Взгляд Рамона мог бы показаться снисходительным, если б не обычная насмешливая улыбка:
– Арестую? Да нет, мы его быстренько пристрелим без лишней волокиты.
По лицу Дионисио было видно, насколько он поражен. Рамон приобнял его за плечи, они прошли пару шагов.
– Вот что я тебе скажу, приятель. Если мы арестуем убийцу, найдутся люди, у которых денег хватит, чтобы подкупить хоть тысячу судей и полицейских и выпустить его по закону. Чтобы не превратиться в продажных тварей, мы таких просто убиваем.
Дионисио собрался возразить, но Рамон вдруг заговорил серьезно:
– Теперь официально таков наш неофициальный метод. Идет гражданская война, здесь другие правила. Если ореол мученика тебя не особо прельщает – не вмешивайся. Хочешь, открою секрет? Полиция и военный флот – единственные относительно неподкупные ведомства в стране. Отныне воюет не армия, а полиция. Мы теперь не только полицейские, еще и солдаты, так что не задавай мне лишней работы, не становись очередной бессмысленной жертвой. Хватай свою гитару, пару книжек и дуй отсюда.
– Нет, Рамон, – ответил Дионисио. – Я упрямый, и меня разозлили. Буду делать, что смогу. Пускай лишь письма в газету.
– Тогда заведи ружье, приятель, и не расставайся с ним.
Перед тем как уехать, Рамон опустил стекло со стороны пассажира и показал на грифов:
– Передай этой парочке, пусть дожидаются на свалке. Тебе, кстати, известно, что осталось от Эмпедокла, когда он прыгнул в вулкан?
Дионисио посмотрел, как Рамон крутит на гвозде отрубленную руку, и ответил:
– Сандалии.
Отъезжая, Рамон подмигнул:
– Будь здоров, Эмпедокл!
8. Как вертолет Заправилы превратился в морозильник
Испанцам, путешествующим по Южной Америке, порой затруднительно купить сливочное масло. Они спрашивают "мантекилью" – в ответ непонимающий взгляд. Испанцы пускаются в объяснения – мол, это намазывают на хлеб, и хозяин лавки говорит: "Ах, так вам "мантека" нужна", а испанец думает, ему предлагают топленое свиное сало, и отвечает: "Нет, не то". Беседа продолжается, все больше запутывается, пока хозяин не приносит масло и не говорит: "Вот мантека, у нас это намазывают на хлеб". Испанец недоверчиво разглядывает продукт: тускло-белый, на вид скорее топленый жир, но твердый, как сливочное масло. Весьма загадочно. Испанец покупает вещество, опасливо намазывает на хлеб и обнаруживает, что вкус совсем недурен – нечто среднее между топленым салом и маслом.
Испанец становится жертвой истории слова. В прежние времена молочный скот почти не разводили, и на хлеб мазался топленый жир. Затем постепенно появились стада, и люди начали торговать маслом. Но к тому времени уже произошло вот что: во-первых, слово "мантекилья" забылось и то, что мажут на хлеб, всегда называлось "мантека"; во-вторых, люди полюбили вкус топленого сала и масло готовили так, чтобы оно напоминало жир.
Необычные изменения претерпело и значение слова "падрино". Добрый католик по сей день подразумевает под ним крестного отца, который обязуется воспитать ребенка в христианской вере в случае болезни или недееспособности родителей. Для того, кто исповедует сантерию, "падрино" – человек, посвятивший его в тайны магической религии, которую вместе с проказой и тысячами прочих бедствий доставили в Латинскую Америку невольничьи корабли. В сантерии падрино значит больше родителей; встречая своего падрино, сантеро падает пред ним ниц. Падрино склоняется и благословляет его, сантеро встает и, сложив руки на груди крестом, целует падрино в обе щеки. Трогательная связь, полное доверие.
