- Вы меня - что? Посреди тротуара бросите? Я боюсь. Раздавят еще.
- Ладно. Давайте проталкиваться, - сказал Вильгельм, и Тамкин исчез в конторе.
Бродвейский транспорт как обрушивался с небес, покуда солнце катило с юга желтые спицы. Из подземки бил каменный горячий дух.
- Беспокоит меня эта малолетняя шпана. Боюсь я эту мелюзгу порториканскую и молодежь, которая принимает наркотики, - сказал мистер Раппопорт. - Так под балдой и расхаживают.
- Шпана? - поддержал Вильгельм. - Вот я у мамы на кладбище был, так они там скамейку разбили. Просто шею бы за это свернул. Вам в какой магазин?
- Через Бродвей. Там вывеска "Ла магнита", с закусочной рядом.
- А чем плох на этой стороне магазин?
- Моего сорта не держит, вот чем.
Вильгельм было выругался, но прикусил язык.
- Что вы сказали?
- Да вот такси эти чертовы, - сказал Вильгельм. - Просто норовят тебя сбить.
Вошли в магазин, в пахучую прохладу. Мистер Раппопорт тщательнейшим образом рассовывал длинные сигары по разным карманам. Вильгельм про себя бормотал: "Да поживей ты, старая рухлядь. Вот мямля! Все его обязаны ждать!" Раппопорт не предложил Вильгельму сигару, но, вертя в пальцах одну, спросил:
- Как вам понравится этот размерчик? Такие Черчилль курил.
Еле ползает, думал Вильгельм. Уж портки спадают, держаться не на чем. Слепой почти, весь пятнами пошел, а деньги на бирже зашибает. Небось набит деньгами. И детям, конечно, ни шиша не дает. Им, некоторым, небось уж за пятьдесят. Так человек средних лет и ходит в мальчиках. Нет, этот своего не упустит. Подумать! Подумать только! От кого все зависит! От них, стариков. Которым ничего не надо. Им ничего не надо, и все у них есть. А мне надо - и вот у меня нет ничего. Слишком жирно было бы.
- Я даже старше Черчилля, - сказал Раппопорт.
Поговорить ему, видите ли, захотелось! А попробуй задай вопрос насчет биржи - он же не сочтет нужным ответить.
- Да, конечно, - сказал Вильгельм. - Ну, идемте, идемте.
- Я старый рубака, тоже как Черчилль, - сказал старик. - Когда мы Испании наподдавали , я во флот вступил. Да, морячком служил. А чего мне было терять? Нечего. После битвы у гор Сан-Хуан еще меня Тедди Рузвельт шуганул с берега.
- Осторожно, тротуар, - сказал Вильгельм.
- Разобрало меня любопытство - что там было. Не мое, конечно, дело, но я беру лодку и гребу к берегу. Двоих наших парней тогда уложило, их накрыли американским флагом - от мух. И я говорю малому, который их, значит, стерег: "Глянуть бы на них. Очень хочется понять, что тут было", - а он: "Нет". Ну да я его уломал. Снял он флаг, а под флагом высокие двое такие благородного вида лежат, и причем в сапогах. Очень высокие. Усы еще длинные у обоих. Из самого высшего общества парни. Одного, по-моему, фамилия Фиш, с Гудзона, знатная семья. Поднимаю глаза, а рядом Тедди Рузвельт, снял шляпу и на этих двоих любуется. Только их ведь двоих тогда и хлопнуло. А потом говорит: "А флот тут при чем? У тебя что - приказ?" "Нет, сэр", - говорю. "Ну а тогда марш отсюда, к чертовой матери". - Старый Раппопорт очень гордился этим воспоминанием. - Умел сказать! Да! Люблю Тедди Рузвельта. Люблю!
Вот люди! На ладан дышит, сколько там жить осталось, но Тедди Рузвельт один раз на него рявкнул - и за это он его любит. Да, наверно, это любовь. Вильгельм улыбался. А может, и все вообще правда, что Тамкин рассказывал, - про десятерых детей, про жен, про телефонную книгу?
Вильгельм сказал:
- Идемте, идемте, мистер Раппопорт, - и потянул старика за мосластый полый локоть, уцепившись за него сквозь легкую хлопковую ткань.
Вошли в биржу, где лампы и барабанный грохот, мельканье фигур как никогда напоминали китайский театр, и Вильгельм, щурясь, разглядывал табло.
