Некоторое время я был под гипнозом обстоятельств его гибели на одной из пустошей или полигонов расстрельных, их было много, он один, места безадресные; с ним вместе расстреляли в числе прочих стариков и беззащитных женщин (одна из них приходилась сестрою первому возлюбленному Ахматовой, да еще и сестрой милосердия Царскосельского госпиталя, раненые красноармейцы с момента ее ареста до расстрела все письма в ее защиту сдуру-то властям слали, это зрячие, не знаю, была ли возможность посылать подобные письма у слепых, а она являлась председателем Всероссийского общества слепых, эта княжна Голенищева-Кутузова; а другая, чью фамилию я забыл, была совсем молоденькая, беременная), и когда все, кого заставили раздеться догола у выкопанных ям, весь сбродный молебен, уже пущенный в расход, засыпали землею, младенец еще некоторое время жил во чреве убиенной маменьки, облепленной мертвыми телами, неостывшими пулями, комьями лжи и злобы".
Переведя дыхание, я продолжала читать.
"Интересно, – писал он, – что моя морганатическая подружка…"
Мне бы не пришло в голову подобное выражение, хотя отношения такого рода мне были знакомы. Именно – не приятельница, не жена, не любовница, не спутница; sic, точнее точного.
"…которая так увлекалась альпинизмом и читала об альпинистах все, что только могла отрыть, неожиданно открыла, что первый биограф моего неотступного Гумилева, Павел Лукницкий, занимался альпинизмом и много написал о горах. Она позвонила мне ночью по междугородной, чтобы поделиться этим открытием. "Я ведь читала в детстве "Ниссо"! – воскликнула она, – и "Памир без легенд"! и "У подножия смерти"! Но с твоим Павлом не соотносила! Осталось только выяснить, был ли он знаком с Абалаковыми". Я спросил ее: "А ты помнишь, как Абалаков-младший участвовал в экспедициях геологоразведки? Шли альпинисты, проводники, чекисты, геологи, верблюды…" – "Я помню! Помню!" – отвечала она. "А выяснять нечего, – сказал я. – Абалаков Евгений участвовал в геологоразведочной экспедиции в 1933 году, получил за работу 105 рублей с копейками. Лукницкий участвовал в экспедициях 1930-го, 1931-го и 1932-го. В тридцать первом как заместитель начальника экспедиции, в тридцать втором – ученый секретарь. В 1952 году совершил поездку по всем районам Памира, кроме Мургабского. Не исключено, что в одной из экспедиций пути их пересеклись. Факт непроверенный. В 1932-м Лукницкий открыл на Памире несколько пиков, один назвал "Пиком Маяковского", другой "Ак-Мо", третий – "Шатер". После его смерти одному из пиков присвоили название "Пик Лукницкого". Не знать Абалакова не мог. Его, человека-легенду, все альпинисты знали. "Ниссо" она читала. А "Материалы к повести "Любовь на Чимгане""? Она, зачарованная, улыбалась там, далеко, в трубку: "Нет…" На ее загружающие телефонную линию вопросы: какова любовь на Чимгане и где Чимган, я отвечал: последнее мне неведомо, может, он горное селение, где, по слухам, возлюбленная главного героя, годящаяся ему почти в матушки, падает, оборотясь за полночь в даму-Луну, вся в кружевах, с ним в кровать, пока ее мужья, гражданский, виртуальный, покойный и другие, путешествуют в разных мирах, а в окне звезды сини, словно сливы, но та, которую я знал, не существует. "Фантастика, что ли?" – разочарованно спросила она".
"Больше всего, – продолжал он на следующем листке с обгорелым углом, отчего листок стал не четырехугольным, а пятиугольным, – мне не нравится дочка прачки. Она возникает в воздухе наподобие анаглифного изображения, встает из текста Лукницкого, записанного им с голоса Ахматовой, из свидетельств (пересказанных ею) подруги ее Ирины Ф.(покойной); по чьим-то, теперь уже не понять, по чьим словам, в доме Ф. жила прачка, чья дочка в качестве наблюдающего члена ЧК присутствовала при расстреле Гумилева (с хлебом, прямо скажем, было неважно, зато зрелищ хоть отбавляй, зрелища, правда, на любителя), подчеривалось, что дочка прачки знала Гумилева лично (в другом отрывке говорилось: "знала поэта в лицо"; это одно и то же или нет?). И якобы дочка прачки неведомо кому рассказывала о расстреле и о месте его.