Но теперь слово "падрино" означает "наркобарон", кокаиновый царек, вроде Заправилы, мафиозный "крестный отец". Значение "крестной матери" не изменилось, "крестника" или "крестницы" – тоже: к глубинам зла устремляются одни мужчины. Как ни печально, слово "компадре", прежде означавшее ближайшего, самого дорогого друга, кому доверялось сокровенное, теперь часто употребляется в значении "подельник" – человек, не заслуживающий и крохи доверия.
Заправила был падрино в новом значении слова – человек, который ни у кого не вызывает симпатий, доверия или уважения, – и подумывал захватить идиллический город Кочадебахо де лос Гатос. Он хотел укоротить пути поставки наркотиков, затруднить полиции преследование и перебраться в место, всем в округе известное, однако не нанесенное на штабные карты сухопутных и воздушных сил.
Первым вертолет увидел Серхио. Он поранил руку и шел домой: собирался заарканить лошадь на высокогорье, но лассо зацепило ее переднюю ногу. Лошадь понеслась, и не успел Серхио выпустить веревку, как она, вжикнув, содрала кожу с ладони. Когда Серхио добрался до города, вертолет уже приземлился во дворике перед Дворцом Богов и двое прилетевших вышагивали по улицам, обрабатывая население.
Каждому встречному они совали в руки толстые пачки тысячепесовых банкнот. Вскоре народ валом повалил из домов, дабы воспользоваться столь неожиданной щедростью. Все толкались, пихались, наступали друг другу на ноги и галдели.
– Вот приедет Заправила и даст еще больше, – говорили эти двое. – Погодите, сами увидите. Вы все разбогатеете, а это он вам так показывает, каким будет падрино, как станет о вас заботиться.
Кое-кто кричал: "Да здравствует Заправила!" – даже не зная, кто это такой.
Серхио видел, как Хекторо благоразумно забрал свою пачку и отъехал в сторону, откуда с растущим презрением наблюдал свалку. Хекторо щурился от едкого дыма своей сигары, плотно сжатые губы кривились, опускались уголки рта. Верхом он как никогда походил на конкистадора: черная борода, лицо испанского аристократа, черная перчатка на руке, держащей поводья. Может, раздумывал Хекторо, вытащить из кобуры револьвер, отобрать деньги у хлыщеватых типов и самому раздать людям, а этой парочке приказать, чтобы убиралась восвояси. Отсутствие достоинства в этом столпотворении его оскорбляло.
Тут к нему подошла Ремедиос. Как в партизанские деньки, она по-прежнему носила форму цвета хаки и не расставалась с "Калашниковым".
– Хекторо, – позвала она.
– Ну? – Тот, по обыкновению, был немногословен, как и полагается мужчине.
– Мне уже приходилось такое видеть. Так поступают наркодельцы, когда хотят захватить место. Приведи Мисаэля, Хосе и Педро, надо что-то делать.
Хекторо вскинул голову и еще больше нахмурился.
– Ты же знаешь, я не подчиняюсь приказам женщины.
Ремедиос раздраженно вздохнула, подбоченилась, но потом улыбнулась:
– Так отдай этот приказ сам себе, только пошевеливайся.
Хекторо посмотрел на нее сверху вниз. Ему, как и всем, Ремедиос нравилась, но он этого никогда не покажет и даже ради нее не даст слабину в своем пожизненном культе мужественности. Он подозвал мальчонку и велел ему сбегать за Педро, Хосе и Мисаэлем.
Когда те прибыли, Ремедиос ввела их в курс дела; Мисаэль тотчас предложил спросить совета у дона Эммануэля, но Ремедиос эту идею отвергла. Она была по горло сыта беспрестанными шуточками о разных частях тела, а дон Эммануэль подозревал, что Ремедиос – просто сухарь. К тому же Мисаэль и сам придумал, как запросто избавиться от пришельцев, чтоб никто не догадался, чьих это рук дело. Весьма нежелательно, чтобы узнал Заправила, да и жители не простят, если откроется, что Хекторо лишил их богатства.
Печень Хекторо уже несколько лет пребывала на грани распада, но служила верой и правдой вопреки всем предсказаниям врачей, теории вероятностей и непостижимым законам природы. Он неутомимо поглощал крепкие спиртные напитки, но никто никогда не видел его пьяным.