Что там за цифры? Неужели это лярд? Может, пазы перепутали? Он еще раз проверил. Лярд стоял на девятнадцати и с обеда упал на двадцать пунктов. А как же насчет ржи? Она опустилась до прежней позиции, и они упустили возможность продать контракт.
Старый мистер Раппопорт уже просил Вильгельма:
- Прочитайте, как там моя пшеница.
- Ах, оставьте вы меня хоть на минуту в покое, - сказал Вильгельм. И буквально заслонился от старика ладонью. Он искал Тамкина, лысину Тамкина или серую соломенную шляпу с лентой шоколадного цвета.
Тамкина нигде не было. По обеим сторонам Роуленда уже сидели. Вильгельм бросился по проходу к бывшему стулу мистера Раппопорта, вцепился в спинку, но захвативший место рыжий с решительным тощим лицом только уклонялся, не желая вытряхиваться.
- Где Тамкин? - спросил Вильгельм у Роуленда.
- Я знаю? А что?
- Вы же его видели! Он недавно вернулся!
- Я его видел? Нет.
Вильгельм нашарил в нагрудном кармане ручку и начал подсчеты. У него даже пальцы и те цепенели, он боялся от волнения наврать в десятичных дробях, проделывал вычитание и умножение, как школьник на экзаменах. Чего только не натерпевшееся сердце зашлось в новой тревоге. Да, конечно, его отключили. Можно и не интересоваться у этого немца-менеджера. Само собою понятно, что их электронное это устройство отключило его. Наверно, менеджер знал, что на Тамкина нельзя положиться, мог бы, наверно, предупредить. Да как же - станет он вмешиваться.
- Что, погорели? - спросил мистер Роуленд.
И Вильгельм ответил невозмутимо:
- Ну, бывает и хуже, я думаю.
Он сунул свои расчеты в карман к сигаретным бычкам и пилюлям. Ложь выручила - был момент, когда он думал, что расплачется. Он взял себя в руки с усилием. От усилия рвущая боль вертикально прошлась по груди от воздушного мешка под ключицей. Старого торговца цыплятами, который успел убедиться в падении лярда и ржи, он тоже уверил, что ничего серьезного не происходит: "Что ж, временный спад, бывает. Пугаться нечего", - сказал он, владея собой. Будто сзади, из толпы, подступал, толкал, душил плач. Вильгельм даже оглянуться боялся. Говорил себе: нет, не расплачусь я при всех. Ни за что, ни за что не расплачусь при всех, как мальчик, хотя, конечно, я их никого никогда больше не увижу. Нет! Нет! А непролитые слезы закипали, душили, и он похож был на тонущего. Но когда с ним заговаривали, он очень четко отвечал. Старался говорить с достоинством.
- ...уезжать? - дошел до него вопрос Роуленда.
- Что?
- Я думал, вы, наверно, тоже собрались уезжать. Тамкин говорил, он летом поедет в отпуск в Мэн.
- А-а, уезжать?
Бросив Роуленда, Вильгельм пошел искать Тамкина в мужскую уборную. В комнате через коридор была аппаратура табло, там будто жужжали, свиристели сотни заводных птиц и поблескивали в сумраке трубки. Двое бизнесменов, крутя сигареты в пальцах, беседовали в уборной. На двери кабинки сидела серая соломенная шляпа с лентой шоколадного цвета.
- Тамкин, - сказал Вильгельм. Он пытался опознать ноги под дверью. - Это вы, доктор Тамкин? - спросил, подавляя злость. - Ответьте же. Это я, Вильгельм.
Шляпу убрали, подняли щеколду, на Вильгельма сердито шел незнакомец.
- Вы стоите? - спросил один бизнесмен, намекая Вильгельму, чтоб не совался без очереди.
- Я? Я - нет, - сказал Вильгельм. - Я знакомого ищу.
Сам не свой от злости, он обещал себе, что вырвет из Тамкина хотя бы двести долларов от его доли в депозите. И прежде чем он сядет в свой поезд на Мэн. Прежде чем хоть пенни на свой отпуск потратит - жулик! Мы же партнеры на равных!
7
Это я был внизу; Тамкин сидел у меня на шее, а я думал - наоборот. Ехал на мне вместе с Маргарет. Так и едут на мне. Оседлали. Рвут на части, топчут, увечат.
