Встав, он неторопливо застегнул и одернул сверкнувший дорогим химическим блеском пиджак, какие недавно стали носить, и бросил с колен на стул рядом пальто на меховой подстежке. Движения его были тяжело пластичны - женщины в углу невольно любовались им, - и только манжеты, выехавшие далеко из-под обшлагов, придавали фигуре чуть-чуть деревенский вид. Но несомненно: если этот чело век и вышел из деревни, то с тех пор уже изрядно пообтерся в городе и сейчас принадлежал, скорей всего, к какому-нибудь министерскому начальству.
Старик едва полз, валясь всем телом на санитарку, но Наталье Михайловне почему-то показалось, что он лишь прикидывается, что не замечает гостя.
Тот сделал два твердых шага вперед, протянул толстые руки, отчего манжеты выехали еще дальше, и крепко обнял старика, беззвучно троекратно приложившись к его седой щетине. Не смущаясь, он затем несколько раз хлопнул его по сутулой спине, подмигивая санитарке, обнял старика за талию и повел, чтобы усадить на стул.
Старик изображал, что совсем не узнает его.
- Ну, как живешь? - спрашивал между тем у него громко, на всю комнату, не обращая внимания на остальных посетителей, навещавший. - Молодец, молодец! - похвалил он, хотя старик всего-навсего досадливо отдернулся. - Как кормежка? Ты смотри, ежели что, то мы сейчас все сделаем.
Старик хотел что-то сказать, но лишь зло выдохнул, видимо, все еще не понимая, какую линию поведения ему избрать.
- Ну а как отдых? - приставал гость, щуря глаз и не сбавляя нажима. - Развлечения как? Тут ведь, поди, не выпьешь? А?! - Он заржал и подтолкнул старика плечом. - Или пьют? Вот собаки, всюду пьют! У Ивана Анисимова брат в онкологический институт попал, так и там, говорит, пьют. Полжелудка ему вырежут, он пьет. С другой стороны, там, конечно, и делать ничего не остается, только пить. Или у вас все-таки не пьют?.. Ну а как домино, шашки, дают? Телевизор, кино показывают? Ты-то как времечко проводишь? Или книжки читаешь?
Он снова собрался было шутливо подтолкнуть его и захохотать, но старик наконец стряхнул с себя оцепенение, и в глазах его зажегся огонек:
- Я изучаю систему философии, - медленно, жуя тонкие губы, выговаривал он, поводя головой куда-то в сторону, мимо гостя.
Тот чуть удивился и хмыкнул:
- Вот как?! Ну что же… очень хорошо… Сами изучали. Законы знаем. Борьба материализма с идеализмом. Диалектика! Как же. Очень интересно. Молодец!..
Сумасшедший бросил на него взгляд, исполненный презрения.
- Правильное написание слов загадано, - с силой, скрипуче произнес он. - Сущность каждой философии засекречена… Перед мыслителями Вселенной мне приходится пользоваться намеками, поскольку русский язык, как и все другие, еще не совершенный для изобретения общей философии с учетом лучших свойств и разумных желаний всех субстанций - атомов…
- Ну-ну-ну, - гость попробовал перебить эту величественную речь, весело оглядываясь на остальных посетителей, растянув при этом в гримасе свое широкое лицо и даже облизнув от удовольствия полные губы. - Так в чем же дело? - внезапно холодно обратился он к старику, не желая, видимо, давать ему спуску.
- А в том, - сощурился и тот, - что всякое свойство зависит от своего опыта, то есть эволюционирует к лучшему своему пределу! Ты понял меня?! - резко закричал он.
Того все это занимало, и он с готовностью кивнул.
- А от этого, - продолжал сумасшедший, - высшее требование всей философии - познание разума - позволяет достигать могущества преобладания как над мужской, так и над женской субстанциями, так и над всеми атомами.
- Вот как? - хмыкнул гость.
- При отсутствии познания или препятствий для исполнения желаний, которые рождают все существующее, - поправился сумасшедший.