В баре борделя Консуэло Хекторо угощал прилетевших хлыщей. Едва они выказывали нежелание продолжить застолье и отодвигали очередную порцию водки, Хекторо говорил: "Вы что, не мужики? Ну-ка, поехали!" – и чужаки, боясь его, с возраставшим отчаянием соглашались: "Ладно, старина, по последней, и все". Во взгляде неулыбчивых глаз Хекторо читалась безжалостная сила, в дымке сизого табачного дыма он походил на Заправилу, и пришельцы, глядя на плотно сжатые губы этого жилистого человека, подчинялись властным приказам: "Опрокинули, ребята!" Они тряслись в страхе, видя, как Хекторо холодно трезвеет с каждой стопкой, которую забрасывал в себя, не поморщившись и не теряя ни крохи ледяной собранности.
Подошли Мисаэль с Педро, хлопнули пришельцев по спинам и низвергли на них поток слов, втягивая в беседу, где невозможно было что-либо понять и хоть что-то вякнуть. Глаза у парочки стекленели и разъезжались. Они бессмысленно бормотали в ответ: "Да, да, дружище, согласен, верно, так оно и есть", – даже когда ткнулись головами в стойку бара, а Мисаэль забавлялся, говоря им: "Сучий ты сын, у тебя рот о-так-от! – как манда у бабы, тебя мамка от кабана родила, тебя в задницу сто раз драли, молоко твоей матери – крысиная моча, у тебя яйца меньше изюминки", – и все вокруг хохотали, наслаждаясь унижением хлыщей, даже шлюхи, которые радовались возможности передохнуть от лобызаний и тисканья.
Потом Мисаэль свернул две самокрутки. Не простые цигарки, но толстые, как "гавана" миллионера, и набитые лучшей марихуаной. Такую сигаретку выкуриваешь в постели, перед тем как предаться любви в нереальных пространствах, такая сигарета – наивысшее и подлинное воплощение Философской Идеи сигареты. Мисаэль сунул их в рот прохиндеям, и Хекторо заставил выкурить до конца; весь бордель наполнился ароматом, а жертвы хихикая валились с ног и всякий раз, проблевавшись, требовали еще выпивки.
Когда стемнело, Хекторо с Мисаэлем дотащили чужаков до вертолета и загрузили в кабину. Они хлестали их по щекам и щипали за ляжки, пока те не запустили и не прогрели двигатель, а потом понаблюдали, как железная стрекоза на бешеной скорости отбывает не в том направлении.
Через несколько дней вертолет обнаружили высоко в снегах сьерры. Его нашли индейцы из поселка племени чачи. Накрепко замороженные хлыщи подали индейцам мысль, что в этой штуковине можно хранить мясо, а не зарывать его в снег, отмечая место колышком. Два бандита навсегда заморозились на сиденьях, а индейцы назначили их духами, вечными стражами железной коробки для мяса, ниспосланной им благодетельным промыслом Виракочи.
9. Ножи
– Ну что, пацаны, – сказал Заправила, – все усекли? Мне нужно, чтоб это выглядело, как обычный гоп-стоп, типа ребята слегка увлеклись, врубаетесь? Заберете хрусты и цацки, лады? Что возьмете – ваше, мне оно без надобности. Сварганите дело – получите плюсы: по новому мотоциклу на нос. Может, даже повышу – на мокруху переведу, сечете? Тогда получите по "магнуму", а уж он-то слону яйца отстрелит, идет?
Дионисио с Аникой гуляли под руку по улицам – ждали Рамона, чтобы отправиться в бар. Два бандита шли за ними метрах в десяти, нервно ощупывая рукоятки спрятанных ножей и приглушенно переговариваясь.
– Вдруг он станет отбиваться? – спросил один.
– Хрена с два! – ответил другой. – Глянь, какой жирный увалень. Выпустим ему кишки – и деру.
– Может, и девку почистим?
– А что – может, у нее деньжата при себе. И колечко вон клевое.
