Тут же ящик подвергся полному разграблению: столько красного полотна местные жители не видали отвеку. Из него шили бубу, рубашки, мешки, замысловатые шапочки, кокетки красными лентами опоясывали бедра, чтобы привлечь внимание к своим прелестям. Но главное богатство - красные знамена с кистями - вождь, под страхом выдавливания глаз, приказал собрать в своей хижине, и запер в сундук. На торжественных церемониях по бокам его стула стояли теперь двое приближенных, склоняя к голове правителя полотнища со словами: "Тебе, партия - наш вдохновенный труд!" и "Победителю социаистического соревнования по итогам IV квартала". Тяжелые кисти висели над земляным полом, физиономии ассистентов серели от утомления, дрожали в руках массивные древки…
Вот эти два флага и решили использовать для встречи самолета с никому не нужным и неведомым русским и долгожданными соотечественниками. Древки знамен были удлиннены, и их вколотили строго в центре посадочной полосы. Кеша убрал газы, выпустил шасси, погасил скорость, и только приготовился подвесить машину перед касанием - как вдруг в лицо ему, прямо по курсу, полыхнул красный цвет. Он икнул, и судорожно ухватился за секторы. Наверно, о таком номере мечтают падкие до экзотики постановщики воздушных трюков; наверно, в бескрайней саванне унылые черные рапсоды доселе поют о нем песни, настроив убогие инструменты. В обычной летной практике за подобные упражнения обычно отнимают пилотское свидетельство или представляют к орденам. С Кешей не случилось ни того, ни другого: выплыв, волею счастливого рока, из чудовищного подвеса и истребив последнее горючее, он развернулся и скромно приземлился посередине площадки, как раз напротив знамен. Затормозил, высунулся из форточки и начал за железные копья вытаскивать их из земли. Вынул одно, пытался продернуть в кабину… Собравшееся к самолету население деревни с почтением взирало на странный ритуал. Тем временем открылся большой люк, и на землю посыпался "экипаж". Кто в бубу, кто в набедренной повязке, кто попросту голый. Они бросились в толпу, и она плотно обхватила их. Родня, знакомые, подруги, детишки… Кеша кинул окаянный флаг обратно на землю, и поднялся с сиденья. Едва он появился в проеме - забили барабаны, запели похожие на волынку инструменты; от хижин проворная челядь тащила трон вождя. Старик с редкй седой бородкой приблизился, показал на самолет и восхищенно зацокал языком. Воссел на трон, махнул ладонью; тотчас дюжие воины подхватили летчика с обеих сторон, подвели к вождю, и заставили опуститься на колени. Кеша увидал надвигающуюся на лицо сухую черную кожу старческого запястья, оно коснулось его губ… От унижения он чуть не зарычал, хотел укусить или плюнуть; видно, зверская его гримаса понравилась вождю - он улыбнулся и что-то произнес. Толпа заревела восторженно на высочайшую шутку; Кешу подняли с колен и, налив в высокий пивной бокал коричневой жидкости из сосуда, напоминающего формой высушенную тыкву, поднесли. Он хлебнул - нет, ничего, терпимо… Пахнет, конечно, не так, как родная бражка - но градусы есть, и нормальные, вполне в рамках технических условий - а не это ли главное на текущий момент?
Потом его посадили по правую сторону от трона, сунули кусок обжаренной свинины и вновь наполнили бокал. Аэродром тем временем опять превращался в поле для праздничных гуляний. Под гром и вой своих инструментов селяне, украсившись по этому случаю кто замысловатым тюрбаном, кто бусами, кто цветной тряпкой вокруг чресел, занимались любимым делом: плясали и веселились; ритмы были иногда просты, иногда замысловаты. Словно узоры кто-то ткал перед хмельным Кешиным взором. Вдруг он поднялся с табуретки, скинул на нее синий аэрофлотовский пиджак с погонами, и вбежал в толпу. Разыскав чудом пустую от людей плешку земли, он пустился вприсядку, громко ухая. Негры пронзительно закричали и, приседая, начали отбивать ему ладонями ритм. Какой-то первый парень пытался подражать ему - но тут же валился то на лицо, то опрокидывался на спину…
Очнулся Кеша в некоем полутемном помещении. Он лежал на матрасе, под головою - соломенная подушка. Значит, все-таки о нем позаботились, принесли и положили, не как-нибудь. Что ж, спасибо и на том. У стены хижины полуголая женщина доила козу. Струйка звонко сикала в глиняный горшок. "Совсем как у нас в Сибири" - расслабленно подумал Кеша. Китель лежал рядом с постелью, испачканный бордово-коричневой дрянью: то ли грязью, то ли местной глиною, то ли навозом. Он поднялся, и вышел наружу. Среди круглых хижин, слепленных из коровьего помета, уже происходила своя жизнь: бегали ребятишки, играя в какие-то африканские игры, звонко кричали женщины, гортанно и с прищелкиванием переговаривались мужчины. Рылись в земле черные свиньи, бродили там и сям козы и маленькие горбатые коровы. Между хижин выделялась самая высокая - видно, резиденция начальства. К ней и направился Кеша, прихватив китель, первым не выдержавший знакомства с заморскою экзотикой. По обе стороны входа в дом правителя стояли знакомые уже красные знамена. Двери не было, висел полог; поежившись: как же без страха, ведь неудобно! - Кеша выкрикнул единственно усвоенную им фразу-приветствие: "Джамбо, бвана!" - и вошел внутрь.
