Встреча. Рассказ Ларкина
Я позвонил Ларкину, и мы договорились о встрече. Его рабочий график был настолько плотным, что встретиться мы могли только поздно вечером следующего дня, а дальше он улетал в Израиль. И вот я на Тверской. Дом найти не было проблем, но пробиться сквозь толщу охран, домофонов и прочего мне уже было не под силу. Володя вышел встретить, и вот мы – в уютной трёшке старинной московской пятиэтажки.
– Хороши хоромы? Это наш банк снимает, командировок много, по гостиницам надоело носиться, и я принял решение квартиру снять. Уютно здесь, по-домашнему, для отдыха обстановка вполне комфортная. Да ладно, садись, рассказывай, столько лет не виделись.
– Нет уж, дорогой, это ты рассказывай. Столько лет не объявлялся, а ведь и найти мог, позвонить, объяснить, что к чему.
Володя нервно вышагивал по комнате. Закурил. Видно было, тяжело ему начинать разговор. Конечно, выскочил, как чёрт из табакерки, из своего "мерседеса", а тут я, и если бы не звёздочка на руке да не мои причитания: "Ларкин ты ли это?" – вряд ли бы мы встретились.
– Ты меня не торопи, давай лучше по маленькой, за встречу.
Прошли в столовую, здесь был накрыт стол. Скромненько накрыт, однако по-мужски изящно и со вкусом: коньяк, лимон, маслины и прочее.
– Видишь, как старался, даже лимон купил. Ну что, за встречу!
Мы выпили, помолчали. Володя вновь стал маятником вышагивать вдоль стола, благо место было. Видимо, легче ему так было. Я молчал.
– Знаешь, тяжело всё вспоминать, сложно возвращаться к пережитому. Я ведь и вас не искал только потому, что памятью своей не хотел возвращаться в прошлое. Страшно, горько и обидно всё вспоминать. Так уж получилось, понимаешь, дважды я умирал. Да, да, именно так, дважды. Казню теперь себя, слаб был, стыдно, спустя годы хорошо понимаю, стыдно, а прошлого уже и не вернёшь…
В тот год как-то всё навалилось, и всё сразу. Сначала кончина отца. Я ведь все последние дни был с ним. На моих глазах умирал. Мне тогда был двадцать один год. Да, может, чуть больше. Сколько он мне рассказал за эти дни – за все предшествующие годы я столько не слышал от него. Ты же помнишь, молчуном он был. А тут как прорвало. Ладно. Умер батя, похоронили, а тут мать заладила: не могу жить здесь, надо уехать. Оно, может, и надо было бы, ведь в Союзе никого из нашей родни не осталось, в Израиле тётки да дядьки. Звонили, письма писали, официальные запросы направляли. А мне что делать? Ведь лейтенант я, кто меня за рубеж пустит? И вот через год после смерти отца мама и сестрёнка уехали. Одинёшенек я остался. Службе весь отдался, дневал и ночевал в части. Хвалили, обещали даже досрочно старлея присвоить, в должности повысить. Оно вроде всё как и неплохо, но без родных тоска зелёная. Подруги в тот период у меня не было, друзей как-то тоже не заимел, да и не очень-то мои коллеги стремились с еврейчиком корешковать, я это чувствовал. Вы с Женькой уже реже писали. Понимаю, учёба, накануне выпуска не до писем. И вот решил я попробовать к родным перебраться. Сходил к отцу на могилку, попросил его согласия. Понимал, что зря всё это, всё одно отец молчит, но душу, безусловно, облегчил. Написал рапорт по команде, долго над ним корпел, пытался пояснить всё на бумаге. Дурак… Не понимал, что тем самым приговор своей офицерской службе написал, а не рапорт. Комбат в шоке, отматерил, выгнал из кабинета и к командиру полка за советом. Ответ был уже вечером. Рапорт порван, матюгов при этом я наслушался – мама не горюй. Позднее особист начал воспитывать: всё адреса, пароли и явки выпытывал. Понял я, врага народа из меня делают. На следующий день парторг моё заявление о приёме в партию завернул, при этом также не преминул мораль прочесть. Вечером комсомол разобрался, что-то там в идеологии мне приписали и из ВЛКСМ турнули. Вот так за пару дней всё и случилось. Никто не вспомнил, что батарея моя в отличных числится, что в дисциплине нет нам равных, техника в прекрасном состоянии, а вот врагом народа, и лишь по причине просьбы об увольнении, стал мгновенно. Неделю на службе чувствовал себя как под микроскопом. Вроде как прожектор влупили на меня в полную мощь и всё разглядывают, разглядывают. Замполит полка выслушать было попробовал, да и тот в конце беседы воспитывать принялся. Всё, думаю, вышвырнут на улицу, да ещё с волчьим билетом. Пришёл домой, а там пусто. И такая тоска, такая безнадёга напала, мочи нет. Полбутылки водки саданул, музыку в приёмнике погромче сделал – и в петлю.