Снова древний скрипач ткнул в Вильгельма смычком, но он торопился мимо. Отвернулся от попрошайки, на роковое предостережение - наплевал. С трудом пробрался между машинами, быстрым, мелким шажком взбежал по ступеням в нижний холл "Глорианы" с темными, снисходительными к нашей наружности зеркалами. Из холла позвонил Тамкину в номер. Никого. Вошел в лифт. Раскрашенная дама за пятьдесят в норковом палантине ввела на сворке трех собачонок - как крошечных оленей - на тоненьких ножках, лупоглазых, трясущихся. Та самая эксцентричная эстонка, которую вместе с любимцами перевели на двенадцатый.
Она узнала Вильгельма:
- Вы сын доктора Адлера?
Он кивнул без улыбки.
- Я близкий друг вашего отца.
Он стоял в углу, избегал ее взгляда, и она, конечно, считала, что это хамство, и собиралась нажаловаться доктору.
У двери Тамкина стояла тележка с бельем, ключ горничной болтал в двери длинным медным языком.
- Был тут доктор Тамкин? - спросил Вильгельм у горничной.
- Нет, не видала.
Все же Вильгельм вошел. Он рассматривал лица на фотографиях, стараясь в них опознать странных персонажей тамкинских историй. Толстые большие тома были свалены под рогатой телевизионной антенной, Вильгельм прочитал: "Наука и здоровье"; и много было поэтических сборников. Разрозненные листы "Уолл-стрит джорнэл" свисали с ночного столика, припечатанные серебряным кувшином. Купальный халат в красно-белых зигзагах раскинулся в изножье кровати и там же - дорогая батиковая пижама. Комната крошечная, но из окна видишь реку до самого моста в одну сторону и в другую сторону - до Хобокена. А то, что между, - глубинное, синее, мутное, сложнопереливчатое, ржавое, и красные остовы новых многоквартирных домов сквозят по откосам Нью-Джерси, и грузные лайнеры стоят на якорях, и спутанные бороды своих снастей полощут буксиры. В окна лез запах реки - как от швабры. Со всех сторон перли звуки - пианино, голоса, вперемешку мужские и женские, распевали гаммы и арии, и ворковали голуби по карнизам.
Снова Вильгельм схватился за телефон.
- Можете вы найти для меня в холле доктора Тамкина? - спросил он, и когда телефонистка ответила, что нет, не может, Вильгельм назвал отцовский номер, но доктора Адлера тоже не оказалось на месте. - Ну тогда дайте, пожалуйста, массажиста. Я говорю - массажную. Вы не понимаете? Мужской клуб здоровья... Ну пусть Макс Шлиппер - откуда же я фамилию буду знать?
Иностранный голос:
- Токтор Атлер?
Это старый чех-боксер с перебитым носом и рваным ухом, он там выдает мыло, тапочки, полотенца. Ушел куда-то. Настала пустая, неразрешимая тишина. Вильгельм барабанил по трубке, дул в нее, но ни боксер, ни телефонистка не отзывались.
Горничная заметила, как он рыщет взглядом по пузырькам на столе доктора Тамкина, и, кажется, насторожилась. У него почти кончился фенафен, он надеялся чем-нибудь разжиться. Но проглотил все же собственную таблетку, вышел, опять вызвал лифт. Спустился в клуб здоровья. Выходя из лифта, он видел сквозь запотелые стекла отраженье бассейна, зелено клубившееся на дне самого нижнего марша. Прошел сквозь занавеси раздевалки. Двое, завернутые в полотенца, играли в пинг-понг. Играли плохо, мячик безнадежно подпрыгивал. Негр чистил ботинки в уборной. Он не знал, кто такой доктор Адлер, и Вильгельм спустился в массажную. На столах лежали голые люди. Было жарко, полутемно, бледные тела сияли под белым лунным свечением потолка. Со стен глядели календарные красотки, и крохотные оборочки им служили одеждой. На первом столе, крепко сжав веки, тяжко, немо нежился коротконогий крепыш с черной окладистой бородой. Православный русский, не иначе. С ним рядом, укутанный в простыню, ждал очереди свежевыбритый и красный после парилки. У него было большое, блаженное лицо. Он спал. Дальше лежал атлет с поразительной мускулатурой, мощный, юный, с белым крутым изгибом к мошонке и злобноватой улыбкой на губах. Доктор Адлер лежал на четвертом столе, и Вильгельм встал над белым легким телом отца. Ребра были мелкие, узкие, и круглый, белый торчал живот. Живот был будто сам по себе. Бедра хлипкие, хилые мышцы рук, морщинистая шея.
