня сочинял, но Заправила махнул рукой – мол, скромность не позволяет ему выслушивать подобное, – и калека опустился на землю.
Из-за недуга он не слышал запахи и не понял, что в канистре не вода. Насквозь пропитанный бензином, он еще сидел, терпеливо ожидая указаний, когда Малыш бросил горящую спичку.
Поначалу Лазаро удивился и растерялся – он словно вдруг очутился посреди вихря. Затем почувствовал, что не может дышать, и, схватившись за горло, стал подниматься на ноги. Он ничего не видел сквозь взметнувшееся пламя и вначале ничего не чувствовал – из-за недуга, растерянности и потому что пламя сперва накинулось на бензиновые пары и не касалось тела.
Но так было только вначале. Когда огонь вонзился в Лазаро тысячами пираний, он весь превратился в несмолкаемый вопль. Обезумев от боли, задыхаясь, он метался в столбе пламени, не видя и не слыша, как Заправила с холопами регочут, хлопают в ладоши, утирают выступившие от смеха слезы и отпускают замечания, сходившие у них за остроумие.
Малыш преследовал Лазаро, подбегая как можно ближе, плескал бензином, продляя пытку, и отскакивал. Лишенные век глаза расплавились в глазницах, но и без того Лазаро уже ничего не видел сквозь зловонную пелену своего сожжения. Он бросался из стороны в сторону, корчился, молотил воздух руками, кружил и падал. Пронзительно кричал и выл в муке, пока огонь не перехватил горло. Когда он упал и затих, в смертельном видении увидев себя здоровым и красивым, блаженствующим в объятиях Раймунды, попугай с ястребиной головой сделал круг над загоном и улетел на восток.
Бандиты столпились у обугленного, сочащегося слизью трупа, и Заправила сказал:
– Гляньте, пацаны, это ж баба. Вон титьки были.
– А вон и херок, – показал Малыш. – Стало быть, оно и мужиком было, босс.
Пестрый, оглядев останки, сверкнул в ухмылке золотыми коронками:
– Классное лечение, босс, ни следа проказы.
Но Заправила счел двуполое существо дурным знаком.
– Воняет, – буркнул он. – Уберите это мясо на хрен!
– А куда его, босс?
– В сад к Виво, куда ж еще?
Пестрый спросил у Малыша:
– А чего он вопил, пока плясал? Я не расслышал.
– Кажись, "Раймунда", но вряд ли. Такому уроду ни одна баба не даст.
54. Кольцо
Рамон вошел в дом без стука и поднялся в комнату Дионисио. Тот дремал в кресле-качалке, но, когда открылась дверь, поднял голову и улыбнулся. Наклонившись, Рамон почесал ягуаров за ушком и выпрямился.
– Привет, Анаксимен! – воскликнул он, помахивая бутылкой. – Глянь, у меня есть чилийское "Каберне Совиньон"!
Дионисио поднялся и обнял друга:
– Рамон, перестань тратить деньги, которых у тебя нет.
– Ради того, чтобы увидеть, как ты улыбаешься, никаких денег не жалко. И потом, я купил вино на деньги, которые получил от ненормальных теток за аренду козьего луга, и просто отдаю тебе долг.
Дионисио сходил за штопором.
– Вижу, ты побрился, – сказал Рамон. – Означает ли сие, что мне больше не нужно служить твоим брадобреем? И больше не придется тебя привязывать и стричь? Знаешь, мне нравилось играть в твою мамочку, но уже маленько поднадоело.
– Послушай, – спросил Дионисио, – как это получается, что у тебя всегда двухдневная щетина? Для этого же надо бриться, а я никогда не видел тебя чисто выбритым.
– Сие сокрыто тайной, Гераклит, – ответил Рамон, подмигивая и постукивая себя по носу. Затем посерьезнел: – Слушай, у меня очень плохие новости. Про Анику. Я не должен тебе этого рассказывать, извещать следует только родственников, но вот получил полицейский рапорт из столицы и уже повидался с сеньором Морено.
Дионисио побледнел, стакан в его руке подрагивал.
– Я не хочу больше о ней говорить, Рамон.