Очнулся в больнице, лежу в белой палате, на белой кровати, ну всё, думаю, в раю: в аду, наверное, не так чисто и бело. Нет, голоса слышу. Жив! Оказалось, сосед зашёл попросить музыку тише сделать, двери я только на ночь приучен был закрывать. Ты же помнишь, наш дом – это как большая коммуна, всё настежь. Так вот, увидел сосед меня на верёвке, не запаниковал, вынул из петли и скорую вызвал. Очнулся я уже в больнице. Плохо мне, тошнит, мозги расплавлены, не понимаю, что произошло, что случилось…
Через день выписали, прихожу домой, а соседи на меня смотрят как на инопланетянина. Удивляются, мол, ты что здесь делаешь? Ты же вроде как умер. Наверняка и ваши друзья узнали о моей кончине именно в те дни. Из части посыльный прибежал, мол, вызывают вас, товарищ лейтенант, на мандатную комиссию. Всё, думаю, приехали: мандатная комиссия – значит увольнение по статье. Это всё.
Какого хрена, думаю, сосед вытащил из петли, лучше бы я сдох. Слёзы из глаз. Разрыдался. Нет, думаю, надо с этой жизнью кончать, не смогу я больше жить, не смогу. Саша, ты же помнишь, оружием я некогда бредил, разбирался в нём, вырезки собирал. Так вот, у меня кроме вырезок ещё и настоящий немецкий "вальтер" был, и патроны к нему, от отца достался. Батя с войны у себя держал, а перед своей смертью мне передал. Ясно, для благих дел, как память, как талисман передал. Этот пистолет ему на фронте жизнь спасал, и не раз. И вот тут я вторично решился свести счёты с жизнью. В сердце шарахнул, уверен был, что не промахнусь. И вновь загремел в больницу, теперь, правда, надолго. Где-то месяца два в коме лежал. Девчонка, сиделка, меня выхаживала, да так выхаживала, что и втюрилась.
Дело к выписке. Я опять в тоске. Опять в эту проклятую жизнь надо возвращаться. Не хочу, ой как не хочу. А девчонка, санитарочка эта, вроде учуяла моё настроение и предложила к ней в деревню переехать, под Гомелем она жила, километрах в десяти. А у меня абсолютная апатия к жизни, безразличие и полная опустошённость в душе. Будь что будет, переехал. Домой разок съездил, а там опять от меня шарахаются, как от чумного. Что делать? И тут вспомнил я о товарище отца. Василий Захарович известным в городе был человеком, решить мог любой вопрос. А для меня он ещё был и другом отца, меня малышом знал, к матери неравнодушен был. Он, кстати, и помог маме с сестрёнкой в Израиль выехать. Позвонил я дяде Васе, всё рассказал, как было. Василий Захарович взял паузу и через пару недель вызывает на беседу. Предложил решить все вопросы, и с армией, и с переездом. Сначала в Германию, ну а уж затем как получится. Условие только одно было – с квартирой я прощаюсь. Дядя Вася говорит: "Не себе хату беру, дело твоё денег стоит, причём солидных денег". Я, не думая, согласился, заначка у меня была небольшая. Василий Захарович ещё обещал маленько подкинуть, так что на первое время хватило бы, и я дал согласие. В итоге что вышло: в части получили документ, что я умер, на руки мне был выдан новый паспорт и прочие документы, в том числе приглашение посетить ФРГ и виза. Времени оставалось мало, надо было спешить. Теперь меня с родными пенатами ничто не связывало, разве что появившаяся привязанность к санитарке. Всё же в трудную минуту подняла она меня и к жизни вернула, а такое невозможно забыть. Звали девушку Светлана, симпатичная, беленькая такая, умница девчонка. Тяжёлый у меня с ней был разговор, поклялся, что через год выдерну её отсюда, и поверила она мне.
