Она решила посоветоваться с Зойкой. Зойка не была ни особенно умной, ни особенно чуткой. Но она знала жизнь - что знала, то знала. Она выросла в огромной коммунальной квартире, занимавшей целый этаж, и житейских тайн для нее не существовало. Она знала, как люди рождаются, женятся, сходятся и расходятся, как стучатся домой пьяные мужья, как вдохновенно и злобно враждуют две женщины из-за мужчины. Она прекрасно разбиралась в том ворохе бытовых и канцелярских забот, которые, помимо общеизвестного горя, приносит с собой смерть человека.
Она переспросила:
- Двадцать шесть, значит?
Галя кивнула.
- Подумаешь, - сказала Зойка. - У нас недавно девочка расписалась: ей семнадцать, а ему тридцать два. Правда, она в положении была.
Она стала рассказывать подробности. Галя слушала невнимательно: история к ней отношения не имела.
Они стояли в закоулке позади техникума. Зойка прислонилась спиной к серой, нагретой солнцем стене - она любила комфорт.
- Ну, и чего думаешь делать?
Галя пожала плечами.
- Он знает?
- Да ну - позавчера опять про двойки спрашивал.
- А на той выдре жениться думает? - поинтересовалась Зойка.
- Она не выдра, - вздохнула Галя.
- Почему не выдра?
- А почему выдра?
- Конечно, выдра, - спокойно, без всякой злобы заключила Зойка.
С улицы донесся сильный и стойкий гул - в школе через дорогу началась перемена.
Зойка повернулась к Гале спиной:
- Пальто не вымазала?
Пальто Зойке купили к Новому году. Оно ей не очень нравилось, но все-таки берегла - из хозяйственности, как новую вещь.
- Не, - сказала Галя. - Все нормально.
Зойка повозила ладонью по штукатурке - выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила:
- Скажи ему, и все.
- Что сказать? - удивилась Галя.
- Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет - значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более, Лидкин знакомый. Так просто портить жизнь тебе не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голова болит.
Галя засмеялась:
- Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить?
- А чего! У нас равноправие…
- Вот, подумает, нахалка!
Галя совсем развеселилась - разговор шел несерьезный.
Зойка спокойно возразила:
- Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети.
Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила:
- Зой, ну серьезно: что делать?
Та возмутилась:
- Привет! Трепались, трепались, а теперь опять сначала. Скажи, да и все.
- С ума сошла!
- Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина…
Постояли, посмеялись и разошлись.
Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой-то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась - было бы на что смотреть…
Трамвай тормозил у остановки, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале было холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме.
Но фраза была сказана…
Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.
Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве.
Она села в угол, к самой стене и с минуту смотрела поверх воротничков и причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам:
"…Решено. Судьбу свою
Отныне я тебе вручаю…"
Галя порвала, не читая, откуда-то приползшую записку, отгородилась от мира "Основами теплотехники" и стала писать. Она писала:
"Костя!
Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь - ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках.
Да, мне всего только…"
Она с полминуты колебалась, что написать, и написала "пятнадцать" - в этом письме не должно было быть ни слова неправды.
"…Да, мне всего только пятнадцать, - писала она, - и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать, но я все равно тебя люблю. Люблю по-настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать - я не знаю, со скольких лет это разрешается.
Ты не думай - мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь.
Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить. На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большое, о чем я мечтаю, - это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно - хоть вымыть пол в твоей комнате…"
Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так, и так.
Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку…
Возле его дома топтались какие-то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери…
А потом - вниз, и опять запотевший кирпич подъезда, парни с их смешками и папиросами… Она не удивилась бы, если бы они вдруг окружили ее, хватали за руки, за грудь и грубыми, до конца откровенными словами объясняли, зачем она приходила, чего хочет и что будет дальше. Не удивилась бы и не оскорбилась. Она знала, что настоящая правда написана в письме. Но еще знала, что никто в это не поверит, и знала, что теперь будет считаться правдой о ней и как теперь будут думать о ней все - даже Лидия, даже ребята в техникуме. И она не смогла бы написать это письмо, если бы сперва не перешагнула и через страх, и через стыд…
Лидия ровно сказала:
- Мне звонили из техникума.
Галя не ответила.
- Ты знаешь, чем это грозит? Тебя просто выгонят.
- Я все равно не буду тут учиться, - сказала Галя.
- А где будешь?