Сказав это, он внимательно посмотрел по сторонам, не выдал ли он себя, а гость совсвем развеселился и почти в открытую дерзко подмигнул женщинам в противоположном углу.
Больной зафиксировал это и в упор уставился на приятеля, силясь остановить боковые подергивания зрачка.
- Погоди, - хрипло сказал он, разжав скривившиеся губы и кося. - Ты что думаешь? Ты думаешь, я ошибся один раз, и я теперь ошибся другой раз. Да, в моей жизни были причины! - с вызовом крикнул он, метнув гневный взгляд в сторону. - Поскольку каждый атом живой свою скрытую жизнь имеет, возможно, различные субстанции рискнули из-за желания узнать!!! Но им этого не удалось в полной и высшей мере, ха-ха-ха!!! А почему?!
Вперив в гостя грозный горящий взор и приподнявшись, он завопил так, что задремавшая, стоя у стола, санитарка прянула и знаками, стараясь не привлечь внимания больного, стала показывать посетителю, чтобы он не волновал того.
- Потому что инстинкт! - задыхаясь от скрипучего своего крика, объяснял сумасшедший. - Для меня инстинкт человеческого разума есть предчувствие возможности данному человеку или близкому ему по крови сродственнику или знакомому! Для меня инстинкт этот касается и рассмотрения природы, то есть рассмотрения законов материи, которая логическим путем существует через нас и которой мы должны опасаться. Потому что всякая причина всегда привлекает за собой последствие, против которого и нужно применить разум. А все боятся, хотя и видят формирование мышления от самой среды естественной природы. Все боятся… - повторил он, наверное вновь почувствовав, что овладевает ситуацией, и положил руку на толстое колено гостя. - Мне нравятся отзывчивые люди, но их очень и очень мало, - сказал он с выражением искренней печали. - Большинство старается отмолчаться. Сколько тюрем, а сколько сумасшедших домов! Сотни тружеников состоят на учете в психоневрологических диспансерах. Долго, еще очень долго должен свистеть бич Божий, бич беспощадной критики культа личности Сталина… У меня одна цель, - вдруг сказал он, подняв голову, глядя просветленно куда-то в верхний угол помещения и (Наталья Михайловна готова была поклясться), словно опытный демагог, играя на публику. - Одна цель: изменить мир мирным путем без единой человеческой жертвы. Через десять лет мы с тобою, - сказал он, не отпуская колена собеседника, - изменим мир, и тогда покончим с революциями, диктатом и войнами навсегда. Ликвидируем органы насилия…
Наталья Михайловна даже удивилась такому диапазону. Гость тоже был теперь по-настоящему изумлен. Мысль безумца между тем бежала по новому кругу:
- Наказание отбывается в тюрьмах и других живых формах! - воскликнул он. - Это вызывает случайность в неживой и живой природе, то есть обществе, то есть ненаучный взгляд идеализма, который мешает правильной работе разума…
Сумасшедший пригнулся к самому уху приятеля и перешел на громкий свистящий шепот. Наталье Михайловне приходилось теперь напрягать слух, чтобы слышать.
- …В этом все затруднение… - Гость, не отводя лица, незаметно утирал брызги слюны и, кажется, чуть побаивался, не заразна ли она. - Что же такое разум? Разум представляет собой Духовный мир живой антиприроды и включает в себя недуховный мир живой природы - растительный мир. В каждом изобретении расчет и далекие перспективы, однако чтобы был выполнен план могущества, нужно еще иметь общие критерии скрытых позволяемых других свойств атомов!
Он многозначительно засмеялся и от смеха закашлялся.
- Ты имей дело со мной, не бойся! - крикнул он сквозь кашель. - Не промахнешься. Мы их всех накажем!
- Ты кого имеешь в виду? - сумрачно поинтересовался гость; его, возможно, все это начинало злить. Старик сделал вид, что не слышит.
- Кто они? - повторил гость.