Дальше был перелёт в Бонн, скитания по чужбине. Рассказывать не хочется, слишком всё тоскливо было. Светлане я писал, писал, чуть ли не еженедельно, и ответы получал сначала так же часто, затем всё реже и реже, и примерно спустя полгода Света попросила больше не писать. Влюбилась она и готовилась выйти замуж. Что же, жаль, но что поделаешь, жизнь есть жизнь. Я её, безусловно, понимал, с грустью вспоминал и в душе благодарил за всё доброе, что она мне сделала. После Германии был Израиль. К моменту переезда в Израиль сестрёнка моя вышла замуж за янки и переехала к мужу. Конечно, мама была с ними, так что родных своих я в этот раз не увидел. Жить я устроился в небольшом городке близь Тель-Авива, Бат Ям называется. Здесь, как оказалось, проживало много нашего брата. Были неплохие возможности трудоустройства, и вообще это один из самых приятных городков Израиля, по крайней мере, мне так казалось тогда.
Иврит я немного знал, ещё дома родители обучали. Здоровье было армейское, желания трудиться хоть отбавляй, так что всё сложилось нормально. Обзавёлся семьёй, две девочки у меня, а сейчас уже и четверо внуков. С работой также всё сложилось: сначала грузчиком и экспедитором, бомбил на машине, поднакопив деньжат, создал туристическую компанию. Пахал, как папа Карло, работал и учился, снова работал. Одним словом, своим горбом получил своё нынешнее положение, сейчас вице-президентом банка тружусь. Вот так, если коротко.
Я, честно говоря, такого откровения от друга своего не ожидал. Всё, что Володька сказал сейчас, требовало ещё хорошего осмысления. Да, судьбинушка погоняла его, понятно, а вот по виду не скажешь. Симпатичный седовласый бизнесмен средней руки, так бы и оценил его, встретив внезапно. И барства в нём ни капли, и говорит – сразу чувствуешь, искренне. Более полусотни лет не виделись, а ведь вспомнил, дружище, всё вспомнил, а потому и поделился рассказом о жизни своей.
О себе
После такого откровения и мне следовало рассказать о себе. Вижу, спросит сейчас друг мой Вовка, что да как.
Итак, о себе.
– У меня, Володя, как молодняк говорит сейчас, было всё "в шоколаде". Тяжело, правда, в девяностых было. Оно и понятно – горбачёвская перестройка всем нервы, а то и жизнь испортила. Меня тоже пощипала. Но в итоге – всё в норме.
Карьера военная складывалась удачно, я ведь, будучи лейтенантом, перешёл на политическую работу, по стопам отца пошёл. Сначала комсомолом командовал, затем повыше назначен, академию закончил, причём обучение с медалью завершил. Вновь на повышение пошёл. Даже делегатом последней партконференции был. Дальше вновь рост, Москва, центральный аппарат Министерства обороны, полковника получил в сорок лет. На этом всё. Господин Горбачёв и иже с ним на улицу выперли, хорошо, что пенсию хоть заработал, – я ведь и северные имел. Так что в сорок лет с крепкими мышцами и неплохим здоровьем я был вышвырнут за КПП, условно говоря. Жилья всё же добился, в 1992 году получил трёхкомнатную квартиру в Москве. Это, как я сейчас понимаю, моей семье очень повезло, у многих сослуживцев всё сложилось гораздо хуже.