Я шел по териокскому, зеленогорскому уже, пляжу, думал об этой устрашающей зрительнице, а также о том – не покончил ли, часом, поэт с собой таким невинным, на особицу, образом, при помощи сексота и следователя, с третьей, считая с юности, попытки. И тут на валун рядом со мной села чайка.
Все мы помним "Чайку" Чехова: первая любовь – юная романтическая девушка, пьеса главного героя, в которой девушка изображает некую душу, блуждающую… ну и так далее; случайно подстреленная чайка, соблазнитель, с которым девушка бежит, встреча через несколько лет, я чайка, нет, я актриса… Прекрасно нарисованная стилизованная чайка на занавесе МХАТа, белые крыла над заливом, мы всегда видим их издали.
Я увидел ее вблизи.
Она была огромна, клюв, как орудие, мощный молот убийцы, сильный корпус торпеды; тут-то мне и стало ясно, почему при появлении чаек в нашем городском дворе вороны мигом исчезают: из чувства самосохранения. Герой потому и стреляется, что в увиденной в зрелости первой любви проступают черты его жесткой, тщеславной, пробивной матушки. Бедный Треплев.
Интересно, видел ли Чехов чайку вблизи? А Гумилев?"
Потом он выписал несколько цитат.
"Вечность – дитя, забавляющееся шашками: царство ребенка". Гераклит
"Развитие воображения служит мерилом развития культуры". Виктор Гюго
"Как антитезу изменчивой действительности человек создал в воображении мир неизменного, мир постоянств.
[…] Дух есть высший инстинкт. Он живет реально в нашем воображении. Он проявляется через воображение. Его критерии абсолютны. Он есть. Он есть имагинитивный абсолют. Он создал культуру. Он и есть культура.
[…] Мы даже можем предположить, что законы механики суть некие рефлексы былых инстинктивных процессов мировой мысли, действующих теперь в энергиях, включенных в вещество, подобно тому как рефлексы действуют в нервной системе и мозгу человека". Яков Голосовкер
"В "Сказаниях о титанах" открывается чужое зрение в мир странный, беспощадный, яркий и неверный, как мираж". Он же
"Сила воображения может пробудиться внезапно, точно от искры в сухостое…" Продолжение фразы и последующий абзац были вымараны; я подумала о Мировиче и детях из клиники. Его рассказы, сказки, книги, смешавшиеся в книгу, разбудили детей, полыхнула искра в сухостое, и они, неофиты, незнайки, оказались в самом центре мифа, который и был культура и частью которого они теперь стали. Воображение каждого нашего "колдовского ребенка" и всех их вместе, должно быть, и материализовалось в образы посещений.
"Детская магия, – написал он на следующем листке, словно услышав мысли мои, – жила в сознании Гумилева всю жизнь. Мне кажется, его последняя поездка на Украину несла в себе и скрытую цель; он загадал, что на одной из станции увидит на перроне Ольгу Высотскую с сыном – и сойдет с поезда. Но ему не удалось увидеть их в окно, а о том, что он увидел, сказал он с горечью: "Украина сожжена". И потом, когда узнал он, что в Ростове поставили его пьесу, он надеялся, идя в театр, что одну из ролей будет играть она. Не сбылось и это".
– Какие странные имена у посетителей наших больных, – сказал Мирович.
– Уток и Тимтирим? – спросил Орлов.
– Нет, к этим уж я притерпелся. Шоро и Назарик.
У Шоро один раз спросили:
– Может быть, Назарик – пигмей?
– Мы с ним пигмеи по очереди, – отвечал Шоро.
Они и вправду масштабировались на разные лады, с ростом и величиной полная неразбериха, семь пятниц на неделе; в канун ноябрьской воробьиной ночи Назарик появился, сидя у Шоро на плече, и был он в тот момент то ли не больше крупного петуха, то ли не меньше маленькой обезьянки.
