Но вот все рассосалось, гости остались со встречающими, и пришла пора садиться в машины. "Сразу поедете в деревню?" - спросил переводчик. "Нет, что вы! - встрепенулась Мария. - А Лиссабон? Я никогда в нем не бывала!" - "И много потеряли. Это такой город!..".
Мягкий ветер Атлантики рвался в форточки; они исколесили всю столицу, ахая и восхищаясь каждоминутно. Семь холмов! Лестницы! А какой мост через Тежу! Это твоя, Мария, столица, и нет в мире города красивей ее. Старинные здания, вежливые люди. Что-то смутное, подобное вспомнилось ей, и лишь утром следующего дня довспоминалось: Москва 1956 года, она туда ездила как передовик, на Сельхозвыставку! Тот же негустой ток машин, богатые приземистые здания с лепниной, деревья на улицах, летние кафе… А какая уютная площадь Рештаурадореш в самом центре Лиссабона, с монументом в честь освобождения от испанцев в семнадцатом веке! На авенида Либердаде Буздырины вышли из машины и вместе с Луишем и остальными Оливейру прошлись по цветной изразцовой плитке, под сенью каштанов и пальм. Пошатались по магазинам Праса-ду-Коммерсиу, площади с конной статуей Жозе Первого. Прекрасна была и мозаика площади Росиу, ее бронзовые фонтаны, Педро Четвертый на колонне.
Но все же надо было спешить: путь предстоял неблизкий. Уже небо становилось красным, закатным, когда они въехали в родную деревню Марии, и покатили по узким улочкам. На месте их старого дома стоял другой: он был белый, словно новенький, с красною черепицей, - и, в-общем, не отличался от иных, стена в стену стоящих рядом домов. Возле их дверей стоял народ, сидели старики: ждали, когда Луиш привезет родню из далекой Роша. Едва они появились - маленький деревенский оркестрик заиграл туш и португальский гимн. Но все устали, - один Василий глядел бодро, и готов был к активному существованию. Он в первом же кафе, куда заглянули перекусить, скорешился с Луишевым зятем Бенто, и выпил там с ним литровую бутыль вина, и еще такую же они прихватили с собою. Бенто сморился быстро, а Василий еще порядочно оглашал португальскую равнину "Маршем коммунистических бригад" и "На побывку едет молодой моряк". Но и он успел вздремнуть, и был теперь, как огурчик. Марию тоже клонило дорогою в сон, но она превозмогала себя, встряхивая головою, и все глядела по сторонам. Равнина с низким кустарником, холмы, дороги… Низкий пейзаж без лесов, попадаются и большие возвышенности, - вообще все скучено, без той значительности, какую дают природе лес или пустыня. Кукурузные плантации, рощи пробковых дубов, вечнозеленые кусты томиллары.
Утомленные Мария с Любашкою посидели немного за праздничным столом, и отправились спать; лег и Луиш. Разошлись женщины; лишь Василий с весельчаком Бенто, да двумя Луишевыми сыновьями (у него было два сына и дочь) сидели еще, пили вино, и говорили - каждый на своем языке.
На рассвете Жулия, жена брата, разбудила Марию: "Ты не хочешь пойти в церковь?" Она сразу поняла ее, словно вернулась в мир звуков, окружавших ее с детства: русский язык не мешал уже ей понимать бывших соотечественников, вот только самой объясняться было еще трудно - но и это получалось, хоть с трудом. Пока Мария умывалась и одевалась, толстая Жулия с любопытством следила за нею. "У тебя другая религия?" - вдруг спросила она. "Нет, - ответила золовка. - Верю в Бога, в Христа, в Пречистую Матерь Его. А ты разве нет?" - "Я тоже". "Ну, и о чем больше разговаривать!" В маленьком храме она поклонилась священнику, чмокнула ему руку, он благословил ее, и она закрестилась троеперстно, шепча "Отче наш". Вышла из церкви, села на скамейку и заплакала. Ну ничего, это небольшой грех, если она будет молиться с католиками, - умиротворенно думала Жулия. Главное - она любит Бога, и надеется на него. Для семейства Оливейру это было очень важно: все в нем были верующими, и пренебрежение гостей к их церкви и обрядам могло родить неприязнь. Она заказала вечернюю заупокойную мессу, и была теперь спокойна: по крайней мере, люди из Роша придут помянуть дедушку Карлоса, папу Жуана, маму Кармелу… И они действительно пошли, и крестились, и плакали, - лишь Василий стоял столбом, он был атеист, но хоть стоял с подобающим унынием, и то спасибо, делал то же, что и остальные - выходит, следил и за обрядом.