И знаешь, безнадёгу ощущал не меньше твоего. Обидно было, ведь ещё лет пятнадцать мог служить. Но мозги, опыт военной службы, опыт воспитательной работы уже не требовались. И вот здесь в дела семьи включилась моя супруга. На удивление, она оказалась настолько предприимчивым человеком, что семья ни в чём не нуждалась. Смотрел я на неё и удивлялся: откуда у неё всё это? Потом понял: и образование, и опыт, и контактность, и мудрость не по годам – всё это у неё от жизни. Она ведь жена офицера. Я уезжаю в гарнизон, она с детишками за мной. Детей в сад, ясли, сама на работу. Переезд – снова та же картина. Кем только она не работала: и воспитателем в садике, и учительницей, и библиотекой заведовала, и инженером по организации труда на заводе работала, и санитаркой в госпитале. Устраивалась везде сама, нигде не нужен был мой начальствующий голос. А когда семье стало тяжело, на себя приняла весь этот груз, сумела в бизнес ворваться. И ухитрилась себя в нём найти, найти источник заработка, и нишу созданные ею предприятия нашли в этом молодом российском бизнесе. Я покувыркался было самостоятельно, попробовал как-то определиться в бизнесе, да куда там! Оказалось то, с чем я призывал подчинённых бороться, – крохоборство, спекуляция, воровство, обман – всё это стало категориями того самого бизнеса, в котором мы очутились в восьмидесятые и девяностые. И тут собственные мозги за год не поменять. Учителем в школу или в вуз я бы и не пошёл. И не потому, что преподавательской деятельностью по своему диплому воспользоваться не мог. Нет, просто и детей, и студентов основам марксизма-ленинизма и научному коммунизму уже не учили. Долго мучился, но работать всё же пошёл, пересилил себя. И в подчинении у супруги трудился, и у дочерей бизнесу учился. Бизнес с производством связан, а значит, польза есть государству: рабочие места, налоги и прочее.
Работаем только "в белую", совесть чиста. Вот такие пироги. Детишки в порядке, трудятся, внучата растут, так что всё нормально.
Слушал меня Володя очень внимательно, не прерывал, хотя чувствую, хотел подробнее, что да как, расспросить, но время бежало, на часах уже к двенадцати, а столько еще не высказано.
– Саша, а Женя как, что у него, как там, где он?
Александров. Его любовь
Я ждал этого вопроса, ждал и боялся на него отвечать, но всё же пришлось.
– Женьки нет. Уже почти двадцать лет как умер. Вот так-то. Потеряли мы Женю. Ты ведь помнишь его. Высокий, стройный, осиная талия, чуть кривоватые ноги, лицо актёра, улыбка божественная. Так ты его видел последний раз девятнадцатилетним. С годами Женька возмужал, просто красавцем стал. Форма ему к лицу была, повадками весь в отца. Помнишь Семёна Ивановича? Тоже ведь красавцем был и в свои пятьдесят лет. У Женьки подруга была, Людой звали. Да, да, та самая красавица, в которую невозможно было не влюбиться, это была Софи Лорен. Так вот, эта красавица без ума была от Женьки, он тоже любил её. И ты представляешь, расстались они, уже через год, как мы уехали в училище, расстались. Видишь ли, она старше Жени на три года и очень боялась остаться одна, а Жене предстояло пять лет учиться. Он считал, что о женитьбе говорить рановато. Одним словом, разлад у них вышел, и очень серьёзный разлад. В какой-то момент Женя даже уволиться хотел, вот до чего дошло. Женьку в эти дни я просто не узнавал, замкнутый был, раздражительный, ни слова от него не добиться.