– Я играю в свой тотем, -важно пояснил он.
– Если ты чуть-чуть индеец, почему твое имя Назарик?
– Это мое подменное имя номер два.
– У тебя несколько подменных имен?! – воскликнул зачарованный Жанбырбай.
– Нет, подменное одно, но есть еще тайное номер три, запасное номер четыре и псевдоним номер пять.
– Зачем тебе их столько? – спросил Мальчик.
– Все это не нашего ума дело, – промолвил Шоро и унес Назарика.
На вопрос, кто из них главнее, Шоро отвечал:
– Кто в данный момент меньше, тот временный главнюк.
– Ну, не всегда, – возразил Назарик.
Во время ежевечерней игры "Что ты любишь?", когда пришла его очередь, Шоро впервые заулыбался:
– Я люблю домик для птиц!
– Скворечник?
– Нет, для скворца домик избушечка, дуплянка из полешка, а я люблю цыганский домик для птиц, настоящее вардо.
– Ведро? – не понял Петя.
– Кибитка, – пояснил Шоро, – возок жилой.
– А ы, А-а-и?- спросил Хасан.
– А я, – отвечал Назарик, – люблю рыбий плеск.
– Весной корюшка пойдет, – произнес Князь, чтобы Назарику стало хорошо.
– Много ли юколы из здешней корюшки? – философически спросил тот.
Петю и Пашу Назарик называл альпинистами и не говорил почему, только Князю по секрету объяснил:
– Раз они близнецы, значит, горные люди, дети горных людей.
– Они разве близнецы? – шепотом спросил Князь.
– Назарик, – спросил Паша, – а ты, случайно, не чукча?
– Случайно нет, – ответил Шоро, и Назарик унес его, бывшего к случаю меньше пигмея.
Ранним утром, пока не гремело ведро, не брякал половник, едва начинало светлеть, светать, да, собственно, еще и вовсе было темно, на краешке кровати Князя в ногах сиживал сухонький старичок с посохом в длинном одеянии, то ли в подряснике, то ли в халате уличном, теплом, больничном, сине-голубом, то ли в зимней до пят северной одежде (был ли то зипун или армяк на особицу, Князь не знал); шапку держал он в руке. И, насидевшись, наполнив все пространство вокруг ласковой тишиною, покрывал голову и тотчас исчезал.
– Это святой Марей, – объяснил Князь Пете, спросившему, не дедушка ли его навещает.
Однажды он заговорил про святого Марея при Княгине, она было возразила, мол, такого святого ни в одних святцах нет.
– Что ты, мама, – отвечал ей Князь не без обиды в голосе, – как же его нет, он меня проведать пришел, такой же, как я, у твоих пинежских родственников видел, только тот был поменьше, скульптура деревянная, а этот и вправду дедушка дедушкой. Старая тетя Дуня ему молилась и его по имени звала Марей. Она говорила, он у них в доме стоял с детства ее прабабушки, она его знала, а ты давно оттуда переехала, ты его забыла или знать не могла. Тетя Дуня сказала: умрет – мне его подарит. Может, она умерла, вот он и ходит.
Глава семнадцатая
Полумгла. – Мальчик назначен на операцию. – Лугаревич. – Лихорадка и бред. – "Возьми меня в Раушен". – "Он меня слышит".
В одну из пятниц с утра осенняя хмурая полумгла взяла город приступом, а с ним и Мариинский приют. Тучи зависли, словно навсегда, дождь так и не начался, то заморосит, то раздумает, то стемнеет, словно время собирается двинуться вспять и вернуть нас в ту часть суток, где едва светает. Я опоздала на работу, что случалось со мною, Орлов пришел чуть позже меня, чего не бывало никогда.
– Идите на обход, – сказала Жерехова Виталию Северьяновичу, – директор велел всем руководителям подразделений присутствовать.
– Не в настроении? – спросил Северьянович, надевая парадный халат.