- И тогда преследование окончится, - быстро и таинственно заговорил сумасшедший, - потому что это желание в отношении последнего и не вызывает никакого сомнения и противодействия, лишь мягкое возражение можно услышать такой категории. Поэтому нужно знать внутреннюю эволюцию каждой субстанции и ограничить поведение воспитанием и самовоспитанием атомов… Что же такое от этого "преступление"? Всякое неуважение невзаимности - преступление!
- Не понял, - раздраженно перебил его уставший гость, - с чьей стороны преступление? Если бы ты сказал: неуважение взаимности, то тогда бы я догадался, что ты совершил проступок, жалеешь об этом и принимаешь за это вину. Но если ты говоришь так, как ты сказал, то это значит, что ты винишь не себя, а их. Верно я говорю?!
- Нет! - побледнев, отрезал сумасшедший, угрожающе пригибаясь, как перед прыжком, и протягивая к собеседнику дрожащие, сведенные судорогой худые безволосые руки.
- Ты меня не пугай! - Гость помахал перед ним толстым и коротким пальцем красивой широкой белой кисти. - Невзаимность-то была чья? А? Твоя. А неуважение чье? Ихнее. Вот то-то. Сам знаешь, а говоришь… Нельзя так, - упрекнул он спокойнее. - Нехорошо. Все мы грешные. Никто от ошибки заручиться не может, но это ничего, ошибемся, нас поправят. А обижаться нечего. Понял?
- В справедливости - уважение ко всем субстанциям, абсолютным и относительным, для которых должны быть общие законы поведения, исключающие противоречивые поступки хотя бы для одной из них, - ответил сумасшедший.
В словах его Наталье Михайловне послышалась горечь, ей стало жалко его. Гостю же пришла на ум какая-то мысль, и, прослушав этот пассаж, он фальшиво и громко восхитился, будто оценивая работу мастера:
- Хорошо-о!.. Ты вот что… знаешь что, запиши все это! У вас тут как, карандаш, бумагу дают?
Старик подозрительно посмотрел на него, но тот не дал ему ничего возразить и снова повторил, потрепав по худой коленке:
- Пиши, пиши обязательно! Потом мне передашь, а я сохраню. Велю машинисткам перепечатать.
Последнее было неосторожно. Старик бросил на него пронзительный взгляд, оскалив зубы и отстраняясь всем затрепетавшим телом.
Гость спохватился и тут же, сообразив что-то или приго-товя это заранее и теперь играя, стукнул себя по лбу:
- Обожди, - благодушно улыбнулся он приятелю. - Самое главное.
Гримасничая, он полез за пазуху, в нагрудный карман и, вытащив оттуда маленькую красную коробочку, встал. Следом за ним завороженно поднялся и старик.
- Вот, - произнес гость, меняя тон и прикидываясь уже совершенным простаком. - Наше управление награждено юбилейным знаком отличия. Ряд товарищей награжден персонально… - Он выждал паузу. - В числе награжденных имеешься ты… Так что вот, коллектив тебя помнит, значит. Товарищи решили - заслуживаешь. Сказали, заслуживает. Да… Вот, значит, тебе Знак отличия, за твой труд. Труженик, говорят, труженик. Скажи ему, говорят, пусть скорее возвращается в строй. Да. Коллектив тебя помнит, значит. Может, еще вернешься…
Старик заплакал, точно залаял. Гость, войдя в роль, тоже сделал вид, что плачет, дважды коснувшись сухих глаз тыльной стороной кисти и манжетом. Раскрыв коробочку, он стал неловко крепить значок старику на больничную пижаму.
Молоденькая девка-санитарка подбежала к ним, суетливо двигаясь и приговаривая:
- Нельзя, нельзя. Давайте сюда. Что же вы не предупредили раньше.
Боязливо оглянувшись, она сунула в карман халата красную коробочку и рубль, что он дал ей.
- Что же вы не предупредили, - упрекнула она его уже по-свойски. - Разволновали его. Ему вредно.
Взявши сумасшедшего под руку, она стала уводить его.
- Ничего, ничего, - ободрил гость, стараясь показать: он лучше знает, что полезно тому, а что вредно; он был все-таки чуть растерян.
