- Разве вам здесь неинтересно? - спросила она.
- Да что же интересного! Я думал, что у вас здесь все дорогое, есть на что глазу полюбоваться. Я вот бывал в Эрмитаже, так там что ни шаг - то миллион. Долларов, заметьте. Или картина, или ваза. У иной и вида-то никакого нет, подумаешь было: черта ли ей здесь стоять? Спросишь у экскурсовода - ан миллион! Вот какие дела-то. А здесь? Серпы, лапти, хомуты, кафтаны… Я сам этого хозяйства на веку повидал. А что не видал - так и не беда.
- Но ведь это же все реликвии! - с жаром возразила Зоя. - И вопрос совсем не в стоимости, как вы не понимаете! История - это не только и не столько изящное и красивое. Вот, например, взгляните: подлинная булава известного предводителя здешнего крестьянского восстания Степана Паутова, известного среди народных масс под кличкой Нахрок.
- Какая же это булава? - удивился краснолицый старик. - Обыкновенный цеп, такими раньше жнитву на току молотили.
- Разве?.. - Зоя хоть и слыхала что-то такое о цепах, но понятия не имела, как они выглядят. Тут же спохватилась: - Ну так и что же? Ведь мог он в определенных условиях использоваться в качестве булавы, верно?
- Это - да! Если таким по башке… больших делов можно натворить! Дак Нахрок-от здесь у вас в героях ходит? Во-она што! В деревнях-то о нем до сих пор сла-авная молва идет! Дескать, собрал он со своей волости гольтепу да варнаков, - и давай по дорогам грабить, по деревням шнырять. Предводитель народных масс… Под конец-то уж до того допился да обнаглел, что знаешь как велел себя встречать? Садился на пенек, снимал штаны, вытаскивал… ну, это самое… и - пусть, мол, подходят по одному и целуют! Что стар, что млад, что девка, что дите… Иначе - башка с плеч. Хе-х-хе-е… Таких-то раньше разбойниками, а теперь - бандитами зовут. А тут - крестьянский вождь! Тогда собрали со всего уезда народ покрепче, подкараулили их, да и убили всех начисто. Вот как дело-то было.
- Официальная история придерживается иной версии: что помещики, чиновники, купцы и деревенские богатеи, обеспокоенные ростом народного движения, подкупили несколько человек из отряда Паутова, - и те, захватив его ночью, выдали в руки солдат. Видите картину? - хранительница показала на стену. - Здесь как раз отражен момент его пленения.
Написанное маслом полотно изображало рвущегося из рук предателей голубоглазого, льнокудрого молодца в красной рубахе; к нему бежали солдаты с машущим шпагою офицером; там и сям виднелись представители крестьянских масс, выражающие горе по поводу потери вождя-освободителя.
- Н-да-а… Вот так зимогор. Чистый Иван-царевич! Что тут скажешь! Искусство, больше ничего.
- Вот видите! А вы говорите… Нет, у нас хороший музей. И предметы искусства есть, как же без них.
Кроме упомянутого, в музее висело еще три произведения живописи: "Портрет пионерки Кати Балдиной, предотвратившей в 1937 году 916 крушений поездов", "Портрет колхозного бригадира И. Кычкина", и слегка покоробленная старая картина, где нарисована была девочка в старинном белом платьице, опирающаяся о перила террасы. Под нею значилось на табличке: "Портрет неизвестной. Художник неизвестен".
- А эта-то на кой черт висит? - спросил, показывая на нее, посетитель. - Ни истории в ней, ни краеведения. Кто, кем нарисован…
- Думаем, думаем над этим, - вздохнула Зоя. - Другие посетители тоже не всегда понимают… Сниму, пожалуй.
- Кхе-э… Тоже мне - искусство! Эрмитаж!
И он удалился, недовольно трубя и размахивая кошелкой - верно, пошел искать известку. Обескураженная, раздраженная Зоя вышла за ним на крыльцо, подняла голову и глянула в сторону солнца, лодочкой ладони прикрыв глаза. Прямо на рыжий диск, тригонометрической дугою прогибаясь в полете, летел большущий орел. Заслонил солнце и плавно поплыл дальше.
- Какая красивая птица!