– Правда, Заправила велел ее не трогать.
– Он же не сказал "не грабить". – Бандит подмигнул, и напарник одобрительно ухмыльнулся.
Анику, счастливую и расслабленную, переполняла нежность:
– Милый, я хочу тебя поцеловать. Иди-ка сюда на минуточку.
Она утянула Дионисио в тенистый переулок, прижала к изгороди и, закрыв глаза, поцеловала. Бандиты выскользнули из-за угла, решили не упускать случай и, на ходу вытаскивая ножи, бросились к обнимавшейся парочке. Подбежав, они слегка замешкались, потому что Аника закрывала собой Дионисио. Тут один задел ногой консервную банку. Дионисио открыл глаза и увидел бандитов.
Наверное, настоящая смелость – преодолеть страх и сделать то, чего боишься. Дионисио же, хоть сам этого не знал, был храбрым по природе. В нем инстинктивно вспыхивала благородная ярость, мгновенно перекрывавшая порыв спасаться бегством. При виде двух подонков с ножами в нем тотчас взметнулось бешенство – он решил, они хотят ограбить его и Анику. Дионисио толкнул девушку на мостовую, спасая от ножей, а сам приготовился встретить противника.
Сверкавшие гневным презрением глаза, перекошенный рот, широко расставленные ноги и распростертые руки – Дионисио напоминал ягуара, изготовившегося напасть на маленького бобра. Бандиты замерли, косясь друг на друга. Жертва внезапно будто выросла вдвое; то, что казалось жирными телесами, вдруг обернулось литыми мускулами.
– Что вам нужно, засранцы? – произнес Дионисио четко и угрожающе.
Повисло молчание – каждый убийца надеялся, что заговорит другой. Наконец, один сказал:
– Давай лопатник!
– Chinga tu madre, hijo de puta! – выплюнул Дионисио. Страшнее ругательства не бывает, за такое оскорбление расплачиваются только жизнью, но ни один из бандитов не двинулся. За спиной Дионисио поднималась на ноги дрожащая Аника с пепельно-серым лицом, и убийцы с облегчением переключились на нее:
– Слышь, ты, лахудра, снимай кольцо.
– Ничего не делай, дорогая. Если кто тебя коснется, оторву ему яйца к чертовой матери и забью в глотку.
Бандиты понимали, что нужно действовать – кто-то должен шагнуть и воткнуть нож мужику в брюхо, но обоим не хотелось начинать. Наконец один устыдился выглядеть трусом и двинулся вперед, перебрасывая нож с руки на руку. С проворством крупного каймана Дионисио перехватил клешню убийцы, дернул его на себя и подсечкой сбил с ног. Сам упал рядом и через колено с хрустом переломил бандиту руку в локте. Тот взвыл, дополз до изгороди и, поскуливая, привалился к ней.
Второй убийца выпучил глаза и попытался убежать. Но Дионисио, вне себя от ярости, не дал ему уйти. Точно горная лавина, он всем весом обрушился на бандита. Тот распластался на земле, потом откатился, и тут, к изумлению Дионисио, Аника, злобно завизжав, молнией бросилась к поверженному бандиту и со всей силы пнула его в живот. Потом ногой ударила в лицо, плюнула, а убийца согнулся пополам, зажимая руками окровавленный рот. Схватив бандита за волосы, Дионисио запрокинул ему голову, а свободной рукой подобрал валявшийся рядом нож.
Он был мягким человеком, обожал кошек, ему нравилось размышлять над непостижимыми философскими фолиантами, играть на музыкальных инструментах и любить женщин. В восемнадцать лет Дионисио шокировал призывную комиссию, заявив, что он пацифист. Но сейчас здесь был совсем другой человек, его вела на крови замешенная праведность Ветхозаветного Бога, и он не перерезал бандиту глотку лишь потому, что Аника ухватила его за руку и в отчаянии взмолилась:
– Не надо, милый!
Дионисио перехватил нож и резко ударил им бандита под челюсть. Лезвие, проколов язык, застряло в нёбе.