- Перейду в строительный.
- С двойками?
- Тогда просто пойду на стройку.
Лидия не сразу спросила:
- Ты что, окончательно сошла с ума?
Спросила так спокойно и устало, что Гале вдруг стало не по себе. Что с ней творится? Все рушится, все катится… А остановиться уже нельзя.
Она стелила постель, укладывалась. И страшно было словно со стороны смотреть на собственные колени, и странно было тронуть рукой другую руку.
Через день Костя позвонил. Он не узнал ее голос. Тупея от страха, она ответила, что Лиды нет.
Он, помедлив, спросил:
- А кто говорит?
- Галя, - выдавила она, словно в чем-то призналась.
- А, Галя… Понятно, - сказал он и снова помедлил. - Встретиться бы надо, поговорить, а?
Она молчала.
- Ты завтра вечером что делаешь?
- Ничего, - тупо, без выражения ответила она.
- Тогда приходи ко мне… Приходи в шесть. Ладно?
- Ладно, - так же тупо согласилась она.
- Знаешь, где живу?
- Знаю.
- Тогда договорились. До завтра!
Она еще с полминуты слушала трубку, пока не поняла, что это просто частые гудки. Тогда она положила трубку. Завтра в шесть часов. Что будет завтра в шесть часов, она не думала. Будет так, как он хочет…
В половине шестого она вышла из дому. День, с утра синий, уже остывал. Она шла по улице мимо домов, магазинов, почтамта, мимо пирожковой - стеклянного аквариума, мимо родильного дома с белыми плотными занавесками в окнах, мимо толпы студентов, выхлынувшей из пединститута, мимо ребят с коньками, ловивших последний, рыхлый уже лед, мимо старух, сидящих в сквере на прогретой за день лавочке, мимо пьяных слез у входа в закусочную, мимо длиннющих - от перекрестка до перекрестка - окон новой фабрики, мимо женщины с детской коляской, похожей на танк на рессорах.
Галя шла быстро, но ноги двигались неловко, как чужие, и руки были как чужие, и каждый ее шаг принадлежал не ей.
Костя открыл дверь и сказал:
- A-а… Заходи.
В коридоре было темно, Галя ударилась обо что-то бедром и тупо ощутила, как болит и твердеет ушибленное место.
Костя толкнул дверь в комнату. Она вошла следом и стала у двери.
- Садись, - сказал он.
Она села на стул, на самый краешек, сдвинув закаменевшие колени.
- Ну? - спросил Костя.
Она глядела в пол, со страхом чувствуя, как подбирается к плечам озноб: вот-вот заходит дрожью все тело, и тогда уже ни встать, ни сказать слово, ни двинуть рукой.
- Тебе сколько лет?
Она сглотнула:
- В августе будет шестнадцать.
- В августе… - он покачал головой. - Учиться тебе надо, понимаешь?
Помолчал, будто ждал ответа, и снова заговорил:
- Хочешь, слушай, хочешь, нет, но мой тебе совет - не балуйся ты этим делом. Еще успеешь. И нарадоваться успеешь, и наплакаться. Это ведь штука такая: один раз споткнешься, а потом всю жизнь синяки считать будешь. Понимаешь?
Она кивнула. Она ничего не понимала. Она просто ждала, когда он скажет, что с ней будет дальше.
- Ну, вот и слава богу, что понимаешь, - проговорил он, и голос его повеселел. - Ты девчонка симпатичная, тебе особенно нужно голову на плечах иметь. Ясно?
Галя поняла, что надо снова кивнуть, и кивнула.
- Ну, вот и порядок, - услыхала она и вдруг почувствовала на щеке его руку. Она сжалась и, почти закрыв глаза, вдруг потянулась щекой к жестковатой ладони…
- Умница, - сказал Костя. - В общем, будем считать, что договорились. На вот тебе шоколадку и иди домой.
Она встала и машинально взяла тоненькую легкую плиточку. У двери Костя потрепал ее по плечу и сказал напоследок, опять ухмыльнувшись:
- А учиться надо хорошо!
Потом она шла по улице, морщила брови, чувствуя, что что-то произошло, и никак не могла понять, что именно. Шоколадка теплела и размякала в ладони. Галя вспомнила о ней только дома, на лестнице, когда полезла за ключом. Она машинально съела шоколадку, скатала обертку в плотный комочек и бросила на лестницу - серебристый шарик мягко запрыгал по ступенькам.