ПОШЕЛ НА ПОКЛОН
После потери заветного письма Валичку Постникова чуть не хватил удар. Впрочем, верно, какой-нибудь ударчик с ним и случился: неделю он пролежал дома, с трудом поднимаясь с постели, и пил сердечные капли. От страшного горя у него расстроилась лицевая мускулатура: губы разъезжались, челюсть попрыгивала. И сколько он ни убеждал себя, что ничего страшного в этой потере нет - ведь помнил все письмо наизусть, до последней запятой, а вот - на тебе, как расстроился! Ни номера такси, ни внешности таксиста он, разумеется, тогда не запомнил, будучи пьян, - да и не тем была занята голова. Но именно без бумажки он чувствовал себя сиротливо, словно пропала драгоценная для него вещь. Да ведь что там было, на бумажке-то? Личное письмо немолодой женщины, какая-то, возможно, бредятина насчет картины, крепостного художника, несчастной любви, жестокого отца, клада - сюжет довольно, кстати сказать, занудный и заурядный. Кто там куда что закапывал? Причем тут портрет? И кому какое есть дело до того, был или не был на свете крепостной художник Иван Кривощеков? Ну ладно, пускай есть некий клад. Ладно, пускай он, Валичка, его найдет. И опять тот же вопрос: а что толку? Ни машины не купить, ни дачи ему не надо, и за соблазнительный рубеж - хватит, наездился! Взять да передать все это хозяйство беженцам, в какой-нибудь благотворительный фонд, на детские нужды? Довольно того, что и так-то кое-кто из знакомых считает его дурачком. А уж прослыть совсем идиотом - тоже не больно хочется. Вот какие он приводил себе доводы, и ведь какие все они были веские! Не возразишь против ни одного. Но лишь, утомленный думами, он укладывался спать - тень в старинном модном сюртуке проникала в тихий ночной сад, навстречу другой тени, легкой и тонкой, ржала лошадь возле конюшни, где секли художника, а в низине бухали сапоги, свистела казачья шашка, и некто лохатый грозил с коня любопытному мужику: "Куда прешь?! Пошел прочь, шишига!..". Валичка клал на сердце ладонь, унимая боль.
Жаль было потеряннго письма! Оно, конечно, подлежало восстановлению: на что-что, а на память Постников никогда не жаловался, - да что с того толку! Ведь, если честно - лишь оригинал чего-то стоил, как знак времени. Иногда, ворочаясь в холостяцкой постельке, Валичка вспоминал запах той бумаги, сгинувшей во влажных фуренкиных кущах, - снова чавкали в низине добрые опойковые сапоги, бородатый казак грозил ременной плеткой, бухала крышка кованого сундука, и с каждым днем он все больше убеждался в том, что надо именно действовать, что-то делать. И - не мог ни на что решиться, слезы падали по утрам с рыхлых щечек.
Выздоровев немного, он явился на службу, и только успел присмотреться вновь к пыльным огнетушителям, киркам и запущенным макетам - как был призван в кабинет самого начальника пожарного управления. Тот был недоволен состоянием выставки, и прямо отрубил перепуганному Валичке, что при подобном отношении к службе, при нынешних строгостях с дисциплиной он долго здесь не задержится. Постников колобком выкатился из кабинета, красный и взмокший, и вновь побежал в санчасть за больничным. "Ты меня не проймешь! Нет, ты меня пойми. Нет, ты погоди. Я т-тебя са-ам!..". И снова засел дома, подвергаясь ежедневно унизительной процедуре: его начал навещать офицер из аппарата управления, дабы выяснить, не совершает ли директор выставки во время болезни нелегальных отлучек из дому. Такое положение сразу создало Валичке в собственных глазах статус борца, противостоящего высокому начальству. Странно: пока офицер не приходил, ему вовсе не хотелось никуда бежать; теперь же, после визитов с проверкой, - постоянно тянуло выскочить из квартиры. Однако идти было некуда, и он, поколесив вокруг дома, возвращался обратно в свою нору. Все было немило, и даже встречи со стариком Фуренко не приносили никакой радости.
