Кит обернулся. Она была права. Она была лучше. Если молодая пташка показывает свою фотку, снятую, скажем, год или два назад, то думаешь, что на ней она так же хороша, как сейчас, только - э-э - новее. Но с Ник все обстоит иначе, к ней это не относится. Одни только глаза, одни лишь зрачки… выглядят так, словно побывали повсюду. В чем же тут дело? Классным пташкам - и некоторым заграничным пташкам тоже - порою требуется время, чтобы их телеса сделались привлекательными. Они умащивают себя разными притираниями. Массаж, то-се…. ТВ. Праздные, блин, богачки… Классная телка, думал он, вот только почему она не в юбке? А в этих мешковатых штанах (не дешевых, однако), настолько раздутых в самых интересных местах, что они не дают никакой возможности представить, какие формы под собой укрывают.
- Олд Грэндэд! - сказал Кит и легонько кашлянул. - Идет, Ник. Твоя скорость - заметано. Уважаю. И буду, это, упражняться в воздержании. Но… дай мне хоть что-нибудь. Чтоб мне тепло было ночью. Покажи, что не безразлична ко мне.
- Николь, а не Ник. Разумеется, - сказала она, наклоняясь вперед и показывая, что она к нему не безразлична.
- Ммм…
- Слушай! Я могу показать тебе еще кое-что.
Она открыла шкаф, и там, прикнопленная к задней стенке, обнаружилась афиша пьесы, долгое время шедшей в Брайтоне. На ней в полный рост красовалась Николь в тунике и черном трико; упираясь руками в бедра, она глядела через плечо, а дикую ее улыбку графически оттеняли слова: "Джек и бобовый стебель".
- Ну и как тебе? - спросила она со смехом.
- Бенедиктин! - сказал Кит. - Джим Бим! Порно!
- …Что? - опешив, сказала Николь.
Домашняя библиотека Кита Таланта… Книг в ней было немного. Немного книг было и у него в гараже. Но несколько книг там все же имелось.
Числом их было шесть: "A-D", "E-K", "L-R" и "S-Z" (ибо современный жулик в огромной, до белого каления доводящей степени зависит от телефона), "Дартс: овладение дисциплиной", а также красный блокнот, который не имел никакого другого названия, кроме как "Тетрадь для студентов - Арт. 138 - С перфорацией для подшивки", и который, возможно, следовало бы окрестить более значительно: "Дневник дартиста". А то и попроще: "Жизнь Кита Таланта". Именно сюда заносил Кит заветные свои мысли, большинство из которых (но не все) были связаны с игрою в дартс. Например:
У тибя может быть такой большой дом что в нем ты сможеш разместить несколько площадок для метания, а ни одну. Где к томуже мало света.
Или:
Нужно упражняцца в финишировании. Нужно. К доске подходи как к свитыне. Можно быть сильнее всех на свете но что толку если не умееш финишировать.
Или:
Тедн Тенден На третьем дротике стремицца влево ни надо там эти добланые тройные питерки.
Перечитав этот последний отрывок, Кит зашипел, достал свою ручку в форме дротика и зачеркнул слово "добланые". Удовлетворенно хрюкнув, он увенчал свое дело единым росчерком, вписав слово "долбаные". Затем утер навернувшиеся на глаза слезы: он пребывал в каком-то странном настроении.
Разговор с Гаем Клинчем, состоявшийся в этот день в "Черном Кресте", протекал как будто вполне естественно. По крайней мере, Кит мог сказать самому себе: да, он был умницей, он сделал все, что ему было велено.
- Слышь, друган, - заметил он, когда Гай подошел к стойке и поздоровался с ним. - Что-то ты с виду не больно-то весел.
- Да… я и сам знаю.
Кит с осторожной ухмылкой придвинулся ближе.
- Ну. По тебе ну никак не скажешь, что ты слишком уж доволен своей жизнью.
- Наверно, что-то такое меня точит… какое-то помешательство…
Не то чтобы Гай хоть когда-нибудь выглядел таким сияющим, каким, по мнению Кита, ему надлежало быть. В силу своего миропонимания Кит, побывавший к тому же у Гая дома, недоумевал, почему тот не потирает руки и не улыбается от уха до уха дни и ночи напролет. Нет уж, от этого типа такого не дождешься. Кита время от времени раздражало время от времени посещающее лицо Гая выражение недолговечной, непрочной безмятежности, когда голова его запрокидывалась, слегка склоняясь набок, а глаза еле заметно поблескивали. Сегодня, однако, голова его была опущена и он, казалось, весь поблек, утратив даже то мерцание, какое придавало ему богатство. Как и всякий другой белый мужчина в пабе, Гай стал фотоснимком на монохромной бумаге. Он, как и все остальные, сделался персонажем военной хроники.
- Это, должно быть, какое-то поветрие, - сказал Кит. - Не ты один, скажу я, пребываешь не в лучшем здравии: эта самая Ники - тоже.
Голова Гая опустилась на дюйм ниже.
- Точно тебе говорю. Ты же помнишь, я отдавал в починку разное ее барахло? Ну и вот. Все снова сломалось. Знаешь эту их манеру: одно починить, другое испортить. - Это было совершенной правдой, но когда Кит невозмутимо предложил ей вновь попытать счастья с "Доброй Починкой", - так сказать, прошагать вместе с ней еще одну милю, - Николь только пожала плечами и сказала, что это не имеет никакого смысла. - Так или сяк, но она явно не в себе. Знаешь, на что это похоже, по-моему? На безразличие. Безразличие. Все глядит и глядит в окно. Вертит эту штуку, глобус. А на лице - такая слабая улыбка, грустная такая…
Голова Гая опустилась еще на дюйм.
- Типа… - Кит прокашлялся и продолжил, - типа, она чахнет. Иссыхает. Чахнет ее бедное сердечко… Господи, ты посмотри, до чего дошла эта Пепси Хулихан! Невыносимо. Я не видел ее месяца полтора, вот в чем дело. Она и летом выглядела препаршиво, но посмотри-ка на нее сейчас. Точь-в-точь эта ведьма, Носферату. А ну, взбодрись, парень. На, держи. Я и тебе взял.
А потом, когда Гай уполз восвояси и Кит стоял себе у стойки, размышляя о том, как проста и чудесна порою может быть жизнь, Год и Понго отозвали его в сторонку и - извиняющимися голосами, полными мрачного сочувствия - рассказали ему о том, что в "Черный Крест" наведывались Кирк Стокист, Ли Крук и Эшли Ройл…
Эта новость не должна была удивить Кита, и она его не удивила. Она его всего лишь до чертиков испугала. Да, деньги, деньги, всегда эти деньги… Как отмечено выше, в финансовом отношении положение Кита было не из лучших. Положение его касательно квартплаты, местных налогов, оплаты коммунальных услуг, полицейских штрафов и компенсаций, выплат за то, что было приобретено в рассрочку, и проч., и проч., было на грани полного краха. Впрочем, оно всегда было на грани полного краха… Запыленное лицо Кита, в одиночестве сидевшего в гараже, ожесточилось, он сплюнул на пол и потянулся за украденной бутылкой водки. Дело было вот в чем: он одалживал деньги в темном уличном мире, конкретнее - на Пэрэдайн-стрит, в Ист-Энде. Он одалживал их у акулы-ростовщика по имени Кирк Стокист. Не будучи в состоянии разом расплатиться с Кирком Стокистом, он снова отчаянно нуждался в деньгах - для уплаты пеней, пеней, головокружительных двадцатых долей! Чтобы уплатить их, он одалживал деньги у другого хищника по имени Ли Крук. Поначалу это казалось ловким ходом, но Кит все же чувствовал, что придумка его чревата опасностью, особенно когда стал одалживать деньги у Эшли Ройла, чтобы выплачивать такие же пени на заем у Ли Крука. Все это время Кит не терял надежды, ожидая, что в "Мекке" все обернется благополучным исходом. Однако этого не случилось. И не случилось вообще ничего. Собственные его деловые интересы с недавнего времени пошли под откос в сумятице разного рода пакостей, творимых другими кидалами, - беспредельных обломов и надувательств, из-за которых тихонько присвистывали даже Китовы знакомцы, даже громилы, шастающие по бильярдным, даже обиженные угонщики машин, даже уязвленные грабители, специализирующиеся на старушках… Кит теперь исходил ядом, вспоминая о том, как предала его эта долбаная старая лгунья, леди Барнаби; он содрогался от разочарования при мысли о сумме, вырученной за ее драгоценности. На следующий день, проезжая по Бленим-креснт, он сжал кулак и прошипел: "В-в-в-от!", - увидев, что полоумный котел леди Би в конце концов разорвался в клочья; дом походил на четвертый реактор в Чернобыле - или на шестой в Тирри. О, как мечтал Кит забыть обо всех своих заботах и всецело посвятить себя игре в дартс! Дартс - вот что заставило его пренебречь своими кидальческими делами: часы тренировок, а потом дни и дни празднования, когда тренировки эти принесли свои плоды у метательной черты. И еще эта Николь: столько времени на нее угрохал, а в ответ - лишь неопределенные обещания грядущей награды. Старушка Ник! Она, типа, делает это "со своей скоростью". У Кита мечтательно приоткрылся рот, когда он подумал о том, как они сидели перед ТВ и как молил он тогда о Стоп-Кадре и Воспроизведении, а она бессердечно смела их прочь, заменив на Быструю Перемотку от одного крупного плана к другому…
Зазвонил телефон, и Кит сделал нечто такое, чего никогда не делал прежде: он снял трубку. "Эшли!" - сказал он. После этого Кит говорил немного. Он только время от времени произносил: "Да", - наверное, с полдюжины раз. Потом сказал: "Верно. Ясен пень. Ну, пока, парни".
Кит торжественно взял в руки свое сокровище - книжку "Дартс: овладение дисциплиной" - и обратился к одному из самых волнительных пассажей, содержавшихся там. Он прочел:
В то время как дартс является по преимуществу спортом двадцатого века, восходит это искусство к английскому народному Наследию. Говорят, что прославленные английские лучники играли в нечто подобное, прежде чем разгромили французов в легендарной битве при Азенкуре в 1415 году.
Кит оторвал взгляд от книги. 1415 год! - думал он. "Наследие", - проговорил он низким, значительным голосом.
Как много раз, как много, о, как же много раз записывал он мелом на специальных досках очки своего отца и его партнера в разных лондонских пабах, где играли в дартс и где он воспитывался. Обычно папаша играл со своим другом Джонатаном или с мистером Пёрчесом - отцом Чика. И случись маленькому Киту ошибиться в суммах… Стоя в своем гараже, Кит поднял ладонь к щеке и ощутил, как она пылает, - пылает, как прежде, пылает, как будет пылать и всегда…
Но не стоит слишком уж углубляться - стоит ли? - нет, не стоит чересчур углубляться в жизнь кого бы то ни было из людей, не стоит докапываться до самых истоков. Особенно когда люди эти бедны. Потому что поступи мы так, углубись мы туда чересчур, - и стало бы это поездкой в ужасном автобусе, полном ужасных запахов и ужасных звуков, с ужасными простоями и ужасной тряской, поездкой в ужасную погоду, по ужасным причинам и с ужасными целями, в ужасном холоде или по ужасной жаре, с ужасными остановками, чтобы ужасно перекусить, по ужасным дорогам к ужасной местности, - тогда никого и ни за что невозможно винить, и ничто ничего не значит, и все дозволено.
Эшли Ройл, Ли Крук и Кирк Стокист сказали Киту, что если он не отдаст им все деньги к пятнице, то они, помимо всего прочего, сломают ему средний палец правой руки. Это, конечно же, был тот самый палец, которым Кит добивался благосклонности у женского пола, но гораздо важнее было то, что это был его метательный палец. Что же, расстаться с дротиками?.. Он допил водку, разгладил свои расклешенные брюки, натянул ветровку (Кит называл ее "ветродуром": он норовил обдурить даже ветер) и отправился на поиски Телониуса, чтобы потолковать с ним о том самом "полунасильственном" преступлении.
Кит стал просить у меня денег. Я знал, что это случится.
Накануне, поздним вечером, мы, не усаживаясь за столик, перекусывали с ним в забегаловке "У Кончиты". Кит сказал пару слов хозяйкиной дочери. Заказал chili rilienos. Перед ним незамедлительно возникла тарелка проперченного плутония. Кушанье пузырилось, причем отнюдь не беззвучно, испуская густые клубы - то черные как смоль, то серебристые. Мне вспомнились булькающие отрыжки Сернистых Ручьев в Санта-Лючии (на родине предков Телониуса). Кит как ни в чем не бывало набил себе рот этой пакостью и, выдувая дым из ноздрей, попросил у меня денег.
Я хотел бы дать ему денег. Мне и впрямь совершенно ни к чему то дельце, что затевает Телониус. Как-никак, а Телониус этот - всего лишь преступник-недотепа, преследующий удачу на нелепой извилистой тропке. Что, если у них ничего не выгорит? Что это будет означать? Кита упекут за решетку - Кит не сможет принимать участия в дальнейшем развитии сюжета. Не выношу, когда они, упираясь друг в друга лбами, шепчутся о чем-то в "Черном Кресте", и до моего слуха долетают слова: "День расплаты" или "Верняк". Они даже обзавелись какой-то поганенькой маленькой картой… С другой стороны, мне вовсе не хочется, чтобы Киту сломали его метательный палец, этот чудный многофункциональный инструмент, необходимый ему, кроме всего прочего, и для усвоенных им американизированных непристойных жестов.
Да, я хотел бы дать ему денег. (Телониусу я тоже хотел бы дать денег.) Но вся беда в том, что их у меня нет. А Киту требуется так много, так быстро, а вскоре потребуется еще больше. Почему нет звонка от Мисси Хартер? Почему нет договора, нет восхитительной суммы прописью, нет волшебной кубышки? Почему? Почему???
Памятуя о принципе Гейзенберга, согласно которому наблюдаемая система неизбежно входит во взаимодействие с наблюдателем, - но не забывая и о том, что порядочный антрополог никогда не вмешивается в дела изучаемого им племени, - я решил не рассказывать Николь о проблемах Кита и о "полунасильственном" преступлении. После чего я рассказал Николь о проблемах Кита и о "полунасильственном" преступлении. Я просил ее поторопиться и дать Киту денег. Да все в порядке, ответила она. Она попросту "знает" о готовящемся преступлении, о том, что оно совершится и все пройдет гладко. О, если бы я мог разделить ее надежду! Пробужденье, и губы разъяты, и - новые корабли, новые дали…
В общем, я отказал Киту в его просьбе. С четверть минуты он молча глазел в мою сторону - с выражением, которое я воспринял как антисемитское, - затем отвернулся и перестал со мной разговаривать. По крайней мере, это я так думаю, что он решил больше со мной разговаривать. Не знаю, что там вытворяло с его внутренностями chili rilienos (это ведь даже и означает "красная задница"), но язык его походил на рифовый узел.
- На этот раз лучше, Кончита, - прохрипел он наконец.
Мне было не по себе. Я же ему кое-чем обязан. В конце концов, что бы я делал без Кита? Где бы я без него был?
Блюдо оказалось недорогим, и я сумел за него заплатить.
Кажется, смерть разрешила мои проблемы и с осанкой, и с мышечным тонусом. То, чего я никогда не мог до конца добиться при помощи бега трусцой, плавания и рационального питания, смерть предоставляет мне без каких-либо усилий с моей стороны. Я поглощаю себе гамбургеры да жареное мясо, а смерть тем временем придает моему телу совершенную форму. И никакого тебе пота в три ручья и натужных вдохов-выдохов (всего того, что некоторые из нас находят столь отталкивающим).
Да, в настоящее время я смею полагать, что смерть оказывает благоприятное воздействие на мою внешность. Я, несомненно, выгляжу куда интеллигентнее, чем прежде. Не потому ли Лиззибу со мною заигрывает? Вид у меня… едва ли не мессианский. Кожа под подбородком и на висках становится все более подтянутой и блестящей. Во смерти я воссияю. Во смерти я… я прекрасен. В качестве косметолога и тренера по бодибилдингу то состояние, в котором я пребываю, действует превосходно. Это, правда, немного больно, но что поделаешь - все хорошее причиняет боль. Если не считать того, что происходит с глазами (полными красных прожилок и то ли набухающими, то ли просто увеличивающимися), нельзя не признать, что воздействие, оказываемое смертью, не столь уж и плохо. Если не считать глаз. Если не считать смерти.
В компании с Лиззибу, Хоуп, Гаем и Динком Хеклером я отправляюсь в теннисный клуб на Кастелейн-роуд. Восседаю на судейском стуле и слежу за игрой. Смешанные пары: Гай с Лиззибу против Хоуп и Динка Хеклера, седьмой ракетки ЮАР… Не думаю, чтобы Гай замечал, что за каша заваривается между Динком и Хоуп. Бедняга Гай. Он - вроде меня самого. Оба мы как бы здесь. Но мы не здесь. Когда мы поднимаем взоры, то видим одну и ту же тучу - тяжелую, тошнотную, низкую, цвета авокадо, да, и с намеком на какой-то винегрет в сердцевине.
Неулыбчивого, волосатого, как тарантул, Динка в его крайне небрежном наряде - вот кого все как один жаждут здесь видеть, все-все, собравшиеся в клубе; бледные секретарши и делопроизводители, стареющие профи, блестящие черные мальчики примчались сюда, чтобы восхищаться Динком, завидовать его мощи, его технике, его крученым ударам слева, его сногсшибательным смэшам… На Гае серые носки, серые теннисные туфли, шорты цвета хаки и короткая майка; сразу видно, что из всей четверки он самый неприспособленный, самый нерешительный и самый нечувствительный к ритму игры (его множественные подтверждения и отрицания, его вынужденные извинения звучат почти так же часто, как удары ракетки по мячу)… Но, впрочем, я пришел сюда наблюдать за дамами.
Одного роста, одинаково загорелые, равно великолепные, обе столь же прекрасно владеют и хлесткими ударами слева, и особой манерой крученой второй подачи. Оптимально используя имеющийся материал, они то делают вложения, то снимают со счета. Вкладывают в теннисное ранчо, расходуют на теннисную клинику. Обе в белом, они то взвиваются, как молнии, то обмирают в безмолвии. Конечно, Лиззибу может похвастать еще большей энергией и легкостью, нежели Хоуп, ее старшая сестра. "Тьфу ты!" - восклицают обе, когда у них срывается удар.
Хоуп играет жестко (она так же тверда и строга, как складки на ее юбочке), а Лиззибу - со смехом и дружелюбным азартом. У Хоуп, когда она наносит удар по мячу, на лице появляется сердитое выражение (она отгоняет от себя большого пушистого жука). "Брысь отсюда!" - вот как звучат ее удары. Лиззибу же "уговаривает" или "улещивает" мяч. "Иди ко мне", - говорит ее ракетка. "А теперь уходи". Но если бы сестры играли не в паре с кем-то, а друг против друга, между ними было бы идеальное соответствие. Когда они улыбаются или пронзительно вскрикивают, разверстые их рты испускают сияние. На двоих у них, наверное, целая сотня зубов. Когда распределялись способности сохранять равновесие и рассчитывать время, вручались проворство и ловкость, то теннисного таланта сестрам выдали поровну. Но Лиззибу определенно достались еще и груди.