Но время лечит. Через год на танцах знакомят друзья Евгения с белокурой высокой девчонкой. Она была латышкой, говорила так чуднó, с акцентом. Девушка очень красивая, улыбнётся, и как будто солнышко взошло. И, кстати, звали её Саулите, солнышко по-латышски. Глазки голубые, личико хорошенькое. И вот влюбилась она в Женьку. Тот ещё от Люды не отошёл – а тут блондиночка. Встречались несколько раз, больше ребята Женьку на эти встречи таскали. Не хотел он в тот момент никого, всё о гомельской подружке своей думал. Но всё же оттаял Евгений. И надо же, разгорелась такая любовь, такая… просто не верилось, что это наш Александров. Планировали они свадьбу сыграть, но не получилось. Умерла наше Солнышко, скоропостижно скончалась от опухоли в голове. Вот такие дела. Женька стал чернее тучи. Мама и отец его приехали, боялись за сына. Конечно, такие зарубины просто так не смываются. Тяжело было нашему другу. Выпивать стал, в выходные (а жили мы тогда на свободном режиме) в общаге бутылку вина заглотит и спит, не разбудишь. А однажды его, выпившего, парни познакомили с Майкой, симпатягой, высокой стройной рижанкой. По росту она была под стать Александрову. Через какое-то время отогрела его Майка, стали они встречаться. Дело приняло серьёзный, уже семейный оборот, и Александров женился. Старики его было возмутились, мама особенно, не хотела она в дом простушку. Говорила, дескать, не его это пара, он достоин лучшего, но дело сделано: Женька стал женатиком. Две девочки у них родились, и племянницу, дочь погибшей сестры Майи, удочерили, так что был Женя многодетным отцом.
Военная карьера складывалась у Александрова просто блестяще. В 1971 году он уезжает на космодром Байконур. Здесь Женя служил более двадцати лет. За это время участвовал в лётно-конструкторских испытаниях более двухсот баллистических ракет в интересах ракетных войск стратегического назначения. Руководил подготовкой и пуском двенадцати ракет с главного, Гагаринского старта, между прочим, руководил запуском двух ракет с космонавтами на борту. Вот кто такой наш Женька. И это уже был не просто Женька – это был уважаемый и почитаемый человек, полковник, заслуженный испытатель космодрома Александров Евгений Семёнович. А с таким опытом куда дальше двигаться? Ясное дело, в академию, в Питер. И вот он с семьёй в Санкт-Петербурге. Всё складывается удачно. Преподаёт. Получил квартиру. Все устроены, и супруга, и девочки, но грянула беда. Накануне своего пятидесятилетия Женя тяжело заболел, и в феврале 1997 года он умер. Я узнал о его кончине в тот же день, 7 февраля это было. Отец позвонил. Я просто был в шоке и, не стесняясь, плакал. Не должно было такого быть, просто несправедливость какая-то – красивый, сильный мужчина умирает в расцвете сил, жизнь его только начиналась, и вот смерть… Кто её, старуху поганую, звал…
Не смог я на похороны к Женьке поехать. Сам в те дни отходил после госпиталя, не мог чисто физически, за что кляну себя по сей день. Надо было поклониться другу, увидеть его в последний раз, но, видишь, не смог.
В общем, потеряли мы брата своего, друга нашего Женю Александрова.
Закончил я свой рассказ, смотрю на Володю. А он сидит, лицо каменное, бледное, на глазах слёзы. Задел, видать, мой рассказ. Не верилось ему, да и не только ему. Я сам с трудом понимал то, о чём рассказывал.
Старики
Пришло время и о стариках наших рассказать.
Родителей наших нет уже в живых, годы своё берут, никуда не денешься. Что касается моих, то мама в 1995-м умерла, диабет у неё был. Зрение потеряла, правую ногу ампутировали, сердечко слабое, но виду не подавала, крепилась. Мы с сестрёнкой периодически приезжали домой, всегда звонили, писали письма. Одним словом, общались постоянно и поддерживали стариков, как могли. Батя мой крепок был, сибирская у него закалка. В его роду меньше восьмидесяти пяти и не жили, и отец готовился восемьдесят пять отметить, но не успел. Страдал он болезнью Паркинсона, отвратительная болячка, от неё трясучка, нервы сдают, двигательный аппарат разбалансируется. Лет двадцать на таблетках держался. С годами лекарства всё более сильные нужны были, а медицина наша – сам понимаешь, пока допросишься чего-то нового, это новое уже старым становится. В январе 2010-го умер мой батя.