Старик, слабо пытаясь вырваться, взлаивая, подчинился и, снова согнувшись, потащился за нею.
В другом углу, у окна, уже начала тоненьким голоском подвывать и подвизгивать сидевшая с пришедшей к ней теткой веснушчатая девочка-кликуша.
* * *
- Как все-таки ужасно! - заметила Наталья Михайловна, входя месте с детской писательницей в палату. - И эти награды в сумасшедшем доме…
- Да, какой страшный старик, - подтвердила Лиза. - И тогда он нас напугал. Я как-то еще раз мельком его видела, но он, к счастью, меня не заметил.
Третья их соседка, та, которая рассказывала, что она дочь цыганки (Наталья Михайловна с Лизой звали ее с тех пор между собой Цыганкой), прислушиваясь к их разговору, вдруг воскликнула:
- Ой, это про какого же старичка вы так нехорошо говорите?
Женщины недоуменно посмотрели на нее. Лечение не приносило ей пользы. Правда, жучки на полу ей теперь почти не мерещились, зато она очень поглупела и все больше впадала в детство. Сейчас тоже она говорила нараспев, сюсюкая, но считала, конечно, маленькими дурочками их, а не себя.
- Ой, как нехорошо. Я ведь знаю, знаю, про кого вы так говорите, - сказала она, раскачиваясь и сжимая ладошки. - Вы про дедушку так говорите. Как нехорошо. Дедушка такой милый.
- Это какой дедушка, с треугольной головой? - спросила детская писательница.
- Ай-я-яй, ай-я-яй, - укоризненно сказала Цыганка. - Дедушка такой хороший, такой добрый…
- Подождите, - прервала ее Наталья Михайловна. - Вы что, его знали? Знали прежде?
- Нет, нет, мы только здесь познакомились, - жеманничая, сказала Цыганка.
Наталья Михайловна с Лизой переглянулись, ожидая, что это начало какого-нибудь эротического бреда, какого много они уже наслушались от здешних. Но у этой сейчас, видно, была другая стадия, и верх взяло детское, потому что, поколебавшись несколько секунд, она, еще сильнее по-детски картавя, продолжала:
- Да, он очень доблый и холосый дедушка. Он всем помогает. Он и вам хотел помочь, а вы так нехолосо о нем говолите.
- Подождите, - с некоторым раздражением вновь остановила ее Наталья Михайловна, - а мы-то при чем? Вы что, с ним разговаривали?
- Да, да, - округлив для убедительности глаза, закивала Цыганка. - Он меня подозвал, все подробно спросил. Какая, говорит, с тобой зенщина! Я ему все-все рассказала!..
- Что же это за "все-все", что вы ему рассказали?
- Все-все! - убежденно повторила та. - Всю твою жизнь рассказала. И про загланицу рассказала, все-все. Какие богачи там, белые эмигранты. Подчерица и сынок какие у тебя трудные.
- Ну ладно… а он что?
- А он говорит: "Я ей помогу". - Она еще больше вытаращила глаза и таинственно понизила голос. - Да, да. Они, говорит, держат меня здесь незаконно, но я скоро выйду и их всех накажу. И ей, говорит, помогу. Они у меня все вот где…
И, вывернув, наружу маленькую, сморщенную, словно и в самом деле детскую, ладошку, она подражая тому, валено постучала в нее указательным пальцем другой руки.
VI
(…)!
Через два дня, как и было договорено, они встретились вечером в центре. Она была одета так себе, в то же, во что и тогда, - вязаный белый платок, хорошее, настоящей кожи, не наше, но и не новое пальто на теплой подстежке, которое полнило. Ее. Платок она надвинула на лоб, вид ее был скромен, лицо снова живо и таинственно. Она ходила взад и вперед, держа руки как бы молитвенно перед грудью, и прохожие оборачивались на нее.
- А я боялся, что вы раздумаете, - сказал он и замялся.
- Что-нибудь случилось? - встревожилась она.
Он медлил, подбирая слова, чтобы не сказать лишнего.