Массажист в майке нагнулся, шепнул ему в ухо: "Ваш сын" - и доктор Адлер открыл глаза. Он сразу опознал на лице Вильгельма несчастье, мгновенно, рефлекторно отпрянул, остерегаясь заразы, сказал безмятежно:
- А-а, Уилки, внял моим рекомендациям?
- Ах, папа, - сказал Вильгельм.
- Поплавать, принять массаж?
- Ты записку мою получил?
- Да, но, к сожалению, тебе придется поискать кого-то другого. Я не смогу. Я и понятия не имел, до чего ты докатился. И как тебя угораздило? Совсем ничего не откладывал?
- Ах, папа, ну пожалуйста, - сказал Вильгельм, чуть не заламывая руки.
- Мне очень жаль, - сказал доктор. - Поверь. Но я взял себе такое правило. Я долго над ним размышлял, и правило, по-моему, хорошее, я не стану от него отступать. Ты вел себя неблагоразумно. Что случилось?
- Все. Просто все. Спроси лучше, чего не случилось. У меня кое-что было, но я все прошляпил.
- Пустился в игру? Проиграл? Это все Тамкин? Я же предупреждал тебя, Уилки, чтоб ты с ним не очень. А ты? Боюсь, что...
- Да, папа, да, я ему доверился.
Доктор Адлер предоставил свою руку массажисту, и тот ее умащал оливковым маслом.
- Доверился? И погорел?
- Да, боюсь, вроде того... - Вильгельм глянул на массажиста, но тот был поглощен своим занятием. Наверное, не имел привычки прислушиваться к разговорам, - Видимо, да. В общем, да. Надо было тебя послушаться.
- Ладно. Уж не буду тебе напоминать, сколько раз я тебя предупреждал. Это, наверно, очень тяжко.
- Да, папа.
- Не знаю, сколько раз тебе надо обжечься, чтоб ты что-то зарубил себе на носу. Все те же ошибки, вечно одно и то же.
- Совершенно с тобой согласен, - сказал Вильгельм с отчаянным лицом. - Как ты прав, папа. Те же ошибки, а я все обжигаюсь и обжигаюсь. Я не понимаю... Я просто глуп, папа, я дышать не могу. Грудь теснит, я задыхаюсь. Не продохнуть.
Он смотрел на наготу своего отца. Вдруг до него дошло, что доктор Адлер с трудом сдерживается, что вот-вот он взорвется. Вильгельм поник лицом и сказал:
- Никому не нравится невезенье, а, папа?
- Так! Теперь это оказывается невезенье. Только что это была глупость.
- Да, глупость, в общем, и то и другое. Я действительно никак не могу ничему научиться. Но я...
- Я не желаю вдаваться в эти твои подробности, - сказал его отец. - И я хочу, чтобы ты наконец усвоил: я слишком стар, чтоб взваливать на себя новую тяжесть. Просто слишком стар. И если кому-то так уж хочется дожидаться помощи - пусть подождет. Пора бы уж перестать дожидаться.
- Дело не только в деньгах. Есть и другое, что отец может дать сыну.
Он поднял серые глаза, ноздри у него раздулись, и это выражение мучительной мольбы окончательно взбесило доктора. Он сказал с предостережением:
- Смотри, Уилки! Ты злоупотребляешь моим терпением.
- Вот уж чего не хотел. Но одно твое слово, просто слово так много бы сделало. Я никогда не одолевал тебя просьбами, но ты недобрый человек, папа. Ты не даешь и той малости, о которой я прошу.
Он понял, что отец в полной ярости. Доктор Адлер хотел что-то сказать, потом приподнялся, прикрылся простыней. Рот перекосился, большой, темный, и он сказал Вильгельму:
- Ты хочешь превратить себя самого в мой крест. Но я не собираюсь взваливать этот крест. Скорей я тебя в гробу увижу, Уилки, чем допущу такое.
- Папа, послушай! Послушай!
- Да уйди ты, уйди! Видеть тебя не могу, слизняк! - орал доктор Адлер.
