От воздуха в голове у него прояснилось, хмель как рукой сняло – так, во всяком случае, ему казалось – он чувствовал себя трезвым и решительным. Те слова, что пришли ему там, в комнате, рвались из него наружу, но только он собирался что-то сказать и что-то спросить у нее, как в горле першило, и он только откашливался и молчал. Один раз она посмотрела на него вопросительно – ты что-то хотел сказать? – но он мотнул головой, мол, ничего. И они снова шли, медленно и молчаливо, она чуть впереди, закинув голову и любуясь залитой сумеречными огнями набережной, только-только засветившимися фонарями и фасадами вечерних домов, а он, глядя вниз, на ее коленки, слушая цоканье ее каблучков и пытаясь начать разговор. Ему вдруг захотелось откинуть все мысли и сказать как есть – Марианна, я люблю тебя. Он уже хотел остановить ее, но побоялся, что она решит, что он спятил. В конце концов, если она разрешила проводить ее, это не значит, что он может рассчитывать на что-то еще. Может, сказать так – Марианна, сегодня, когда я снова встретил тебя, я понял, что люблю тебя с той первой встречи и никогда не переставал любить? Но черт возьми, это фраза напыщенна, как из сериала. К тому же, если любил, то где же был все эти два года? Нет, так не пойдет. Но не молчать же! Нельзя во второй раз упустить свой шанс. Сейчас она уедет домой, и бог знает, когда он еще раз ее увидит. От этой мысли сердце у него заныло, больше всего на свете ему не хотелось расставаться с ней. Тогда, может, так и сказать – Марианна, больше всего мне не хочется сейчас расставаться с тобой, поехали к тебе? Нет, опять не то. Напрашиваться к ней? На ночь? Что она о нем подумает?
Марианна остановилась. Он оторвал глаза от ее коленок и увидел, что они пришли к стоянке такси.
– Мне пора, – сказала она, продолжая улыбаться.
Он молчал, и тогда она положила ладошку на его плечо и потянулась к его щеке – тут уж он не растерялся и решил поцеловать ее в губы, но повернулся как-то уж слишком резко и только провел твердым подбородком по ее нежному лицу. В следующее мгновенье ее длинные ноги уже сидели в такси, и тут только он опомнился, засунул голову к ней в машину, схватился рукой за сиденье, как будто не давая таксисту уехать раньше времени, и спросил:
– Когда я увижу тебя?
– Когда хочешь.
От неожиданности он запнулся, не соображая, что сказать. Ее губы были прямо напротив его – вот он, момент, когда надо целовать ее, пронеслось у него в голове, но он не осмелился. Ее губы выдохнули:
– Завтра?
– Да.
– У Фортецци.
– Да.
– Знаешь, где это?
– Да.
– Фортецца Басса, рядом с вокзалом.
– Да.
– В семь.
– Да.
– Тогда до завтра?
– Да.
– Ну все, – она тихонько засмеялась и подтолкнула его наружу. И уехала. А он стоял, глядя ей вслед, потом развернулся, пошел куда-то к дому, наверх, забрел на детскую площадку, где в этот час не было никого, кроме голубей, уселся на скамейку и сидел, ошалев от счастья.
Наутро, едва проснувшись, Гриша схватился за карту. Наспех позавтракал и бегом выбежал из дома – Виктория так и осталась стоять с раскрытым ртом, вместо ответа получив от него поцелуй в щеку и брошенное на ходу "потом, тетя Вик". Гриша бежал разыскивать Фортеццу. Торопливо понесся вниз, добежал до набережной, перебрался по мосту – не по какому-нибудь, а по самому Понте-Веккьо – прошагал насквозь весь центр с его знаменитыми соборами и площадями, не особенно разглядывая их, но подмечая про себя, до чего все статно и красиво, шел, плутая по брусчатым улицам, вчитываясь в названия, пробираясь мимо нерасторопных туристов, и наконец вышел к Фортецце. Это была старинная, как и все в этом городе, крепостная стена, а вокруг нее симпатичный сквер с фонтаном, скамейками, прудом и гуляющими у берега утками. Было людно. По-летнему шпарило солнце, и здесь загорали, читали газеты, устраивали перекус. Гриша тоже плюхнулся на траву вместе со всеми. Сейчас только он понял, что майка его была вся мокрая, а часы показывали, что путь от дома занял целых пятьдесят минут.
Здесь было на удивление тихо. Рев скутеров и гомон туристов – все осталось в стороне. И люди рядом с Гришей были тоже тихие, безмятежные. Он в очередной раз поразился тому, что здесь никто никуда не спешит. Хотя стоял полдень, разгар рабочего дня, не было похоже, чтобы кто-то из них торопился на работу. Они выглядели так, словно вообще не слышали такого слова, работа. Можно подумать, кто-то выдал им разрешение на то, чтобы не работать, а просто жить. Растянувшись на траве, Гриша тоже лежал, смотрел вокруг и ни о чем не думал. Его московская жизнь с тренировками, товарищами по учебе, родителями и той, которая считалась его девушкой, отодвинулась назад и как будто растаяла, размылась. Будущее тоже не вырисовывалось четко, но думать о нем сейчас не хотелось – и без того было хорошо. Он в Италии, и всего через несколько часов он увидит Марианну… От этой мысли становилось так горячо в груди, что он думал только об одном: пусть бы так было всегда и никогда не кончалось.
– Она была с тобой?
– А ты как думаешь?
– Была или нет?!
Глист насмешливо ухмыльнулся, и в ту же секунду Гришины руки вцепились в его пиджак и вмяли в стену его тощее тельце.
– Да успокойся ты!.. Ну ты наивный, честное слово. Ты что думаешь, такая женщина, как она, будет с тобой? Или со мной? Ей не нужны такие, как мы!