– Очень даже в настроении, – отвечала она мрачно, – Болотова с Мировичем в командировку отправил. Заместительница его бюллетенит. Будет на операцию, кого захочет, назначать. Идите уже. Герман Иванович, вам сегодня кто первый навстречу попался?
Мы, полушутя-полусерьезно, считали, что день определяется первым встречным Орлова.
– Лугаревич.
– Ну, – сказала Жерехова, направляясь к двери, ведущей во двор, – добра не жди. Я ушла на склад, вернусь минут через сорок. Наталья Васильевна, не почтите за труд, воду в цветах поменяйте.
Букет хризантем, привезенных ею с дачи, стоял на крутящейся скульптурной подставке у окна. Я незамедлительно разбила пятилитровую банку с водой, порезалась, стала вытирать пол, Орлов унес ведро с осколками, тут наконец небо вылило на наш околоток свои ушаты.
– Ноги промочила, – сказала Жерехова, входя.
Следом возник Орлов с пустым ведром.
– Голову, говорят, – сказал он, вытираясь носовым платком, – полезно дождевой водой мыть.
Мы видели, как бежит по двору наш начальник, закутавшись в полиэтилен.
– Ну, и кого? – спросила Женя.
– Мальчика без рук и без ног, – отвечал Северьянович, скидывая крыла, – а из взрослого отделения Демиденко из Ярославля и чернобородого. Всех по его новой методике. Демиденко в полном мраке лежит и вслух книжку про родной город читает, какое-то непонятное краеведение: "Где нынче ярославский канифас? Где бубереты? Юфть? Даже простой полуалександрийской бумаги не сыщешь". А далее про город Мологу, затопленный Рыбинским водохранилищем, как там вода иногда спадает, обнажаются старые мостовые, надгробия, тротуары, фундаменты домов, можно на крыльце собственного дома посидеть, если не боишься прилива. "Я, говорит, сиживал, что мне прилив", – а у самого слезы на глазах.
В окно застучали прегромко, Женя вскрикнула, то был Лугаревич в черном плаще, он влип лицом в стекло, скалясь в улыбке; мы думали, он зайдет, но он не появился.
На сей раз он нас не осчастливил беседой о том, что жену надо гонять ("Выгонять из дома?" – в полном недоумении, помнится, спросил, впервые услышав Лугаревича, Орлов – и получил разъяснение), чтобы беременела почаще, "они от этого хорошеют, молодеют, детей приносят, назначение свое отрабатывают", а также о породе. "Породу, – говорил он, – портить нельзя. Никаких примесей. Особо портят породу евреи. Нацмены, само собой, тоже". – "А что у тебя за фамилия, Лугаревич? – спросил Болотов. – Часом, не еврейская? Как у тебя-то самого с породой?" Тот ответил долгим пассажем про белорусов, югославов и молдаван, которые нам братья-славяне. Учившая французский практикантка Марина (Лугаревич любил щипать ее то за локоток, то пониже спины) предположила, что фамилия его происходит от loup-garoux, волк-оборотень натуральный. Он и впрямь скалился по-волчьи, да искры оборотнические в голубых его зенках иногда сверкали. "Не портили бы породу, не было бы столько инвалидов", – утверждал Лугаревич. Инженер-конструктор он был одаренный, никто не ведал, где отрыл его директор, откуда он взялся вообще. "Что он тут, этот кобелина, делает? – фыркала Марина. – На нем бы пахать, он не знает, куда силы девать". – "Может, и его дети придумали?" – предположил Орлов. Но его тут же разуверили: дети такое придумать не могут. "Он словно из анекдота про кирпич, – заметил Николаша, – на что ни глянет, думает о бабах. Такие всегда были и всегда будут. Радуйтесь, что для статистики он вам на жизненном пути попался, а то бы вы, как юные пионеры, не верили бы, что есть кадры, для которых главное – собственный прибор". – "Он вроде не говорит о бабах, – возразил Орлов, – а исключительно о своей жене. Ой, такая песня была… не помню… там главный герой, "я" из песни, женился и перечисляет, чего ему теперь не надо делать… "целовать какой-то дряни руки и просить, чтоб сжалилась она: у меня для этой самой штуки есть своя законная жена"".
