- Хорошо-о! - крикнул, поднимаясь, Ванька Корчага. - Пей, гуляй! Да-ко и мы споем!
И он затрусил по полу, подстукивая босыми пятками:
- Ой ты сукин сын комаринской мужик,
Он куды-куды по улице бежит?
Он бежит-бежит поперды-ват!
На ходу штаны поддерги-ват!
И-и-ыххх!..
Дядя Юра бешено выругался, схватил его и потащил к порогу. "А, сука! - орал Корчага. - Кулак, кровосос! Унисстожу-у!!"
- О! О! - веселился им вслед Гунявый. - Пр-рально! Кинь ему в торец!
Вернувшись, Габов оглядел примолкшую компанию.
- Испортил, сволочь, песню, - сказал он. - Ну… знать-то, и всей музыке конец.
Пашка сел на табуретку, закрыл глаза. Ничего, уж он отоспится… Только надо… надо проводить народ… Таньку… Таньку… жениться на ней, бляха-муха… чем худо будет?..
Он встрепенулся, оглядел озаренную светом горницу. Танька с Гунявым стояли в углу, о чем-то говорили. Она кивала безучастно. Увидав приближающегося Пашку, они разделились, обтекли его и исчезли.
Пашка дотронулся до стены, сунул нос в дырку от порванных обоев. Пахло мхом из паза, старым деревом, сухой бумагой… Он пошел на кухню.
- Ой, я не знаю! - ответила мать на вопрос о Таньке. - Вот только была, и делась куда-то. Домой, поди-ко, усвистала. Упустил ее? Вот так кавалер!
Подкрался Толик, толкнул тихонько:
- Ну, ты как? На покой? Устал?
- Чепуха… По двое суток на ногах выстаивал. А чего?
- Я ухожу. Ты давай-ка, подгребай к моей избушке. Где-нибудь через часок.
- Зачем?
- Солдата надо встречать, как положено. Мы ведь теперь не враги, верно? Так вот, обещаю: словишь кайф.
- Травка, что ли? Так это бесполезно. У нас в роте баловались ребята, а я не стал даже пробовать.
- Фраер, что ли? Мужичок?
- Нельзя! - внушительно сказал Пашка. - Все деловые завязывают. Вон Фуня - даже вина капли не пьет. Что ты, такие времена!
- Нно… Опять кидня пошла. Ты вот что: приходи, если зовут. В одной упряжке, похоже, бежать придется. Надо ладить. И я обещаю: будет тебе полный кайф. Без травки. Век свободы не видать, ну?! Только стукни. В дверь там, в стекло.
Он ушел. Пашка заглянул в горницу; гости исчезли, лишь дядя Юра, лежа одетый поверх кровати, тихо разговаривал с матерью.
- Павлик! - сказала она, увидав сына. - Я тебе в чуланчике постелила. Лето, душно дома. Ступай, с боушком.
- Ладно. Я, мамка, если спаться не будет, погуляю.
- Ночью? - встревожилась она. - Чего это? Спи давай!
- Ну вот, забоялась… Я ведь тут - пройдусь, на бережку посижу…
18
Он выбрался в сени, отыскал там чуланную дверь, сунулся внутрь и протянул руку, ощупывая пространство. Вот она, родная ржавая коечка. Зимой она стояла в избе, а на лето выносилась в чулан. Подушка, бабушкино лоскутное одеяло… Пашка лег; пружины скрипнули, принимая старого жильца.
Снова запах дома защекотал ноздри, проник в мозг. Все как раньше. Только не вздыхает, не жуется во сне телка Маковка. И нет бабушки. Получужая без нее изба, получужое село, - да и мамка тоже стала получужая, как-то сразу увиделось, что она отвыкла от него, ушла в свои дела. Так-то так, а все равно надо здесь жить, укрепляться, - больше ведь тебя не ждут нигде на свете, и никто не даст крыши над головой. А под чужими крышами он уже нажился, хватит.
Тут Пашка забылся, но не видел снов: только марево, марево, марево… Лишь раз мелькнуло серенькое лицо утренней лисички Зинки-Козы. "Женись на мне, - сказала она. - Я ведь добрая. А твоя мать не знает этого, и обзывается".