Потом опять сели за стол, на сей раз дом посетила сельская аристократия, пришли выпить за встречу брата с сестрою после долгой разлуки. Священник, падре Антониу, сержант-полицейский Силведо, староста Алешандре, фельдшер Палма, компаньон Луиша по линии кукурузной фасовки Силвестре, компаньон по торговой части Албано, учитель Ромеу, еще здешний домовладелец англичанин Боб, лысый и брыластый, его заглаза звали "бифштексом", - судя по рангу гостей, братец Луиш имел теперь высокое положение! Они были сначала чопорные, держались с опаскою: кто их знает, этих роша, еще взорвут тут чего-нибудь! - но постепенно за разговорами и выпивкой все отошли, обмякли, старенький фельдшер Палма помнил, оказывается, и дедушку Карлоса с его рассказами о славной канонерке "Лимпопо", и Жуана, и Кармелу, и саму Марию, он же первый пригласил ее плясать, когда завели музыку народного танца салтарино. Тут уж все вздохнули спокойно, и заговорили кто о чем. Василий сидел напротив сержанта Силведо, пил водку багасейру и угрюмо повторял, вздымая палец: "Я коммунисто!" - хотя никогда никаким коммунистом не был. Сержант бычился, шевеля густыми бровями: "Но политико!" Танцы продолжались во дворике Луишева дома, там же голосили все эти народные песни фадо, куадро; Мария топала об каменные плитки большими, надорванными тяжелой работой ногами, подтягивала незнакомые слова сорванным на российских холодах голосом. Престарелый дедушка Сикейру, воспитавший Луиша в отсутствие всех его родных, сидел в креслице, смеялся беззубым ртом, иногда махал ручкою, требуя вина. Ему подносили стаканчик, он выпивал его и засыпал.
Вдруг перед Любашкою возник длинноволосый парень в каскетке, взмахнул рукой, что-то быстро сказал (она разобрала лишь последнее слово: нинья), и потащил ее за локоть на камни дворика. Она вскрикнула, и тут же включилась в танец: туфельки щелкают, руки в боки, то наступает, то отступает, вертится так и сяк, стараясь угодить в ритм партнера. Музыка оборвалась, - Любашка выскочила из круга, упала в объятья веселой стариковой снохи, Розинды, той самой, с которой они сошлись еще в аэропорту. И парень подошел, поклонился и улыбнулся:
- Mо Diоgо.
- Mushаs grаsiаs. Mа аlеgrо, - выдала Любашка некоторый запас слов из материнских уроков.
- Льюба, Льюба! - закричала Розинда - так, что многие обернулись. - Cаnоriоs, Льюба, quе muсhасhо mаs lindо y mаs guаро!
- Es muу роssiblе! - неуверенно сказала Любашка.
- Мо Diоgо, - снова улыбнулся парень. - Tоdо еl mundо mе соnосе.
У нее заболела голова; вцепившись в Розинду, она забормотала:
- Ой, Рози… Я… вино… lаbаlо…
Та с хохотом потащила ее к дому.
- Hаstа luеvо! - крикнул вслед парень.
На закрытой веранде сидели Василий, Бенто и сержант Силведо, пили мушкатель виньо верде, закусывая бакальао.
- Колхозо… ленинизмо… буржуазия капуто… - слышался тенорок Василия.
- Но политико! - гудел сержант.
"Ну все, нашел себе дружков", - думала Мария, глядя на эту компанию.
Гости уже расходились.
Ночью ее разбудил крик козодоя. Она лежала в темноте, улыбаясь.
А наутро начались будни: вся родня, словно старавшаяся ослепить окружающих великолепием нарядов, оделась в простое, и приняла вид обычных кампесинос; Буздыриных оставили жить по своему хотению: хочешь - спать ложись, хочешь - песни пой. Что им оставалось делать? Василий послонялся по дому, поглядел, нет ли чего чинить, - и нашел-таки, поправил мятый кожух у рубильника, подбил плинтуса на веранде, сменил пружину в неисправном замке.
К вечеру заявился Бенто: он работал механиком на линии по фасовке жареной кукурузы, и после смены поспешил к новому соmраdrеs. Зашел в дом, потолковал о чем-то с тещей, и кивком дал понять Василию, что будет ждать на улице. Вскоре они уже рулили вдвоем к деревенскому кабачку, бодро функционирующему под водительством хозяина, папаши Жоакима. Бенто оглядывался: не увязалась бы за ними тетка Мария, с целью нарушить обещавший быть восхитительным вечер! Василий был спокоен: жена ушла по Любашкиным делам, и не скоро должна была вернуться.
Внучку сегодня словно лихорадка взяла: она слонялась сама не своя, раздражалась на них, стариков, всплакнула в уголке… "В чем дело?" - допытывалась Мария. И допыталась: оказывается, девице стыдно за вчерашний вечер, ей кажется, что она грубо, неделикатно обошлась с тем парнем, Диого, даже не ответила, как ее зовут - а ведь он-то представился! Ах, бабусь, как неудобно! (Подумайте, какой стала вдруг дипломаткой!) Но ведь не бежать же извиняться, верно? Тем более, что она и не знает толком, кто он такой, как оказался на вчерашнем празднике. Имя у него - Диого, ну и что? Нет, бабусь, надо идти к Розинде, она поможет, она его знает.
Бабка нужна ей была, как переводчица.
И Василий, сидя в заведении дядюшки Жоакима, безо всякого страха быть настигнутым женою критиковал капитализм, целиком основанный на угнетении масс, и хвалил преимущества развитого социализма, достигнутого его страною.
- Но политико! - бурчал изрядно хвативший сержант Силведо. Но остальная публика - и завсегдатаи, и случайные люди, - согласно кивали словам дальнего гостя, подходили и чокались: иначе не могло и быть, ведь выпивка шла за его счет. Эскудо, щедро выделенных правительством на поездку, оставалось еще немало, чего же скупиться? Тем более, когда такие приятные мужики глядят из-за бутылок, и внимают, внимают… Вот они, свои все ребята: Аугусто, Марсело, Жасинто, Фернандо, Алберто, по лицам - гольные пролетарии, братья, корефаны…
- Кр-ритиковать надо! - он стучал кулаком. - Надо кр-ритиковать. Но - не все. Все нельзя. Меня возьмите: я выступаю на кажном собранье. И кр-ритикую! Нет запчастей. А они доложны быть. Ведь верно? Мне недавно сват за бутылкой толкует: сколь я тебя, Васька, знаю - около сорока уж лет! - все ты на собраньях насчет запчастей выступаешь. Не устал, мо? Дур-рак ты, думаю. Меня ведь за эту критику и начальство любит: вот, мо, мужик, завсегда правду-матку в глаза режет! Недаром тридцать-то годов в бригадирах хожу… Но - с умом, с умом все делать надо, вот ведь где главна-то задача! Иной зашумит лишку, его цап! - и в сумку. А не возникай, если не просят. Верно, Салведо, дрруг?!..
- Н-но политико…
Мария же с Любашкою держали у Розинды свою тему; как оказалось, Диого - это сын Албано, что имел на пару с Луишем деревенскую лав…
* * *
Стоп! Стоп. Стоп. Кажется, уже перебор… Кажется, еще немного - и действие разовьется в самостоятельный роман о семействе Буздыриных: как они гостились в Португалии, как ехали обратно, какие везли подарки, да как сложились отношения Любашки с юным Диого… Сколько это еще займет страниц, сколько отнимет внимания у читателя! А ведь книга-то не резиновая, есть у нее и другие герои, и другие сюжеты! Ну, пускай здесь все основано на правде: так ведь и это не основание! Тем более, мы пишем не очерк. И сколько еще всяческих событий, просящихся под перо. Чего стоит один приезд Диого с отцом на сватовство в Потеряевку! И сопутствующие ему драматические события: гибель, например, любашкиной девственности под натиском пылкого португальца в той самой бане, где лишилась ее некогда бабка Мария. Да еще и надо ведь вывести соответствующую романной форме философию: вот, мо, они, эти бани! Попробуйте, мо, совершить такое в городской ванной или туалете. И читали бы люди, и плакали, и смеялись над судьбами героев. Приходится даже извиняться: что же делать, если у автора другая задача! А то присосутся после критики, есть такой зловредный народ - и иди, отбивайся от них, шуми: дескать, такие уж мы, литераторы, "беспокойны мы, подвержены навязчивым идеям"! Что им за дело до таких идей! У них свои есть, и одна лучше другой…
ЭКСЦЕСС ИСПОЛНИТЕЛЯ
Минуло трое суток, как исчезла Зоя; Вася Бяков не заходил в дом отставного майора, боялся даже видеть его: какая страшная, непонятная пропажа! И сам мучился, изводился, даже мнил себя виноватым: как так, не встретил, не проводил домой, не упредил злодеев! Но люди веками ходили тут по улицам, и никто не пропадал. Что же случилось с нею, кто посмел?! Он и к себе-то домой не забегал, все мотался по городу, встречался с агентами, допытывался у самых разных людей, лазил ночами по каким-то грязным голбцам и подвалам, пил с контингентом бормотуху…
Серьезно можно было пока говорить лишь об одном: что пропажа Зои связана с ограблением музея. Тут есть логика: во-первых, время: ночью в музее совершается преступление, а вечером бесследно исчезает его заведующая. Во-вторых… ну, тут то же самое: ограблена коллекция, а Зоя - первый человек, за нее отвечающий! Проводивший в музее ревизию заведующий отделом культуры твердил одно: что его рабочее время кончается, в соответствии с трудовым законодательством, в семнадцать часов тридцать четыре минуты, - и сверх этого норматива он не задержался в хранилище памяти народной ни на долю секунды. Так. Значит, одна точка отсчета - 17. 34. Другая - примерно 20. 20. - это когда уже он сам торкнулся в музей. Три часа… Да за три часа кто угодно мог там побывать. Зашел к начальнику райотдела, майору Старкееву: может, тот чего поможет, подскажет? - но майор замахал руками: "Опять ты со своей пропажей! Только мне и дел, что заниматься вашими амурами! Никуда она не делась, сбежала, поди-ко, с каким-нибудь командировочным или коммерсантом. И правильно сделала, урок тебе дала, чтобы ты с молодыми девками едало лишку не разевал: хоп! - и подмял… А официально вот что скажу: закон есть закон. Пройдет положенное время, заведем розыскное дело, пошлем запросы, все честь честью…". Бяков вышел из кабинета, словно оплеванный. А ведь был когда-то, говорят, неплохим опером…
Следствие по музею вел капитан Тягучих: приземистый, толстый, с маленькими острыми глазками, сильно уже пожилой: народ в районе рождался, рос, женился и выходил замуж, сам рожал и ростил детей, те тоже быстро становились взрослыми, - но при всех поколениях помнили об райотделе милиции, и помнили о следователе Тягучих; начальство приходило и уходило, а капитан был всегда, и не собирался еще уходить на отдых. Так долго он пребывал на должности, что сидел зарубкою на памяти любого маловицынца: если он не проходил обвиняемым по какому-нибудь делу, то свидетелем, потерпевшим, а еще чаще в качестве таковых побывали его родственники, вплоть до самых дальних. Ну и что же, что дальние? Все равно родня. Его побаивались.
- Уходить надо, уходить, - забубнил он, увидав лейтенанта. - Семнадцать дел в производстве, никуда не годно, вконец заманали… Уходить надо, уходить.
- Что же вам мешает, Порфирий Палыч! Ведь самая большая выслуга в отделе - ваша, только рапорт подать…
- Рапорт, рапорт!.. Дак ведь просят, Василко! Кто сюда поедет, на эку-то работу! Сколь ни совался в кадры, в следственное управление, только и слышал: еще годок! еще годок! Я уж в последний раз чуть в драку не полез: "Да вы што-о?!.. Мантулю, мантулю - а вы даже в майоры меня произвести не удосужились! Вот она, ваша благодарность!..".
- И чего?
- Ну, чего… Напишем, мо, представление, пошлем в министерство… Да не верю я им. Враль на врале сидит. Не, буду увольняться.
Но райотдельский так называемый личный состав имел на этот счет свое мнение, вот какое: никуда Тягучих увольняться не собирается, просто набивает себе цену. Кому он будет нужен на пенсии? К тому же старик еще и греховодничал, навещая на квартире Тасю Колобкову, завстоловой с пуговичной фабрики. На фиг он будет ей нужен, Тасе, когда уволится из милиции! Она найдет себе кого-нибудь и помоложе, баба - пышечка, в самом соку.
- Чего тебе, Вася? - спросил капитан.
- Музей.
- Музей, музей… А, у тебя же девка оттуда пропала, - эта, как ее… отец в уголовке работал… вот память стала, скажи… Уря… Уряхина? - нет, нет…
- Урябьева.
- Ага, точно! Отца-то я помню, водку пили… Моложе, моложе меня… Служил бы тоже да служил. Нет, в голову стал брать: "Не могу, мо, терпеть!" А ты через "не могу"! Чего нервы-то распускать… Музей, музей… Дак ведь отказал я, Вася, в возбуждении-то по музею.
- Вот ничего себе…
- А что ты хочешь? Пойми: обвинение не может оперировать простым перечислением похищенного: "булава медная такая-то", или "картина такая-то". Мы можем исходить только из конкретной оценки предметов. Это надо проводить экспертизу. Кто ее будет делать? Я разговаривал с областными галерейщиками, с музейными работниками, они говорят: мы не можем оценить, не имея объекта оценки. Какой метод тут возможен? Только аналогия, верно? Где они, эти аналоги? Нет, тут проще отказать. Отменят постановление - снова откажу, возбудит прокуратура - подержу да прекращу… У меня в этих делах опыт большой. Ты не куксись, Вася, я твое горе понимаю, а иначе поступить не могу. Что мне этот музей, когда народ всплошь обезумел? Вот писателя подстрелили - это попробуй не возбуди да не продемонстрируй старание: живо так взгреют, что забудешь и думать о майорских-то погонах!..
- Как все плохо, Порфирий Палыч, какая тьма, безнадега! Старкеев в розыске только что отказал, вы дело расследовать не хотите… Куда же податься, а?
- А причем здесь музейное дело? Ведь девка, как я понял, сама по себе?
- Ну как может так быть: сегодня одно, а завтра другое? Не настолько же вы старый, чтобы о причинной связи забыть! Ведь вы всегда мне казались конкретной личностью!
- Вот потому-то, мил-друг, я и не вдаюсь во всякие абстракции: причинная связь, то-се… Дано мне дело - я разбираюсь. Нет дела - все, отвалите. Чего ты еще хочешь-то от меня, ну скажи?
- Чего мне хотеть! Я думал, вместе разматывать станем…
- Выходит, не станем. Еще что?
- Ладно, - Вася поднялся с табуретки. - А если по человечески, то как? Все же мы в одной организации работаем, можем друг другу полезными оказаться. Вы занимались материалами… там ничего не промелькнуло?