Вождь сидел на жесткой лиановой циновке; свет от входа падал на его изможденное лицо: видно, вчера и он принял много мокеке. Он махнул пилоту рукою, и что-то спросил.
- Не понимай, - сказал Кеша. - Давай, плати деньги… - он потер большим пальцем об указательный.
Жест этот, очевидно, понятен на всех земных широтах и долготах: старик побежал на четвереньках к небольшому изящному сундучку - Кеша видал такие в пиратских романах, - открыл, долго что-то бормотал в полутьме. Летчик удивился, что сундук - это, видно, и был сейф племени - незаперт даже маленьким висячим замочком: в более цивилизованных условиях из-за него давно ушли бы к верхним людям и сам вождь, и все его окружение, - да заодно, пожалуй, и не меньше половины племени. Вождь вернулся, и протянул толстенькую пачку долларов: пятьдесят по десять, и еще одну, поменьше: там была сотня; Кеша понял: там премия, чаевые. Он радостно рассовал валюту во внутренние карманы, и стал жать вождю жилистые длинные руки; затем облапил его, и, в полном соответствии с протоколом руководителей своей страны, принялся целовать. Старичина мигом своим дикарским умом расценил такое поведение как попытку сексуального контакта; он гнусаво заверещал, и в хижину вбежали четыре охранника. Увидав повелителя в объятиях белого человека в мундире, они хотели сразу убить мерзкого прелюбодея, и ждали лишь знака, - но вождь не дал им потешиться, и велел только выбросить его вон. Избитый Кеша вновь оказался на земле: китель его был уже теперь основательно грязен, и даже порван. Он сидел и охал, а воины хохотали над ним, выкрикивая время от времени смешные для них и окружающих фразы.
Гнев вождя, однако, оказался недолог: из хижины выбежал служитель, и принес посланцу неба знаки монаршего благоволения: тыквенную калебасу с мокеке, пивной стеклянный бокал, сушеное мясо - ньяму, и хлебную лепешку - мкате. С пары бокалов Кеша захорошел, и принялся угощать только что азартно бивших его голоногих с луками и копьями. Они выпили и пустились в пляс, отбывая пятками ритмы. Недолго спустя к компании присоединился и вождь, выглянувший на шум. Кеша рассказывал, широко разводя руками, как хорошо он теперь заживет, обменяв такую кучу валюты на сертификаты, какие купит диван-кровать, шторы и радиолу - а может быть, хватит и на небольшой магнитофон. Еще толковал - что они все, нгококорцы, отличные ребята, и им надо обязательно купить еще один самолет. Если хотят - пусть посылают и экипаж к нему, парням невредно будет хватить знаний, но он основном беспокоиться не стоит: он, Иннокентий Фефелов, приведет машину куда надо, точно и в срок: ведь место он теперь знает, разведал. Что сейчас он играет отвальную, а вечером отбывает на родину; в посольстве ему оформят документы, посадят на транспорт, и - аля-улю! Пусть ребята не скучают, и не огорчаются, что недолго погостил: гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно сойдутся!