Он проснулся. Встал, набросил китель и тихонько, стараясь помягче ступать, пошел из чулана. В сенках остановился, - в избе скрипела кровать. Ясное дело - еще во времена бабы Шуры так скрипело, когда Габов приходил ночевать. Они спали за печкой, и бабушка успокаивала его: "Спи, спи, мальчишко! Како наше дело!"
Видно, мамка уговорит фермера взять его на работу.
Вышел на крыльцо - и тут же сиплый голос окликнул его:
- Это кто, эй?
- Я, дядя Ваня, - ответил Пашка, узнав Корчагу. - Ты чего здесь?
- Да спал! Вот, проснулся… Ой, Павличок, за что же меня били? Я ведь никого у вас не обидел, верно?
- Нет, с твоей стороны понтов не было. Да кто бил-то?
- Знать бы! Все тело болит: тут, тут… Вот люди! Чисто звери, а? И встать… встать-то не могу… Ты бы, Павличок, вынес мне полстакашка!
- Да откуда! Все выпито.
Под жалкое перханье простертого на земле измученного водкой и побоями человека Пашка пошагал вдоль берега, к дому Толика Пигалева.
19
Полная луна стояла над селом; в свете ее Пашка легко находил тропки, которыми бегал когда-то. Под зуд налетевших с недальнего болота комаров он вышел к одинокой, покосившейся избе. Стукнул в окно.
Свизжала дверь: возник Толька.
- Явился, ракетчик? - хохотнул он, почесывая голую грудь. - Давай, канай в избу. Будет четкий кайф. Я дембельское дело понимаю.
Скорое облако накатилось на луну. В дачных домах слаяла спросонья собака.
Окна в избе завешены были тряпьем, и луна не светила внутри.
- Иди сюда, - услышал он тихий голос из темноты.
- Кто тут?! - у Пашки неистово заколотилось сердце. - Тань - ты, что ли?!
- Что ли! Ступай ко мне. Чуешь, куда?
Жмурясь от внезапно накатившей на затылок боли, он зашаркал туда, где стояла, еще по детской памяти, коечка Гунявого. Остановился, когда мягкая ладонь обхватила запястье.
- А я тебя вижу! - засмеялась Танька. - У меня глаз кошачий.
- Танька, - сказал он. - Как получилось-то, Танька? Как получилось-то?
- Да вот так… Долгий, короче, разговор! - плаксиво вскрикнула она. - Мне мимо него никак было не пройти. Сам не видишь, что ли? Так и получилось.
- Э-э-э… - Пашка хотел отдернуться, побежать; лишь на мгновение он замешкался, - и его хватило, чтобы Танька положила его руку на свою голую грудь. Он ощутил мягкую гладкую кожу, нежный сосок. "Ну иди, иди…" - шептала она. Скрипела древняя койка, воняла лопотина, постланная вместо матраца. Щелкало, полыхало в мозгу, девка искала губы, - он мотал головою, уворачиваясь. Тьма теперь не давила сверху, она шла изнутри, - и, едва прорвалась, схлынула - Пашка с жалобным, детским воем сполз с койки и лег, прижавшись лбом к теплой щербатой доске. Танька склонилась, тронула голову: "Ну, как тебе?..". Он встал, молча оделся.
На крыльце Гунявый курил сигаретку.
- Кайфанул, дембелек? - крикнул он вдогонку. - А бражку пить? Вот ведь народ: ни спасиба, ни до свиданья! Г-гляди, чекист! У меня тоже душа есть. Да помни, кто тут хозяин! Проспишься - приходи!
Не дойдя до дому, Пашка свернул на берег речки. Там внизу, метрах в пяти, катилась по галькам Подкаменка. Он сел, свесив с обрывчика ноги, рванул пучок сухой уже, несмотря на раннее лето, травы, размял в ладони, понюхал. Терпкий дух когда-то бродившего внутри сока, сладкого тлена… Пашка лег навзничь, раскинул руки, прислушался к водяному говору.
Стратилат - грозами богат.
А какая спокойная ночь.
- Убью. - Сказал он. - Все равно убью.
Тотчас словно некто разжег за горизонтом гигантскую зажигалку; урчащий гром пролетел над тихой землею.
Возле уха послышался писк, - и проворная лапка царапнула его по щеке. Пашка сгреб котенка, легко стукнул по спинке:
- Буско! Ты что, Буско? Откуда ты, зверь? Ну, сиди тихонько!
Котенок вырывался, немощно сипел. Шмаков спустил его на траву.
- Обидели нас, зверь.
Он встал, зацепив рукою котенка, посадил его на плечо. Поднял голову. Баба Шура гадала когда-то на звезду Полынь - а теперь кто погадает?
От избы слышались голоса: это мать провожала дядю Юру. Вот он пошел прочь, кашляя и отдуваясь. А мамка села на лавочку, устало потянулась, запела тихо и тоненько:
- С каким восторгом я встречаю
Твои прелестные глаза-а…
Но слишком часто за-амечаю:
Они не смо-отрят на меня…
А звезды, что взошли с вечера над полями, укатили уже далеко, в другие страны. Уходила и стоявшая над трубою шмаковского дома. Она меркла, меркла, бледнея.
ТРИДЦАТЬ СЕМЬ КОМПОНЕНТОВ ДУХОВНОГО ПРОСВЕТЛЕНИЯ
Капала вода. Антон Борисович Афигнатов, сидя на войлочной подстилке, гладил змею по чешуйчатой коже и приговаривал: "Муни, Муни…". Питонка дрожала, тихо шипела: в пещере было холодновато. Лизоля держала в руке большую свечу; отблески огня чудно ложились на стены.
- Нет Муни! - пискливо вскрикивал карлик Отетя, стуча в пол ножками, окутанными шкурками грызунов. - Ука! Ука!
- У-Ука, Ука… - Гуру почесал змею там, где кончался плоский череп. - Пускай будет Ука… Куда же делся твой хозяин, глупая рептилия?
Крупная дрожь сотрясла змеиное тело. Она подняла голову, положила ее на плечо Афигнатова, и застрекотала язычком по щеке.
- Умер, да… И сам сжег себя, и разлетелся прахом по чужой земле. Но почему он не доверился мне? Я исполнил бы все его заветы. Хотя… разве мог он, обладатель наивысшего знания, париниспанна, делиться им с ничтожным глупцом, только приступившим к познанию Восьмеричного пути!.. Горе, горе! Уйдите все, оставьте меня! Я буду скорбить о своем Учителе.
Неторопливо, тягуче уползла питонка; за нею упрыгал карлик. Антон Борисович принял сложную йогическую позу, установил ритмическое дыхание - пранаяму, приготовился к достижению степени крайнего сосредоточения, дхараны…
- Антон Борисыч! - раздался вдруг в пещере мелодичный голосок Лизоли. - А мы здесь с вами смотримся, ну прям как Том Сойер с Бекки Тэтчер! Верно ведь?
Вмиг ушло, словно искра в землю, великолепное состояние, предшествующее экстазу. Руки опустились бессильно на колени, голова поникла. Заколотилась грешная мысль об убийстве, однако он отогнал ее. Коварный разум тут же подсказал иной путь обретения свободы, тоже очень простой: самоубийство - и он был отринут, как грязное деяние, недостойное искателя Великого Просвещения. Он очистил сознание до полной пустоты, и снова испугался, ибо "тот, кто с пустым сознанием сидит в медитации, легко может обрести привязанность к безразличной пустотности". И услыхал вновь из-за спины:
- Вам нравится, как я оделась? Обратили внимание на косынку? Я с утра все думала: надеть зеленый фон или бордовый? А потом решила: надену сиреневый, будь что будет! А кофточка? Ну же, Антон Борисович!
- Э… что вы имеете в виду? - слабо произнес он. - Платье? Согласно Учению, "платье является доказательством Дхармы, а Дхарма - это учение, подтверждаемое фактом обладания платьем. И Дхарма, и платье передаются друг через друга. Не существует иной передачи. Без платья Дхарма не может распространиться, а без Дхармы невозможно обрести платье.
Следуя такому пути просветленного знания, можно вступить в космическое тело Будды, или дхармакая, и обрести истинное освобождение". Поняли?
- Ага, - сказала Лизоля. - Чего тут не понять? Но я вам вот что скажу, Учитель. Так тяжело я сюда добиралась! Доходило до того, что один негодяй меня чуть не изнасиловал. В железных башмаках, сквозь дремучие леса готова была идти, через огненные реки плыть. И вот, явилась… Разве же я таких слов от вас сейчас жду?..
- О Будда! - голос Афигнатова был тих и печален. - Словами великого Шарипутры взываю к Тебе: "Я имею такую веру в Возвышенного, равной которой, я полагаю, никогда не было и не будет!..".
ВСЕЯ РУСИ, ВЕЛИКИЯ И МАЛЫЯ
Валичка Постников и Мелита Набуркина гуляли по окрестным полям и лесам. Глядели друг на друга, вздыхая, и с томлением пожимали руки. Иногда он делал значительное лицо, надувал щеки, глядел искоса:
- Ну когда же, душа моя, когда?!
- Не надо спешить, душа моя, - она била его веточкою по руке. - Куда спешить? Все хорошо в свое время, не так ли?.. До плотских радостей надо еще дозреть духовно.
"Духовно! - мучился Валичка. - Духовно! А может, завалить ее в те вон кустики - да и дело с концом?..".
Но на такой шаг все же трудно было решиться, не зная, чем он обернется: пылкими объятиями и сбивчивым шепотом, или же - придется бежать домой, быстренько собираться, и поспешать на автобус. Хоть и было в той задумке что-то такое решительное, отважное, подлинно мужское, туманящее мозг. Он и сам, если напрячься как следует, мог нечто подобное вспомнить, из чуть ли не студенческих времен: как он кого-то догонял, валил, заголял впопыхах, втыкал… Где ты, молодость?..
Нагулявшись, они шли домой, каждый при своих мыслях.
Сегодня Кузьмовну посетила гостья: она сидела за столом и хлебала кислую капусту, тяжело ворочая толстой шеей.
- Здорово, Мелитка! - хрипло каркнула она. - Здорово, етиомать!
- Здравствуйте, тета Маша, - сдержанно сказала Набуркина. - А вот ругаться совсем необязательно.
- Ну, етиомать, извини. Как это сказать… Ах, buеnissimа! Гляди, mi guеridо, quе hеmbrа!
- Нот андерстенд, - молвил Постников. - Нихт ферштейн. Но парле.
- Ходит царь-от по Русской земле, - Португалка стригла глазами Валичку. - Ходит, родной, золотко православное. Все видит, все понимает - а помочь не может!
- Пошто? - спросила Кузьмовна.
- Пошто… Потому што чечены ищут. Ихний чеченский генерал так и сказал своим тайным бойцам: осыплю золотом с головы до ног, если привезете головы русского царя и его царицы. Царь-от, он ведь што молвил: как только, мо, приду к власти - так сразу всех черных захвосну! И все. И никаких хренов. И оне знают: ево слово твердое. Оне ведь, кроме него, больше никого на Руси не боятся: ни президента, ни правительства… Где жо он теперь, родимой, скитается?!.. Ы-ы-ы…
- Ты не плачь, тета Маша, - сказала Мелита. - Ну ходит, допустим, где-то царь… ну и что? Земля ведь большая. Может быть, не так уж и плохо ему живется.
- Дак ведь не в том дело! - вскричала гостья, оборвав рыдания. - Опасно жить-то ему, вот што! Ведь нынче куда ни глянь - везде черные. Увидишь - и сердце заходится: а вдруг это генераловы бойцы, царскую голову ищут? Што вот у нас в Потеряевке эти трое черных следят? Которы у Крячкина-то живут? Тоже, поди-ко, царя ищут?
Тут имелись в виду, конечно, Клыч, Богдан и Фаркопов, во внешности которого проглядывало нечто армянское.
- Да кому они нужны! - молвил Валичка. - Разве здесь, в этой глуши, может появиться какой-нибудь царь?
- Э-э, не скажите… - загадочно прищурилась ревнительница престола. - Кое-што мы тоже соображаем. - И она подмигнула бывшему члену пленума общества добровольных пожарников. - Мужик-от у тебя, Мелашка, непростой. Познакомь меня с ним. Не бойся, не отобью.
- Да ну, тета Маша, тоже скажете… А он, между прочим, тоже вами интересуется. Кто, мо, такая, да откуда, да почему Португалка?..
- А што ему рассказывать! Вся жись в колхозе да совхозе, с коровами, да с хозяйством, с мужиком, с ребятами… какой в ней может быть интерес? Ну, я, правда, хорошая была работница. Имею орден "Знак Почета", медаль "За доблестной труд". А больше-то што? Нет, моя жись неинтересная.
ЖИЗНЬ МАШИ ПОРТУГАЛКИ
Ну, это как еще поглядеть: любая жизнь по-своему интересна. Мало ли кто как думает! Впрочем, сами судите…
Родилась она и росла поначалу в равнинной деревушке южной португальской провинции Байшу-Алентенжу, в царстве пробковых деревьев, кукурузы и миндаля. Низкий глинобитный дом под черепицей, с окнами без стекол, со ставнями: в нем они и жили всей семьею: дедушка-вдовец, папа Жуан, мама Кармела, брат Луиш, она, девочка Мария… Что она может помнить из того далекого времени? Как отец катал ее на муле? Как мать с отцом плясали на сельском празднике, нарядные и белозубые? Как она ходила с матерью искать деда с отцом, и находили их в трактирчике, за стаканами мушкатель винью верде? Как дедушка рассказывал вечерами о своих плаваниях на могучем корабле - португальской канонерке "Лимпопо"? Теми же вечерами они ели суп, которым славятся обе провинции Алентенжу: "суп бедняков", асорда алентенжана: чеснок и хлеб, залитые кипятком, плюс яйца с оливковым маслом. Все равно было вкусно, если вспомнить. Зима не была холодной, но - дожди, ветер; летом стоял зной, и приходилось быть осторожной, чтобы не вспугнуть змею. Ночами за ставнями кричал козодой.
Семья была безземельной, жили тем, что растили и убирали кукурузу на помещичьей латифундии. Но в мае 1936 года отца застрелил стражник, когда тот выбирался из господского сада с мешком краденого миндаля. Так семья потеряла главного кормильца. Марии только исполнилось восемь лет. Мария Сантуш Оливейру - так значилась она в сельской регистрационной книге.
Сразу встал вопрос: как жить дальше? Впереди было лето: на юге страны оно жаркое, засушливое - но это и основное время для крестьянской работы, время запасов, скопления денег на зиму. В латифундии растили две культуры: миндаль и кукурузу. К миндалю Кармелу не пустили бы: ведь ее муж оказался вором! А кукуруза… поставили бы на самые тяжелые работы, притом - труд одного человека на кукурузных полях никак не мог обеспечить жизнь целой семьи до следующего сезона. Вдвоем-то с Жуаном они зарабатывали неплохо, не только кормились, но и держали ослика, и покупали домашнюю утварь. А теперь? От дедушки ведь нет в поле никакого толку. Оставалось, в-общем, два пути: на север, где оливки и виноград, и - к побережью, на рыбообработку. Однако, подумав, Кармела забраковала оба. Она хотела взять с собою помощницей Марию: девочка живая, прилежная - на сборе винограда или оливок она не уступит и взрослой женщине. А четверо рук - это уже не две! Но идти на север опасалась: плохие дороги, горы, и неизвестно еще, как тебя будут встречать: если слишком много сезонников, могут и прогнать взашей! Станешь шататься, словно бродяга, и вернешься ни с чем. Кармела хотела попасть на сбор оливок, чтобы купить там же два бочонка масла по дешевой цене. А везти их с севера - тоже проблема: местность там непростая, а с дорогами и транспортом - полный швах.
И Кармела решила идти в Испанию: перейти границу по мостику через реку Шанса, и сойти на том берегу, где она имеет уже испанское название: Чанса. Все! - дальше уже Андалузия, прекрасная земля: какие оливковые поля между Севильей и Кордовой! Там всегда работают сезонники, а урожаи таковы, что никто не остается обиженным при расчете. Вечерами же, несмотря на тяжкий труд, люди всегда поют и танцуют - это же испанцы! Они открытее, веселее португальцев; кто знает - может быть, Кармела встретит там и своего мужчину - не вечно ведь быть вдовой! - и поселится с детьми где-нибудь в краю апельсиновых рощ… Даже если этого не будет - они с дочкой заработают деньги, погрузят на ослика бочонки с маслом, и отправятся к себе, в Байшу-Алентенжу, это совсем недалеко. Четырехлетний Луиш оставался с дедушкою, старик чего-то там копошился в поместье: его кормили, и этой еды должно было хватить двоим, до возвращения Кармелы.
Мать сходила в сельскую церковь, помолилась Христу, пречистой Деве и святому Гонсалу, нагрузила нехитрыми пожитками, прикрепив по бокам бочонки, ослика Нуну, - и отправилась с дочерью на заработки. Было начало июня 1936 года.