– Жри, щенок, – безжалостно сказал он, взял Анику за руку и, не оглядываясь, зашагал прочь.
По дороге к бару они не проронили ни слова. Дионисио все еще кипел от ярости и даже дышал с трудом, а Аника плотно сжимала побелевшие губы. Ее уже тошнило, но она, как и Дионисио, только прибавляла шагу. В баре они увидели Рамона, в одиночестве сидевшего за столом. Оба упали на стулья, Аника закрыла лицо руками, неудержимо трясясь и вздрагивая. Рамон недоуменно посмотрел на нее, потом на Дионисио. У того дергался глаз, взгляд дико блуждал, и дышал он так, словно только что протащил на веревке быка.
– Что… – начал Рамон, но Дионисио махнул рукой – мол, помолчи.
Произошло нечто ужасное, это Рамон понял. Зная по опыту, что надо подождать, когда Дионисио сам расскажет, он встал, поспешил к стойке и вернулся с двойными порциями водки. Аника даже не взглянула на стакан, а Дионисио попытался взять свой, но слишком тряслись руки. Взглянув на Рамона, он выговорил:
– Грабители…
– Да? Что произошло?
– С ножами…
– Ты ранен? С Аникой все в порядке? Что они забрали?
– Ничего… – Дионисио удалось глотнуть из стакана, но больше расплескалось. – Это им худо пришлось… – Потом выпалил: – Видел бы ты, как Зубастик съездила эту сволочь ногой по роже!
Он обнял Анику, и девушка положила голову ему на плечо. Уцепилась за рубашку, из глаз потекли слезы. Дионисио обнял ее крепче, и они дрожа прижались друг к Другу. Он поцеловал Анику в маковку, вдохнул запах волос. Рамон смотрел на них, и его так трогала эта сцена, что самому хотелось поплакать.
Полицейскому потребовался целый вечер, чтобы вытянуть из них всю историю. Дрожь прекратилась, сменившись возбуждением. Рамон точно с пьяными на празднике разговаривал. Когда Аника ушла в уборную, Рамон склонился к приятелю и нетерпеливо сказал:
– Послушай, друг, я же говорил – ты в опасности. Может, хоть сейчас поверишь?
– Брось, Рамон, просто грабители. И сейчас жалеют, что напали. К тому делу это не имеет отношения. – Рамон сочувственно покачал головой, и Дионисио прибавил: – Поначалу они и не думали меня убивать. Денег требовали.
Рамон уже злился.
– Ну прислушайся ко мне хотя бы раз! Матерь божья, до чего же ты наивный! Ты разбираешься только в своих книжках и знаешь, чем заниматься в постели! Я же тебя не просто так предупреждаю, дурень, у меня есть информация, но она секретная, ее нельзя разглашать, и она про то, о чем ты только в газету пишешь. Уезжай из города, или я состряпаю обвинение и для твоего же блага запру тебя в кутузку!
Занервничав от этой вспышки, Дионисио вяло настаивал:
– Они просто грабители.
Аника уже возвращалась, шла осторожно, хотя неустойчиво, и Рамон в отчаянии вскинул руки и прошипел:
– Ты тупоумный сукин сын!
В переулке, куда Дионисио с Аникой всего лишь свернули поцеловаться, бандиты просидели под чьей-то дверью до темноты. Стемнело, и они, постанывая, с трудом убрались. Тот, у кого была сломана рука, все время бессмысленно повторял:
– Это же учителишка, простой учителишка, сучий потрох!
Второй зажимал головным платком рану под подбородком, но кровь капала изо рта, оставляя в пыли дорожку, на которой скоро засуетились муравьи. С докладом у Заправилы оба так и не появились.
Ночью Аника и Дионисио в исступленном самозабвении любили друг друга трижды; желание раскаляло тела, будто махнувшая крылом смерть открыла, насколько тонка нить, связывающая их с жизнью и друг с другом. С тех пор Аника, которая такие вещи чувствовала, считала, что возлюбленный наделен сверхъестественной силой, и немного боялась, точно знала, что у него своя судьба.