Мокеке взбодрила его, и он показал свою удаль и матерость огненною присядкой; затем жители деревни оттащили его, сомлевшего, в халупку из коровьего навоза, где он ночевал. К вечеру он еще раз появился у хижины вождя, и вызвал старика на разговор, - только теперь уж не подходил к нему близко, чтобы не давать поводов для битья. "Надо ехать! Пора и честь знать! - толковал он, жестикулируя. - Машину давай! Кар, понимаешь? Угугу ехать, Москва лететь!..". Вождь смотрел на белого мужчину с оплывшим, небритым лицом (вилку электробритвы здесь, понятное дело, воткнуть было не во что), в грязной и мятой одежде - и источал непонимание ситуации. Что хочет этот мквате? Почему он машет руками, словно хочет станцевать и спеть "Уачингере, уачингере, кале"? - "Ты меня надул"? Ведь он, вождь, честно заплатил ему за то, что тот доставил Большую Гремящую Птицу, и дал даже больше, чем указывалось в договоре? Какой странный народ. Сначала хотел вступить с ним, вождем, в отношения как с женщиной, затем плясал, сейчас устроил крик… Недаром в саванне говорят: "Во всем мире не найти глупее белых людей". Взять хотя бы их пляски. Настоящие мужчины изображают танцем охоту, или войну, а не прыгают на корточках, словно больные павианы. Вождь сделал величественный жест, - по нему из деревни притащили старого толмача: он когда-то работал с охотниками за бивнями, и знал несколько английских слов и фраз. Тот слушал-слушал Кешу, и догадался наконец: белый просит машину, чтобы уехать в Угугу! Тут уж вождь пришел в ярость: ничего нельзя было выдумать нелепее! Зачем в племени автомобиль? Куда на нем ездить по саванне? Все люди, все звери должны передвигаться по ней только на ногах. Или ползком, как змеи. Машина шумит, дымит, поднимает пыль - так пусть ею пользуются сами белые! Ведь они не живут в этих местах, не растят детей, не отмечают своих праздников. Вот самолет - это другое дело. Это признак могущества.
- Пускай идет прочь! - сказал вождь толмачу.
Но белый не уходил, и все что-то канючил: с трудом удалось разобрать, что он просит привести сюда кого-нибудь из его верного экипажа. Эка, хватился! Да все они, отплясав и выпив свое мокеке на празднике встречи, давно разбежались по хижинам папы-мукумбве, да папы-нгоку, да папы-мфумо, или вообще изчезли неизвестно куда, и теперь охотятся голые, с копьями и стрелами, за какой-нибудь антилопой-куду. Кругом столько мест, где захочется побывать молодому человеку! И никто не поменяет больше запахов прирожы, где все давно и прочно обустроено, на гадкий запах авиатоплива - мафута. Толмач развел руками и поднял к небу лицо, как бы обращаясь к Высшему Духу, мпамбе: помоги вразумить этого человека! Чего он хочет?!
Кеша поглядел на него, и понял вдруг, что здесь, в этой хижине, ему уже никто и ничем не поможет, и бесполезно сюда ходить, логика туземного начальства проста, как правда: ты выполнил свои условия - пригнал самолет, мы выполнили свои: заплатили тебе деньги. Дальше? А что дальше? Дальше? все, свободен.
Он повернулся - и горбясь, загребая ногами пыль, побрел прочь - туда, куда несут ноги. И они вынесли его на вытоптанный луг, где одиноко приник к земле, свесив крылья, трудяга Ан-24. В боку его аккуратным овалом чернел распахнутый главный люк. Кеша проверил бензокраны: ну конечно, слили все остаточки… И тотчас быстро исчезающий вечерний горизонт осветило несколько костров - стало понятно, куда пошла та горючка. Он поднялся в салон. Матчасть пострадала, конечно, не так уж сильно: все же за один день трудно разрушить, растащить большую машину, тут требуется время. В кабине он включил аккумуляторы, зажег свет. Тотчас по лобовому стеклу поползло что-то липкое, узорное; пилот содрогнулся: змея! А вдруг и здесь где-нибудь рядом притаилась такая же: под пультом, за педалями… Кеша рывком поднялся, на цыпочках миновал салон, и спрыгнул на землю. Кругом было темно. Куда идти? В какую сторону? Там-сям горели костры, щедро питаемые слитым с самолета горючим - но какой дорогою идти к ним? И - что там делать? Снова плясать, пить эту ихнюю мокеке? Нет, не стоит тратить силы. В ближайшее время они ему могут еще ой как понадобиться. И он снова полез в машину. Хрен с ними, со змеями! Надо только быть осторожнее. Все-таки кабина - единственное место в этих благословенных краях, где он чувствовал себя более-менее уверенно. Кеша наладил слабую подсветку, плотно закрыл дверь: один иллюминатор в салоне успели уже выдавить, еще залезет в него какая-нибудь гадость… Съежился в кресле. Не успев еще задремать, услышал кашляющие звуки - и, глянув через остекление, узрел небольшую стайку гиен, неспешно кружащих по поляне. Они горбились, скалили острые зубы: Кеша читал или слыхал где-то, что своими челюстями они ломают на-раз конскую ногу! Заметив движение в кабине, гиены мигом окружили ее и закашляли, подвывая. Вслед им заплакал и Кеша, пытаясь сжать в комок свое просторное тело, стать как можно меньше в центре этой страшной ночи.