Вошла одна из испанок Северьяныча, зардевшись под вуалеткой, пряча в кружевной косынке трехпалую левую ручку, и фривольный разговор про Лугаревича прекратился.
В операционный день стояла все та же полумгла, не верилось, что солнце есть вообще, что мы еще его увидим, трансляция надрывалась бравурным музоном директорских операций, директор, как известно, любил все модное, передовое, самоновейшее. Мы ушли с Орловым во двор отливать модели из зубоврачебной пластмассы, вонявшей так нестерпимо, что мы сдурели от нее и под открытым небом.
Наутро у двоих прооперированных поднялась температура.
Мальчик бредил вслух, смежив длинные девчоночьи ресницы, горели пятна на скулах, на той скуле, где родинка, пятно ярче.
Он на кого-то был похож, на кого, я не могла вспомнить. "Раушен… – шептал он, – Раушен…", отрывками рассказывая историю своей недлинной жизни, и вскоре слушатели его бреда узнали о нем всё. Его отец и мать были подростками, когда он родился, возмущенные, убитые позором взрослые их развели, матушку увезли рожать в Германию, где дедушка его служил, малолетке отцу, ничего не знавшему о его увечье, его так и не показали; маленькую маменьку выдали замуж по-быстрому за кого-то из подчиненных деда, она долго не прожила, умерла от рака, сгорела, убежала, теперь никто не найдет, не оскорбит, не осудит, волею судеб оказался он в одном из интернатов для детей-инвалидов, где всего не хватало: персонала, денег, оборудования, еды, одежды.
Ему мерещились волны, белое на сером, он звал мать: мама, не уходи, не бросай меня, не отдавай меня, мне скоро сделают руки и ноги, если отдашь, меня зарежут, мусенька, мамулечка, хоть привиденьицем приди ко мне, возьми меня в Раушен! Он просился в это не ведомое никому место, как просился бы в рай, да она и была для него царевна Царства Небесного.
Приходила Евгения Жерехова: тихо, тихо, вот сейчас от жара примочки сделаем, спирт, уксус, травы, плохо, что только на лоб и на виски, надо бы на запястья, да ведь нет у него их. Княгиня на ночь, чтобы не видели врачи, вешала на спинку кровати Мальчика иконки: Пантелеймон Целитель, Никола Угодник, Ксения Блаженная. Мальчик температурил, он умолк, лежал с закрытыми глазами, обведенными нездешней тенью. Вернувшийся из командировки Мирович сидел вечерами у кровати его и говорил с ним.
– Да он вас не слышит!
– Он меня слышит.
Он говорил – чтобы спал жар – о прохладных лугах на рассвете, тумане и росе на закате, холодном песке пляжей Раушена, о купании в море, подолгу описывая остужающую соленую воду, ее солнечно-зеленую глубину, морских коньков, медуз, дельфинов; о зимних безлюдных заповедниках лесов, где падают с веток глухари и засыпают в снегах. Мирович читал стихи, то, что помнил, пропуская строфы; читал и Гумилева, и, когда дочитал последнее четверостишие полузабытого им, фрагментами всплывающего в памяти текста:
И таинственный твой собеседник,
Вот я душу мою отдаю
За твой маленький детский передник,
За разбитую куклу твою… -
Мальчик открыл глаза.
Глава восемнадцатая
Птюшки-печенюшки. – "Они никто и ничто". – Кто мы, коринфяне? – Битье посуды и потрясание ремнем. – "У них другая психика". – Блюка и разблюканя. – "Не плачьте о нас!" – Отец Жан Ванье.
Княгиня приносила мелкое печенье, птюшки-печенюшки, которое пекла не только на Благовещение, жаворонки размером с колибри, одна изюминка четырем птичкам на глазок. В моем ночном дачном сне, одном из нелюбимых повторяющихся снов, покойники ели рыбу. А между мисками с этой рыбой стояли вазоны цветного стекла с мини-жаворонками Княгини. Я проснулась почти без голоса, утомленная сновидением своим, и позвонила Орловым.
– Ты помнишь, как тогда Мальчик болел после операции?
– В первый раз или во второй?
– В первый.