Лидии не было, но вышла она, видно, не надолго - белье, замокавшее с вечера в эмалированном тазу, было залито теплой мыльной водой. Галя сняла кофточку, надела передник и стала стирать. Теплая мыльная пена вскипала и опадала между пальцами.
Пришла Лидия, встала за спиной и опять стала говорить что-то про учебу, про отметки. Галя не отвечала, Лидия сказала:
- Ну-ка, посмотри на меня.
Галя не обернулась.
- Ты можешь ответить?
Она не ответила.
Тогда Лидия обошла ее и, заглянув в лицо, проговорила, с удовлетворением выделяя слова:
- Теперь, надеюсь, ты возьмешься за учебу.
Галя сполоснула и выкрутила белье, развесила в кухне. Лидия позвала есть. Она ответила, что не хочет, - ей, правда, не хотелось есть и вообще не хотелось в комнату.
Лидия сказала:
- Только, ради бога, не объявляй голодовку. В конце концов, произошло лишь то, что все равно должно было произойти. И, поверь, тебе же на пользу.
В кухне сквозяще, весенне пахло мокрым бельем. Галя надела кофточку и села на табуретку к окну. Плечи и руки у нее обвисли, даже пальцами шевелить не хотелось.
Квартал был свободной застройки, дома стояли особенно, и в холодноватой темноте вечера их окна светились замкнуто, одиноко. По шоссе вдали проехал одноглазый грузовик, бережливо моргая единственной фарой…
Вдруг Галя поняла. Она быстро прошла в комнату. Лидия: читала, полулежа на диване. Галя встала у ее ног и проговорила негромко, почти утвердительно:
- Это ты ему сказала?
Лидия неторопливо оторвалась от книги:
- Что сказала?
- Ты знаешь что.
- Это имеет решающее значение? - спросила Лидия.
- Ты?
Лидия перевернула страницу и спокойно ответила:
- Он достаточно умный парень, чтобы без подсказок знать, как себя вести. И, к счастью, достаточно порядочный.
- Ты, - сказала Галя и горько покачала головой. - Значит, все-таки ты.
- Во-первых, ты придаешь себе слишком большое значение…
Галя пошла к вешалке, надела пальто. Вышла на лестничную площадку - и вдруг разом вспомнила весь разговор с Костей, будто заново услышала. Боже мой, какой дурацкий разговор!
Она почти бежала по лестнице, бежала по улице. Какой дурацкий разговор!
Конечно, так оно и было. Лидия его накрутила, просила не губить девочку. А он же порядочный - вот и повторял ее слова. Все слова ее! Сам только погладил по щеке…
Она добежала до остановки и в трамвае по инерции пробежала сквозь вагон, от задней площадки к передней. Скорей бы его увидеть!
Сейчас Костя казался совсем своим, почти ровесником. Просто мальчишка. Лидия накрутила его, а он из благородства повторял… Какой дурацкий разговор!..
В его окне на третьем этаже было темно.
И на узкой деревянной улочке то самое угловое окно было погашено.
Галя стала ждать. Она стояла прямо под фонарем на раскисшей тропинке. Почему-то мерзли ноги, она поджимала пальцы. Она не знала, сколько придется ждать - час, два, больше. Но тяжело было не ждать тяжело было, что еще час, два или больше будут стоять у нее в ушах сказанные им Лидины слова.
Откуда-то снова вывернулся тот мальчишка в большом ватнике. С минуту постоял, глядя ей в колени, потом буркнул:
- А его нет.
- Кого его? - спросила Галя.
- Не знаешь, что ли? Кости…
Она молчала, и мальчишка нехотя объяснил:
- На танцы пошли с Маринкой, в "Строитель".
- А ты откуда знаешь?
- Знаю, - сказал он.
Снова постояли молча, и мальчишка хмуро проговорил:
- Чего ты все за ним бегаешь? Он же с Маринкой ходит…
Галя спросила:
- Давно ушли?
- Час, наверное, - ответил тот. И уже вслед ей крикнул: - Ты узкоколейкой беги - короче…
…В шикарном вестибюле Дома культуры Галя сняла пальто и отдала гардеробщику. По широкой лестнице она взбежала наверх.
После улицы большой зал ошеломил ее светом, круженьем, теплыми волнами музыки, праздничным запахом духов. Она приткнулась к ближнему подоконнику и стала смотреть на быстро мелькающие пары. Иногда на нее оглядывались, но ей было все равно. Ее не подавляли наряды девушек, и не было стыдно за школьные, битые и топтаные полуботинки: в этом зале она была сама по себе.
Постояв немного и привыкнув, Галя стала пробираться вдоль стены, щурясь и вытягивая шею, чтобы высмотреть Костю в этом круженье и мельканье. Но его не было.
Тогда она выбралась в коридор и стала бродить по переулкам и закоулкам огромного Дома культуры. И тут было много народу. Какие-то парни курили в полутемном тупичке. У зеркала полная девушка старательно регулировала завиток на лбу.
Галя все время оглядывалась, в конце концов налетела на какого-то высокого парня, и тот, взяв ее за плечи, глядя в бледное целеустремленное лицо, недоуменно спросил:
- Это еще что за лунатик?
Она молча вывернулась из его рук и пошла дальше.
Костя стоял у входа в шахматную комнату с двумя ребятами и девушкой. Галя не заметила, та девушка или не та, да это и не важно было. Она бросилась к Косте и схватила его за рукав. Он удивился:
- Ты?
Она сказала:
- Костя, ты не сердись, я на минуту. Мне только с тобой поговорить.
- А что случилось? - спросил он.
- Мне Лидия все сказала. Костя, ты понимаешь…
- Но мы же с тобой обо всем договорились, - сказал он, оглядываясь на своих и как бы отделяя себя от Гали спокойным доброжелательным тоном. Один из ребят подмигнул Косте, и тот, словно оправдываясь, слегка пожал плечами.
- Ну, мне же Лидия все сказала, - улыбнулась Галя. Она глядела только на Костю, удивляясь, как он до сих пор не понял, что того их разговора просто не было…
Девушка усмехнулась и, взяв под руку одного из ребят, отошла. Второй парень пошел за ними. Они остановились у окна и закурили - девушка тоже.
- Слушай, ну чего ты, ей-богу, - сказал Костя. - Ну, глупо же. Смешно ведь, Лидия, не Лидия… Она-то при чем?
Ребята и девушка у окна негромко засмеялись. Он испуганно оглянулся на них и раздраженно повернулся к Гале:
- Смешно ведь. Ты понимаешь - глупо.
Она не ответила, только усмехнулась. Он боялся… Пусть бы грубил, изругал ее, прогнал, а он боялся. Эх, Костя. Костя…
Один из ребят, курчавый, подошел к ним. Костя иронически скосил глаза, и голос у него стал терпеливым, взрослым:
- Иди домой, сестра, наверное, беспокоится.
И улыбался, и говорил он для курчавого - иначе сказал бы не "сестра", а "Лида".
- Интимные тайны мадридского двора? - спросил парень. - Мы будем в зале, старик.
- Да нет, мы уже кончили, - торопливо сказал Костя.
- Решили мировые проблемы? - снисходительно улыбнулся парень, повернувшись к Гале.
И вдруг перед глазами у нее стало красно от злости, от обиды, от ничтожности их приглаживающих фраз, и - все равно.
- Да нет, ничего особенного, - сказала она курчавому. - Просто я его люблю. Это очень стыдно, да?
Тот растерялся:
- Да нет, почему…
- Нет, вы мне правду скажите - стыдно? Я навязываюсь, да?
Она обернулась к Косте и проговорила ласково:
- Костя, ты не сердись. Ты не бойся. Ведь это надо мной будут смеяться. Я же сама навязываюсь, ты же не виноват…
Потом сказала курчавому - громко, чтобы те, у окна, тоже слышали:
- Вы не смейтесь над ним, ладно? Вы лучше надо мной. Ведь это я его люблю, он ни при чем…
Она повернулась и пошла, разгневанно пробираясь сквозь толпящихся, курящих, перебрасывающихся походя разной словесной мелочью. Она знала, что там, сзади, они сейчас будут шуточками и ухмылочками смазывать весь этот разговор, пока не пригладят до рядового анекдота. Но теперь это не имело значения.
Потом она шла по улице, и странно было чувствовать себя идущей ни за чем и никуда. О нем она не думала, будто его и не было: ни походки, ни шарфа, ни женщины, ни окна на третьем этаже. Но ее любовь еще существовала, странная любовь теперь уже ни к кому, существовала и все никак не успокаивалась, все жила, билась, как существует и даже бьет крыльями птица с отрубленной головой.