Вильгельм весь зашелся от точно такой же ярости, но сразу же он сник, охваченный безвыходной тоской. Еле выговорил, с какой-то светскостью даже:
- Хорошо, папа. Достаточно. Кажется, больше не о чем говорить.
И тяжело двинулся за дверь, прошел через бассейн, парилку, с трудом одолел два долгих марша. На лифте поднялся в холл. Справился в регистратуре про Тамкина.
Регистратор сказал:
- Нет, я его не видел. Но тут, по-моему, вам что-то есть.
- Мне? Дайте сюда. - Вильгельм раскрыл записку - это жена звонила. Прочел: "Просьба позвонить миссис Вильгельм. Срочно".
Всегда, когда получал от жены такие записки, он пугался за детей. Бросился к телефону, рассыпал мелочь из карманов на стальную гнутую полочку под аппаратом, набрал номер.
- Да? - сказала жена.
В прихожей лаял Пеналь.
- Маргарет?
- Да, я тебя слушаю. - Других форм приветствия не полагалось. Она сразу его узнала.
- Мальчики в порядке?
- На велосипедах катаются. А что такое? Пеналь, молчать!
- Меня напугала твоя записка. Хорошо бы ты пореже употребляла это твое "срочно".
- Нам надо поговорить.
От знакомых непререкаемых интонаций у него засосало под ложечкой, потянуло не к Маргарет, нет, но к тому давнему покою.
- Ты мне прислал чек с неверной датой, - сказала она. - Я не могу этого допустить. На пять дней позже. Ты поставил двенадцатое число.
- Ну нет у меня денег. И негде взять. Не отправишь же ты меня в тюрьму по этому поводу. Хорошо еще, если к двенадцатому раздобуду.
Она ответила:
- На твоем месте я бы постаралась, Томми.
- Да? А зачем? Ответь! Чего ради? Чтоб ты налево и направо меня поливала? Ты...
Она оборвала:
- Ты сам прекрасно знаешь, чего ради. Я должна растить мальчиков.
Вильгельма в тесной будке прошиб пот. Он свесил голову, задрал плечи, раскладывал мелочь рядками, маленькие монетки, покрупней, покрупней.
- Я делаю что могу, - сказал он. - У меня тяжелая полоса. Честно говоря, я не знаю, на каком я свете. Не знаю, как выкручусь. Ума не приложу. Лучше не думать. Это все случилось на днях, Маргарет. Не приведи бог снова дожить до такого. Честно тебе говорю. Так что сегодня даже смысла нет ломать голову. Завтра я кой с кем увижусь. Один - менеджер. Другой с телевиденья. Но с актерством это не связано, - заторопился он. - Это по деловой части.
- Опять эти разговоры, Томми, - сказала она. - Надо помириться с "Роджекс корпорэйшн". Они тебя возьмут. Хватит тебе. Уже не молоденький.
- Не понял.
- Ну вот, - сказала она спокойно, и непререкаемо, и беспощадно, - ты рассуждаешь как молоденький. Каждый день собираешься начать все сначала. Но этот номер уже не пройдет. Тебе восемнадцать лет осталось до пенсии. Никто не возьмет нового человека в таком возрасте.
- Знаю. Но послушай, зря ты со мной так резко. Я не стану ползать перед ними на коленях. И зря ты со мной так резко. Не так уж я много тебе вреда причинил.
- Томми, мне приходится за тобою гоняться, выбивая из тебя деньги, которые ты нам должен, и мне это крайне неприятно.
Вдобавок ей было крайне неприятно, что голос у нее, оказывается, резкий.
- Я стараюсь сдерживаться, - сказала она.
Он так и видел всегда аккуратно подстриженную седеющую челку над решительным лицом. Она горда своей справедливостью. Не желаем мы, думал он, понимать, что мы такое творим. Пусть льется кровь. Пусть у кого-то душа расстается с телом. Пусть. Так действуют слабые; спокойно, по справедливости. И вдруг - р-раз! р-раз!
- А на "Роджекс" меня возьмут? Да мне на брюхе перед ними ползать придется. Не нужен я им. Через столько лет - не сделать меня пайщиком фирмы! Как я вытяну вас троих и сам смогу жить, если они мне вдвое сократят район действий? Да и чего мне стараться, раз ты палец о палец не желаешь ударить, чтобы помочь? Я послал тебя снова учиться, правда? Ты тогда говорила...
Он повысил голос. Ей это не понравилось, она перебила:
- Ты меня неверно понял.