- И что же? - нетерпеливо догадалась она. - Вы говорили с Ольгой Веселовой, и она сказала: зачем вам понадобилась эта истеричка?
Примерно так оно и было, но он энергично запротестовал?
- Нет, нет. Она, напротив, очень обрадовалась и сказала, чтобы мы с вами приходили… к ней… у нее сегодня один наш приятель празднует свои именины, и там наверняка будут все, и Мелик, и Лев Владимирович.
- Хорошо, - недоверчиво сказала она. - Но я не знаю, будет ли это и правда приятно Ольге. Я-то давно простила ее да никогда особенно и не сердилась на нее… Но вот она-то, по-моему…
- Ну что вы, - по-прежнему легкомысленно стал убеждать ее Вирхов. - Она очень хорошо о вас отзывалась. Она всегда говорила, что вы талантливый, интересный человек.
Она покачала головой:
- Ну не знаю… Ведь мы с ней встречаемся время от времени. И она ко мне приходит. Говорила ли она вам об этом? И я у нее бывала этой осенью, когда она была больна. Мы ведь с ней дружны были с четырнадцати лет… Я даже не знаю, что и делать…
Стало накрапывать. На широком Театральном проезде было видно снизу вверх к Лубянке низко нависшее серое небо. Подымался холодный порывистый ветер, рассеивая в воздухе мелкую изморось.
- Это надолго, - сказал Вирхов. - Что ж вы не позаботились сегодня насчет погоды?
Они шли рядом, иногда в толпе касаясь друг друга, иногда далеко расходясь и с трудом соразмеряя шаг.
- Сегодня как-то не до того было, - серьезно и печально ответила она.
- Что, дома опять что-нибудь?
- Нет, на этот раз дома тихо… С утра работала, потом гуляла, много думала обо всем этом… О Льве Владимировиче, об Ольге, вообще о своей жизни… Что-то плохо стало с деньгами, - упростила она.
- А почему бы вам не устроиться куда-нибудь в тихий академический институт, писать статьи? - спросил Вирхов. - Сейчас ведь стало получше. Я и сам года два работал в таком институте… У человека по фамилии Целлариус. Вы не знаете его? Сегодня увидите…
- Да ведь я пробовала, - усмехнулась она. - Я когда-нибудь, если захотите, расскажу вам об этом. Но у меня ничего не выходит. То есть сначала как будто успех, все в восторге, а потом у меня начинается эйфория, в какой-то момент я делаю не то, что нужно… Или вообще все кончается открытой ненавистью, особенно у женщин. У меня всегда так, всегда одинаково.
- Да… трудно, - признал он, - даже в интеллигентских институтах.
- В интеллигентских еще хуже, - убежденно сказала она.
- А писать статьи? Вот у меня самого сейчас как раз такой период, я хочу попробовать жить такого рода заработком. Хотя пока что еще состою в должности. Не знаю, что из этого получится. У меня ведь техническое образование… Буду писать статьи о технике, наверное. О смысле техники. Как Хайдеггер.
- Какие же можно писать статьи? Вам еще, может быть, и можно… а уж мне? Не знаю…
- Под псевдонимом.
- Нет, мне теперь уже только один псевдоним остался: soeur de…. А вы, стало быть, занимаетесь сочинительством?
Вирхов был смущен, совершенно не представляя себе, как отвечать. В занятиях сочинительством он пока что не признавался никому, кроме Лизы Осмоловой, - хотя знал, что Ольга, Мелик, да и остальные догадываются, кажется, об этом. Время от времени они даже пошучивали над ним, но он все равно не признавался, все собираясь написать какую-то большую вещь, роман, "долженствующий обнять Россию со всех точек зрения" - гражданской, политической, религиозной и философской (наподобие гоголевского Тентетникова), - так острил он сам с собою, - и лишь тогда открыться.
- Да, ведь вы верующая? - спросил он, уходя от ответа. - Извините, что я так прямо… Рассказывают, что вы даже ездили в Литву, чтобы перейти в католичество?
Она испытующе посмотрела на него: