После собрания Степан не пошел в клуб, как собирался, на кинокартину "Путь корабля", а отправился домой. Взял у хозяйкина сына-пионера листок бумаги, ручку с чернильницей и стал писать.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Осознав в полной мере слова товарищей Покумина и Игошева в борьбе с проклятым подкулачеством и прочими паразитами, я, Мазунин Степан Игнатьевич, сообщаю насчет личности своего брательника Мазунина Левонтия Игнатьевича, который теперь проживает в деревне Клесты совместно с семьей. Этот Мазунин Л. И. в гражданскую ушел по мобилизации с Колчаком. Вернулся аж через год и стал снова жить с нами. Я бы не стал про него писать, потому как народу и с белыми, и с красными тогда уходило изрядно, но вот что интересно: пришел он домой ночью, я как раз спал на полатях, и он нас всех разбудил. Был он в шинели, с винтовкой. Когда зажгли свет, мать спросила у Левки, почему у шинели весь перед бурый, а он ответил, что не ее дело. Тогда отец вывел его в сени и стал бить. А утром они с отцом замотали шинель в старый мешок, взяли лопату и ушли в лес, и там, видимо, шинель закопали. И Левка стал жить с нами, как и раньше. Только Мороз Александр, когда узнал, что вернулся домой старший брат, стал сильно пить и рассказывать, что служил у белых вместе с Левкой и Левка состоял в особой карательной команде, которая мучила и расстреливала большевиков и активистов. Сам Сано служил поваром и скоро сбежал, а Лева был карателем. Потом Мороза отец и Левка позвали как-то пить к нам брагу и долго разговаривали, о чем, не знаю, но Сано на брата больше никогда не говорил, даже пьяный. А в 1932 году он в рождество купался в речке, застудился и помер. Я ему до этого рассказывал, что у Левки на шинели, когда он пришел, были бурые пятна. А он мне ответил, что-де столько народу поубивать да в крови не испачкаться - так не бывает. Они все надеялись, что я брат Мазунина Л. И. и никому не скажу. Но теперь, перед лицом классовой ненависти, мне все равны, а родня хоть есть родня, все равно душой не поступлюсь.
Что и имею сообщить соответствующим властям.
Мазунин Степан Игнатьевич
Он запечатал письмо солдатским треугольником, пошел на почту, наклеил марку и, написав на конверте: "Особоуполномоченному товарищу Игошеву", бросил в почтовый ящик.
Назавтра выпросил у мастера увольнение на два дня и пошел на конный двор. Ему повезло: ехали на двух телегах мужики до Мосят - деревни, стоящей верстах в пяти перед Клестами. Одного Степан знал хорошо - Мишку Нифонтова, раньше вместе учились в школе, в Голованах. Мишка стал степенный, квадратный, смолил махру. Женился он почти подростком, в армию не попал из-за грыжи и теперь был отцом четверых ребят, да баба опять ходила на сносях. "А чаво! - охотно говорил он Мазунину. - Електрицство все обешшают провести, а пока нету, дак мы, благословясь…" - и смеялся, щурился. Степан принужденно улыбался.
Наконец поехали. Мужики взяли с собой водку, выехали за город, остановились и начали распивать. Предложили выпить Мазунину, но он отказался, лег в стороне на пригорок, стал глядеть в небо. Как текло время, он не помнил. Когда к нему подкатил пьяненький Мишка, толкнул: "Поехали! - и вдруг заорал: - Э, ребя, да он ревет, гли-ко!" - Степан встал, с ненавистью глянул на Нифонтова и ожесточенно заскоблил рукавом мокрое лицо.
Ехали долго. Мужики останавливались в деревнях, заходили к родне. Степан, горбясь, сидел на телеге - ждал. Только в Горцах, когда Мишка предложил зайти к шурину, почтальону, Мазунин пошел с ним. Но брагу пить отказался, а, выведя мужика в сенки, осторожно спросил, можно ли взять на почте отправленное письмо. Услыхав ответ, втянул голову в плечи и вышел.
В Мосята приехали затемно, и Мишка уговаривал переночевать, но Мазунин отказался наотрез, пешком отправился дальше, в Клесты. Подходя к деревне, почти бежал. Задыхался, переводил дыхание. Обходя шлявшихся допоздна парней и девок, осторожно прокрался к Левкиной избе. На стук откликнулась Дарья, жена Левки:
- Кого лешак несет?
- Открой, Даш, я это, - приникнув к окну, сказал Степан. Зажглась лампа, протопали тяжелые шаги: это Левка пошел открывать дверь.
Сунул Степану ладонь:
- Здорово! Чего ночами колобродишь? Да не стой, не топчись, проходи давай!
Степан зашел, сел на лавке в кухне. Левка принес из горницы лампу, встал у порога - хмурый, косматый.
- Но? Чего приперся? Дело есть, что ли?
Степка глянул на брата, на огромную, в полстены, тень его и испугался. "Скажу теперь, а он - брякнет, и - готово дело!" - подумал он. Однако пересилил себя:
- Слышь, Лев, это… в комсомольскую ячейку нас вызывали.
- Кого это - нас? - буркнул брат.
- Да кого - комсомольцев, кого еще!
- Н-ну… и что? - насторожился брат.
- Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…
Дыхание Левкино пресеклось.
- Н-ну и… что ты наделал, вражина!? - заревел он.
Проснулись ребята на полатях - завозились, захныкали. Вбежала Дарья:
- Что, что?
Левка отшвырнул ее обратно в комнату::
- Пшла отсель! - Двинулся на брата: - Выйдем-ко давай на крыльцо…
На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:
- Донес, значит? Спасибо, братан…
- Не за что, - так же тихо ответил Степан. - Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.
- Робя-ата… - передразнил Левка. - А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?
- Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.
- Да как же мне лучше-то будет? - заплакал вдруг Левка. - Все ведь теперь, все! А они - по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!
- Робята - что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?
- Сгинуть? Не-ет! - Левка зло засмеялся. - Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская - го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.
- Да-а… - вздохнул Степан.
Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:
- Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?
- А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.
- Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?
- Как… как неправда? - растерялся Степан.
- А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли - и дела нету. Случай подвернулся - взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж - не оправдаться, ясное дело.
- А откуда ржа на шинели-то взялась?
Левка поднялся, сплюнул:
- Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.
И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.
Левка крикнул вдогонку:
- Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу - приходите, потолкуем! Приходите-е! - вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. - Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…
Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.
Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.
Проснулся поздно - солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.
В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.
Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.
Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…
7
Всю ночь Мазунин не спал. Ворочался, курил, глядел в окно. От неистовых толчков крови болело старое сердце. Никогда он не задумывался, правильно ли тогда поступил, только теперь… Утром встал, взял из вазочки на буфете двадцать пять рублей, зачем-то надел плащ и ушел из дома.
В десять его хватились. Юрка с Людкой до полуночи бегали по мужикам, к которым, по их мнению, старик мог зайти. Но не нашли и легли спать. Одна бабка Клавдия шлепала по избе, пила лекарства. Около пяти часов разбудила Людку:
- Ставай… ставай давай!
- Дак дедко-то - свататься ведь пошел, поди! Как я раньше не подумала. Ох, недоумок!
- Ну, пускай его. Спать, спать иди.
- Како тут спать! - всхлипнула старуха.
Быстренько оделась, охая, взяла в ограде палку и отправилась на другую улицу, где в косенькой избушке жила Нюрка Буракова. Уверенности, что старик находится именно там, у бабки не было, но, поскольку Нюрка была упомянута стариком как возможная кандидатура в смысле брака… Распалив себя по дороге, бабка подбежала к избушке и часто заколотила палкой по подоконнику. Привстала на цыпочки, заглянула в окно. С кровати в глубине избы вскочила Нюрка и, заправляя седые космы, бросилась к двери. Приоткрыла:
- Че? Че случилась? Ты ко мне, Петровна?
- Старик мой у тебя? - громко крикнула Мазунина. - Да не ври, а то счас ухи-то прочишшу! Игде он?!
Нюрка сначала заморгала мутными глазками: испугалась. Встрепенувшись, зашипела:
- Ну-ко пошла отсель, покуда собаку не спустила! Нашла кого здеся искать! Тьфу! Ишь, палку схватила! Ох ты, гадость!
Бабка поплелась домой, пристыженно оглядываясь на окна, из которых смотрели разбуженные соседи. Позор!
Больше она никуда не ходила, сидела дома и плакала. Была уверена, что старика уже нет в живых.
8
Он пришел домой на четвертые сутки, утром. Грязный, небритый, исхудавший. Сразу пробрался к свою комнатку и лег на кровать. Старуха зашла следом, села на табуретку рядом и заплакала.
- За что… за что… - шептала она.
- Выйди! - гаркнул Мазунин.
Бабка выскочила с воем. Он встал и пошел в ограду. Вернулся минут через десять с позеленевшим лицом, еле держась на ногах.
- Врача, врача зови! - хрипел он.
Бабка всплеснула руками и кинулась в контору завода, к телефону. Приехала "Скорая помощь". Врач слушала сердце, мерила давление, мяла живот. Спросила:
- Много пили?
- Было… было дело… - корчился старик.
- Придется увезти! - обратилась врач к бабке. - Он ведь, по-моему, в областном госпитале на учете состоит? Туда и отправим. Горе с ними, старыми пьяницами.
9
Как-то в субботу вечером, когда Юрка сидел на пороге, накачивая мяч, мать сказала, глядя мимо него:
- Слышь, Юр, давай завтра - к отцу езжай. Проведай. Я пирогов настряпаю - отвезешь.
… Юрка поднялся по госпитальной лестнице и свернул налево, в маленький притвор, где пила чай толстая уютная старушка.
- Тебе кого, паренек?
- Мне бы Мазунина, Степана Игнатьевича.
- Ходячий?
- Вроде бы…
Она распахнула дверь и показала на лестницу:
- Спускайся по ней во двор. Все ходячие с утра там сидят - осень провожают.
Юрка вышел во двор. На длинных скамейках по сторонам маленькой аллейки сидели инвалиды. День был и вправду хорош: с желтыми листьями под ногами, без ветра - даже чуть палило. Юрка стал высматривать отца. В дальнем конце аллеи пели: небольшая группа инвалидов, сгрудившись на одной скамье, выводила старательно и негромко: "Клен зеленый, да клен кудрявый, лист резной, - я смущенный и влюбленный пред тобой, - клен кудрявый, да…"
"Какие старые они все, - подумал Юрка. - А туда же - про любовь поют, надо же!.."
Песня понемногу увлекла стариков: они запели громче, безногие постукивали в такт костылями по скамье. Рябой мужик вскочил и стал плясать, ухая и буравя землю мягкими войлочными тапками. Пустой рукав выскочил из-за пояса и захлестнул шею… Плясавший сел, запыхавшись, жадно сунул в рот папиросу и, прижав куцым обрубком руки коробок, стал чиркать по нему спичкой. После песни все заговорили, засмеялись.
Отец первым увидел Юрку - окликнул, подошел.
- Здорово, сын.
- Привет. Как дела-то?
- Дела? Да ничего пока.
- Как Ваня-Ваня? Не смучился с тобой?
- Я сам с ним смучился. Орет больно.
- Да, он такой. Он и на меня орал, когда в моих же учениках ходил. Это уж - такой человек! Куды засмотрелся?
- Странные, ххэх! Дурачок ты, Юра! Запомни: это не больница тебе, а госпиталь. Здесь, брат, не так просто. Это - война. А народ-то - ты, верно, думаешь: старики, - а ить это солдаты, Юр. У них вся душа на войне иссеклась, да половина там и осталась, а ты - странные… Глянь, я тот три года не был, а из тех, с кем в последний раз в палате лежал, уж двоих нету! Вот они - война да старость - что делают! А ну как я третий буду?
- Да иди ты! - оборвал его Юрка. - Рано еще смерть-то загадывать. Вон, жениться хошь. - Он криво улыбнулся. - Ты где хоть тогда пропадал?
- А это тебя не касаемо! - резко сказал старик. - Где пропадал - там и ладно.
- Дак интересно ведь.
- А ты не интересуйся, чем не следовает! Денег привез?
- Привез немножко, да пироги. Бери вот. Может, купить чего?
- А что купить? Нет, не надо.
Юрка вспомнил, как приезжали с матерью в госпиталь три года назад, привезли четвертинку водки, и отец распил ее тут же, хранясь от начальства, с одноногим чернявым мужиком.
- Помнишь, водку с мужиком пил? - спросил он.
- Водку? А-а, с Поморцевым-то Гришкой, морячком, - как не помню. Только помер ведь он, в прошлом году, говорят. Слушай, как там мать-то?
- Да что, скрипит потихоньку.
- Ты передавай ей: пущай не сердится уж, что ли…
- Извиниться за тебя, да?
- Нет! - спохватился старик. - Это… не надо! Просто так, мол, и так получилось, решил, мол, я по своей дорожке теперь топать.
- Ну-ну, - отвернув лицо, сквозь зубы сказал Юрка. - Топай давай. Только сам уж ей говори, я тебе в этом не помощник.
Отец внимательно поглядел на него и сунул сухую ладошку:
- Ну, давай тогда!
- Давай.
И Юрка ушел.
10
Захлопнув дверь, Мазунин постоял немного на кухне; было тихо. Он прошел в горницу, сунул в угол маленький чемодан и крикнул:
- Эй, хозяевы!
В боковой комнате заскрипела кровать. Выглянула старуха, охая спросонья.
- Здравствуй, хозяин. Возвернулся, значит.
- Как видишь. Ты одна дома-то?
- А кому больше быть? Все робить убежали, а Федьку в садик увели. Так с утра до вечера одна и сижу: сплю да радио слушаю.
- Дак закрывайся! - завелся Мазунин. - Эдак дождешься, что и саму скрадут - вот горя-то всем будет!
Он прошел в свою комнатушку, лег на привычное место и закурил. Дверь скрипнула - вошла старуха, присела рядом. Мазунин покосился удивленно.
- Слышь… Я вот что хочу спросить: ай ты впрямь от меня уйти надумал? Или в испуг хотел ввести?
- Ага. Впрямь.
- Обидели мы тебя, Степа?
- А это здесь ни при чем: обидели, не обидели. Сам я так вырешил, что с этих пор другая мне планида выходит.
- Обожди, мужик, - бабка склонилась к Мазунину и положила ладошку ему на лоб. Он не шелохнулся. - Обожди. Ты глаза-то не отводи, дай и мне словечко сказать. Вот что, Степан: жись мы с тобой прожили - как секундочка она у меня прошла. И друг друга-то вроде как и не видали - знали робили да ругались, - а ведь я за тобой, как за сугробом, жила. Знала: хоть какая падера подымись - Степка у меня все выдюжит. А я уж где-нито сбоку прилеплюсь тихонечко. И знаешь - больше всего о старости думала: ладно, дескать, она у нас пройдет! А что? Все есть, робята хорошие - живи да веселись! А ты - вон оно как… - она отвернулась, вытерла глаза.
- Да. Уж так. - Мазунин вздохнул, сложил на груди руки.
- Ты не к Любке ли, гулеванке своей, собрался?
- А тебе-то что?
- А то! - вдруг со злобой сказала старуха. - Ежели так, надо было на ей жениться, а мне свет не застить!
- Да не пошла бы она за меня.
- Ага. Значит, хуже меня и бабы тогда у тебя не было? - снова заплакала бабка.
- Зачем не было? Ты тоже не плоше других была.
Мазунин сел на кровати, дотронулся до колена жены, поюлил глазами, отыскивая ее взгляд. Произнес с тоской:
- Не реви ты, Клаша. Не то ты говоришь. Мне теперь, вишь, одному побыть охота. Ни твоей, ничьей суеты чтобы не видеть. Пущай душа отдохнет.
- Да где хоть жить-то будешь?
- А не знаю. Пока здесь побуду, а там подумаю.
- Одна, одна остаюся-а! - горевала старуха, тряся головой. - Ох, смертынька моя-а!
- Пошто одна? - выкрикнул Мазунин. - А ребята? Да не реви!
- Что ребята? - притихла вдруг бабка Клавдия. - Ребята - они хорошие, прокормят. Да ведь мы с ними разно говорим! Оне меня не понимают, я - их. И жись разная, и разговоры другие, и понятия ихние да наши не сходятся. Ты - мужик мой, Степа, у нас и язык-от один; я тебя и ругаючи-то жалела. А ругались - что ж! - меня по-другому разговаривать не больно учивали. Тоже тяжело жила.
Мазунин встал, подошел к окну.
- Не сердись, Клава. - Голос его задребезжал, сорвался. - Не сердись. Ты не думай, что из-за тебя, то, другое… Ты хорошая! Я, может, ненадолго уеду! Мне это дело по своей совести надо решить, а то - тоска оттого, что мог, да не смог, враз меня скрутит. И никому от этого хорошо не будет. Ишь, как меня теперь точит. А так - ненадолго, может! Подурю, да и… приеду, пожалуй! - с сомнением сказал он.