Утром он забежал в деревню лишь для того, чтобы спросить первого встречного: "Угугу, куда? Там? Там? Там?" - указывая на стороны света. Молодой охотник с раскрашенными палочками в ушах махнул, не задумываясь, рукою:
- Ндио, бвана! Угугу, бвана!
И Кеша ушел в саванну. А вечером его приволокли в деревню охотники племени, едва узнав в исцарапанном, исхлестанном кустами, иссосанном свирепым африканским гнусом бродяге, лежащем серым кулем в стороне от всяких тропок (над ним уже летали птицы - это привело охотников) краснощекого крепыша в одежде с золотыми пуговицами и шитьем, недавно спустившегося с неба на Большой Ревущей Птице, отныне принадлежащей их племени. Знахарь помазал раны своим снадобьем, влил в рот отвар, поплясал вокруг Кешиного тела под звуки своей баримбы с криками и песнями - и оставил больного в своем жилище, ждать исцеления. Гость выздоровел быстро, - но оставался угрюм и не по-хорошему тих; некоторое оживление наблюдалось лишь при виде калебасы с мокеке. Еще несколько раз уходил он в сторну Угугу - но теперь всякий раз возвращался уже сам: когда через час, а иногда даже и меньше. Но постепенно тоска как состояние души все-таки сменялась новыми чувствами: что же все тосковать да тосковать, когда говорится: танцуй, пока молодой! Вот на этих-то вечных плясках при костре его и уловила в свои сети красавица Мпунде с обточенными для пущего шика зубами, жестяным кольцом пелеле в верхней губе - что считалось высшей стадией кокетства - и затейливой татуировкой на животе и ягодицах. В ту ночь она запоила его мокеке, закормила сушеным мясом и жареными жуками дуду, заплясала в доску, - и в ее хижине на рассвете они, потные и остропахнущие, завершили на земляном полу свое грехопадение. Мпунде была из племени кукумпа. Однажды, бегая голышом по саванне, она встретила молодого охотника-нгококоро - и, пораженная его невероятной красотою и цветными палочками в ушах, немедленно вступила с ним в связь. Молодец тоже был покорен искушенной в любовных делах девицей, - и повлек ее за собою, в свою деревню. Нравы в африканских селениях вообще не очень строги, - но даже и здесь беглянка выделялась ненасытной похотью, страстью к ночным пляскам и мокеке. И совместная их жизнь с бедным пилотом тоже не была спокойной: все время возле хижины толклась молодежь и звонкими голосами звала красавицу за деревню, под сень деревьев и колючих кустов. Бывало, что и Кеша, очнувшись от паров коварного напитка, не заставал рядом сожительницы, - а однажды так прямо согнал с нее мелко трясущегося юнца со свежепродетым шакальим клыком в носу, признаком совершеннолетия. В прошлой, советской жизни такие факты способны были просто поломать судьбу, - а здесь все сходило, прощалось, растворялось в мареве жарких дней, прозрачных рассветов - когда можно было, поднявшись на взгорок за деревней, увидать в долине стайки похожих на тельняшки зебр, легких антилоп, грубых носорогов, удивленно вскидывающих головки жирафов… Слышалось сиканье молока в горшки: хозяйки доили коров, коз; ребятишки выбегали из убогих жилищ и плюхались в пыль, или принимались за игру. И самого его ждала в хижине хлопочущая мукеле, ставящая первым своим делом ублаготворить хозяина, чтобы он был сыт, доволен домом и женщиной. На месте трапезы водружалась калебаса; начинался новый день. Мокеке Кеше выдавали без слов из пивного погреба вождя: видно, тот все же чувствовал какую-то свою вину. Самолет растащили полностью, и Кеша стал забывать даже, как он выглядел. Иногда, продрав похмельные глаза, он устремлял тусклый взор в небо, что-то глухо ворчал и плакал. Заросший белесой дремучею бородой, с копной нечистых выгоревших волос, в скудной набедренной повязке, - он, однако, не был на последнем счету среди красавиц деревни, некоторые женщины смотрели на него пылко, - особенно после того, как Мпунде частым напильничком любовно подточила ему во сне зубы, по последней моде своего племени. По канонам европейской, и отчасти российской мифологии - он стал смахивать теперь на матерого вурдалака, - но на разных пространствах Земли у ветреных женщин свои вкусы, свои пристрастия. Еще отечественный поэт Пушкин говорил, что, мол,
… Ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.