И вот однажды, проводив офицера, он оделся как можно тщательнее, порепетировав перед зеркалом молодцеватый вид, вылетел из дома и помчался в нотариальную контору, где работала Мелита Набуркина. Там была очередь, он тоже сел было на стул со скромным видом, - однако скоро не выдержал, посунулся в дверь и обратил к нотариусу свое круглое лицо. Мелита покраснела, и даже маленько вздрогнула, голос ее стал звонче: "Учитывая, что после смерти наследодателя… после смерти… наследодателя…". Она разволновалась. И, выпроводив клиента, сама устремилась в коридор.
- Вы принесли документ? - строго осведомилась она.
- Э-э… я-э… - заблеял Валичка. - Собственно, хотел вас увидать, и вот…
- На работе мы сидим именно для того, чтобы нас видели, и чтобы к нам обращались решительно по всем вопросам, входящими в круг наших обязанностей! - скорее в адрес посетителей, чем в Валичкин, отчеканила Набуркина. Толкнула его в дверь, и он оказался в комнате рядом с кабинетом нотариуса. Там сидела бледноволосая заморенная женщина и печатала, а перед нею бегала, пиная мячик и радостно взвизгивая, девчонка лет трех. Находившийся тут же офицер-пожарный, только что покинувший Валичку с проверкой, терпеливо ждал, когда готова будет доверенность на передачу управления мотоциклом.
- Почему не на службе? - Постников смерил его взглядом.
- Я в отгуле, - охотно откликнулся офицер.
- Зачем же тогда ко мне приходили?
Офицер укоризненно поглядел на него, и Валичка смолк.
- Могли бы поговорить и в вашем кабинете, - сказал Постников Мелите.
- Здесь обстановка более располагает к неофициальному общению, - но все-таки она дождалась, пока офицер ушел, унося бумагу. - А вы ведь наведались сюда по поводу того письма? И убежали тогда, коварный, обидели нас обеих. Ладно-ладно, я прощаю. - Мелита милостиво улыбнулась Валичке. - Ну, давайте сюда ваше письмо. Да впрочем, зачем оно мне теперь? Какая из меня кладоискательница? Так, взбрело в голову, ударила какая-то блажь. Ну, допустим, деньги. Конечно, они всегда нужны. Но как подумаешь, что за этим стоит: надо срываться с места, нестись, запрокинув голову, незнамо куда, терять время, здоровье… Уже ведь не восемнадцать лет, - она снова улыбнулась, на этот раз кокетливо, чуть искательно. Валичке стало жаль ее.
- А я, знаете, потерял то письмо. Когда ехал от вас тогда, в такси. Черт знает, куда оно завалилось! - пожарный директор хлопнул себя по бокам. - Да, знаете, не в том дело. Я его помню наизусть, у меня хорошая зрительная память. Только вот что с тех пор: как-то… - он застеснялся и продолжил не сразу: - Не так как-то все, понимаете? Чепуха в голову лезет, мерещится. Давайте, поищем вместе эту уникальную картину? Ну, и… все там остальное. Что получится!
- Что-то не больно вы похожи на одноногого Сильвера, - с сомнением проговорила Мелита.
Валичка мгновенно побагровел, пробурчал невнятное, запыхтел в сторону.
- Вы не обижайтесь, - нотариус мягко взяла его за локоть. - Я ведь еще не отказалась. В конце концов, Потеряевка - мои родные места, и я давным-давно там не была. Но почему вы меня именно наметили в партнерши?
- Вы мне такой, знаете, показались тогда… - Постников пошевелил пальцами. - Такой…
- Энергичной, что ли? - засмеялась Набуркина. - Вот, представьте, ударило тогда в голову: клад и клад, вынь да подай! И сама уж стала не своя. Тут Лизоля, моя подруга, сыграла главную роль. А потом забыла все как-то быстро, но не до конца: как вспомню иногда - и грустно, и не по себе. Вроде чего-то действительно путное могла, да не сделала. Вы бы посидели, - видите, народу много! - а после мы сходим вместе пообедаем. А?
Мелитины карие глаза оказались совсем близко, и Валичка прошептал ошеломленно:
- А-ха…
ОЙ, Я ВЕРЮ, ЧТО МЫ ЕЕ НАЙДЕМ!
- Ой, я верю, что мы ее найдем! - воскликнула Мелита Набуркина, прощаясь вечером с Валичкой в его пустоватой квартире. Он проводил ее до двери, и даже осмелился жамкнуть легонько, - после чего замер, ожидая ответной реакции. Нотариус не вырвалась из его рук, не крикнула презрительных слов, ощутив толстое тело, - наоборот, с несвойственной ей грациозностью, тихонько ахнув, она выскользнула за порог и послала с лестницы потрясенному пожарному директору прекрасную улыбку.
- … Оро-ро-ро-о…
Ору-ру-ру-о-о!..
Нет, жизни нельзя было отказать в приятности!
Валичка вернулся к себе, присел, и написал с ходу аж два рапорта начальству: один - на отпуск, другой - на увольнение. Если не дадут отпуск, то уволят. Это уж обязательно. Третьего не дано.
А Мелита Павловна, постояв немного у подъезда Валичкиного дома и чему-то поулыбавшись, понеслась вдруг к автобусной остановке, и скоро уже рыскала среди пятиэтажных темных домов, в одном из которых, в крошечной каморке коммунальной квартиры, жила машинистка Люська с девчонкой Тонькой.
Люська была грустная. Впустив начальницу, она села на продавленный диван, на котором и спала, понурилась и заморгала красными веками.
- Ты чего, Люсь? Плачешь, что ли?
- Да нет, ничего… Это Тонька бегала, да и ушла на другой двор. Искала, искала ее, вся изревелась. Ух, и драла потом! Опомнилась - сидим рядом, да и ревем себе, словно две дуры, во всю глотку. Спать вот ее уложила, а сама… не проходит… ге-е…
- Бабьи слезы - Божья роса. Чего тебе реветь, Люська? Крыша над головой, ребенок, работа. Даже мужичок имеется. Где он, кстати?
- Не знаю, - машинистка снова всхлипнула. - Придет вот так, уйдет…
- Ну и Бог с ним! - откликнулась Мелита, и тут же повернула разговор на нужную ей тему. - Все равно ты счастливая. Вон, утюг выиграла.
Полученный по лотерейному билету утюг "Филипс" Люська сразу же толкнула, перепродала с небольшим наваром. Она давно, пару лет уже, все собирала деньги на японский телевизор, смотреть сериалы и телешоу. Сначала все вкладывала в банки, чтобы нажиться на процентах; вкладывала, конечно, туда, где больше сулили. А потом они вдруг все прогорели, и денежки пропали, без надежды на возврат. Тогда она, собрав миллион, сама сдала его под ссуду некоей надежной женщине, рекомендованной ей одной клиенткой нотариальной конторы. Договорились о большои проценте, и Люська посчитала, что хватит и на телевизор, и еще на кой-какую мелочь, - как вдруг надежную арестовали, вскрылось много жульничества; машинистка опять осталась с носом, с пустым карманом. Теперь снова копила, но уже не давала никому - а, несмотря на инфляцию, держала дома, в чулке, боясь с ними расстаться. Мелите это было известно: иногда Люська плакалась на свою окаянную жизнь, и тогда выбалтывала все, что ни лежало на душе.
- Друг-то твой, Алик, не пропил еще денежки? - допытывалась она теперь.
- Да что ты, что ты! Разве я ему их дам? С получки - пусть берет, пожалуйста, а эти уж деньги - фигушки ему! Нам и самим с Тонькой пригодятся.
- Слушай, дай мне их взаймы, а? Я отдам, осенью отдам. И инфляцию учту, и… и еще добавлю!
- Зачем тебе? - настороженно и грубовато спросила Люська. - Своих не хватает, что ли? Ведь больше меня получаешь. И ребенка нету. Вон еще… одеваешься как.
Нотариус сколько-то секунд покумекала; да ну, Люська, шмакодявка, стоит ли принимать ее всерьез? - и выложила:
- Едем, Люсинька, с одним молодым человеком (ну, не таким уж молодым, конечно, не юношей!) - искать клад. В Потеряевку, в мои родные места, понимаешь?
Машинистка обомлела. Осведомилась с подозрением:
- Да ну тебя, не болтай. Какие теперь клады!
- Ой, да в кладе ли дело! Понимаешь - мы будем вдвоем, лето, природа…
- Хы! Природа! - фыркнула Люська. - Скажешь тоже. Брось заливать. Клад-то хоть богатый?
- Да черт с ним, ничего мы там не найдем! Я сначала верила, а теперь думаю: да в том ли дело?
- Ну-ну. Ты скажешь, конечно! Ты, Мелита, хитрая, скрытная. Ладно. Деньги-то тебе зачем?
- Ну не могу же я показаться там в том, в чем хожу в городе. Надо же упаковаться! Есть на примете один костюм, еще отпадный сарафанчик, блузон роскошный. Ну дай мне три лимона, Люська, - заискивающе сказала она. - Ты ведь знаешь: только на ноги становимся, весь доход летит за старые долги: лицензия, мебель, машинка, хурда-мурда, аренда-шмаренда, энергия-шманергия, налоги-шмалоги…
- Ладно. Только уговор: найдешь свой клад - и сверху еще лимон положишь. Договорились?
- Пам-парам-парам… - Мелита заскакала по комнате. А Люська порылась где-то в ворохах одежды, тряпья, сваленного в гардеробе, вытащила комок пятидесятитысячных бумажек и отдала ей.
Хоть нотариус и не думала, что Люська откажет, - однако поступок ее так почему-то растрогал, что она хотела аж сбегать за бутылкой, чтобы посидеть так, по-бабьи, может, и всплакнуть на пару, однако выполнить намерение не пришлось: зашаркали в коридоре тяжелые шаги, ботинок стукнул о дверь, и в комнату ввалился Люськин дружок. Он с подозрением, исподлобья глянул на обеих, хлюпнул простуженным носом; осклабился и двинулся к Мелите, протягивая к ней руки. Она взвизгнула, побежала в угол. Заверещала испуганная Тонька, и в комнате поднялись такие гвалт и содом, что впору стало оглохнуть. Алик, рыча, бегал за Мелиткой, шугал ее туда-сюда, словно курицу, а Люська кидалась на него сзади и сбоку, пытаясь задержать или сбить хоть немного с курса. Потом он вдруг в броске ударился коленом о табуретку, охнул, сполз на пол и немедленно уснул. Набуркина, не прощаясь с Люськой, выбежала из квартиры. "Ну подонок! Ну, кошмар! Ну, надо же!" Села в автобус, вздохнула, успокаиваясь, и глянула мельком, тайком от пассажиров, в сумочку. Пачка бумажек, туго сложенных, и каждая по пятьдесят штук. Нор-рмалек.
Алик же, именуемый в своей компании кличкою Ничтяк, опамятовался под утро, и переполз с пола к Люське на диван. Они долго ласкали друг друга, а когда пыл приугас, взмокший Алик спросил:
- Эта сука зачем приходила?
- Да-а, сука-а… - расслабленно молвила Люська. - А ты зачем за ней каждый раз бегаешь? Нравится тебе, что ли? Глаза-то ей выцарапаю.
- Ничтяк! - сказал Ничтяк. - Она ничтяк. Ты тоже ничтяк. Но это все сено. Сено-солома. У тебя получка была?
- Получка… Все бы тебе получка. Это Мелитка, начальница моя. Ты с ней не больно-то… она себе хахаля нашла. Клад с ним едет искать.
- Кла-ад?! - Алик приподнялся на локте. - Клад - это ничтяк. Я люблю золотые монеты. Люблю также серебряные. Драгоценные камни. Перстни купчих, маркиз и банковских работниц. Они ничтяк. Р-рассказывай, каракатла!
- Я, Алик, ничо не знаю-у-у… - заныла Люська. - Она мне не сказала-а… Только, дескать, мол, в Потеряевку с хахалем-то едут, вроде бы там станут искать.
- В Потеряевку? - старый диван заскрипел под заерзавшим Ничтяком. - Это в Маловицынскую Потеряевку-то, что ли? У меня там связь есть. Потеряевка - это ничтяк. Пусть эти плебеи ищут свои клады, а мы те клады будем хавать. Люблю звон монет и блеск жемчужин. Ладно, хватит тут с тобой… Дай червонец, да надо идти. У тебя выпить-то нету? Так и знал. Давай, давай червонец, шевелись маленько.