– Зачем тогда приезжал к ней в Милан?
– Поговорить.
– О чем? – Да так…
– О чем?! Ты угрожал ей?! Чего ты от нее хотел?!
– Чтобы она оставила в покое нашу семью.
Саша не зря ратовал за то, чтобы Гриша остановился у них. Самому ему не было до Гриши никакого дела, зато у Виктории жизнь обрела новый смысл и засияла новыми красками. Она приняла Гришу как сына. И пасла его, как пастух овечку. Сходу вручила ему листок со списком достопримечательностей, поделенный на графы "в первую очередь", "обязательно", "рекомендую", "если останется время", напротив каждого пункта оставила пустую клеточку, в которую следовало поставить галочку после посещения и таким образом вести отчет. Листок этот она прикрепила на дверь Гришиной комнаты, чтобы юный путешественник не сбился с пути и не забыл, ради чего приехал, а в первое же утро самолично повела его знакомиться с городом.
Гриша страдал. Боксерские ноги несли его в сто раз быстрее, чем шевелилась Виктория. Он забегал вперед, глазел по сторонам и подпрыгивал на месте, ожидая, пока она сделает двадцать шагов, оттирая пот с лица, жалуясь на жару и заставляя его, как маленького, надевать бейсболку – не то хватит удар. Еле-еле они добрели до конца улочки и вышли на площадь. Виктория плюхнулась за столик, чтобы отдышаться.
– Я закажу нам кофе, а ты пока осмотри местность.
Но Гриша оббежал площадь и окрестности быстрее, чем принесли кофе. Так они ходили до самого обеда. Виктория едва доносила себя до очередного пункта, усаживалась в тени какого-нибудь бара, заказывала кофе, а Гриша, как пес на цепи, наматывал круги вокруг, разглядывая все, что попадется на пути. Много раз он предлагал ей пойти домой, но Виктория была непреклонна – без нее он не сумеет осмотреть город как следует, в нужной последовательности и без свойственной туристам торопливости. Что-что, а торопиться Грише и впрямь не приходилось. С ней он все больше ждал, потел и изнывал от нетерпения. Мало-помалу они дошли до набережной, до моста Понте Веккьо, но не зашли на него, хотя Грише и хотелось, а свернули налево и поднялись к дворцу Питти – пункту номер четыре в списке Виктории. Там, на гранитной площади перед дворцом, приходили в себя после экскурсий и поглощали мороженое туристы всех мастей, но Грише и тут не повезло – Виктория не ела мороженого и не имела привычки сидеть на земле. Решили, что дворец он осмотрит потом, у нее на это не было сил, и пошли прямиком в сад Боболи. Виктория упала на ближайшую скамейку. Гришу она отправила изучать скульптуры, посетовав, что он не захватил с собой альбом и карандаши и не сможет сделать набросков. Пока она обмахивалась веером и глотала таблетки, Гриша несколько раз обошел весь сад и остановился не у скульптур, как должен был, а у пруда с фонтанчиком, из которого время от времени вспрыгивали в воздух крупные, с его ладонь, рыбины. Он засекал минуты и наблюдал за водой, пытаясь угадать, в каком месте появится очередная рыбина. Обедать пошли в помпезное заведение. Не то, чтобы Виктория хотела поразить его роскошью, просто в другие места она не ходила. Гриша был не настроен рассиживаться и с большим удовольствием проглотил бы кусок горячей пиццы, но с Викторией этот номер не прошел; заказали салаты, закуски и рыбу с гарниром, долго ждали, когда все подадут, и еще дольше все это ели. На обратном пути Гриша почувствовал, что устал как собака. Виктория поглядывала на него с тревогой и прикладывала ладонь ко лбу – не перегрелся ли? Дома она отправила его к себе с указаниями принять прохладный душ, выпить чаю и отлежаться часок-другой в кровати, вечером его ждала вторая часть программы. Неужели опять придется идти с ней, с ужасом подумал про себя Гриша? Тут и впрямь заболеешь.
Свидание с Марианной прошло как один сплошной праздник. Такое примерно чувство было у Гриши в детстве на день рождения – целый день игры и подарки, и что ни сделай, родители в ответ только улыбаются и ласково треплют по голове. Марианна все время смеялась, казалось, каждая его фраза ее веселила. Что бы он ни сказал, она звенела колокольчиком, а когда он попытался выяснить что-то на счет ее личной жизни здесь, в Италии, она ласково, точно как родители в детстве, потрепала его по волосам, сказала – ну ты и зануда! – и рассмеялась. Да ему и самому расхотелось о чем-то ее расспрашивать. Он, конечно, знал, что такая девушка, как Марианна, не может быть одна, но сейчас она с ним, разве ему этого не достаточно? И потом, с Марианной было так хорошо, что думать он не успевал. Она повела его к пруду и заставила засунуть руки в воду, чтобы убедиться, как сильно прогрелась за день вода, а потом пойти к фонтану и проверить воду там; за ними увязались утки, которые не только не боялись, но и наоборот, преследовали их, и так и норовили залезть к Марианне в сумочку. Все это заставляло ее звонко хохотать. Он побежал в магазинчик купить хлеба и покормить голодных попрошаек, но когда вернулся с булкой в руке, вызывал у нее новый приступ смеха – оказалось, кормить уток запрещено. Он не поверил, но она потянула его за руку и привела к табличке, и правда, штраф – пятьдесят евро. В фонтане она брызгала на него водой, залезала внутрь, скинув босоножки, и шагала по бортику босыми ногами, а потом, заметив освободившееся место, побежала к скамейке и улеглась, закинув голые пятки на его джинсы. От этих упругих загорелых ножек кружилась голова, от звука ее веселого смеха радовалось сердце, и Гриша готов был до скончания века гулять с ней по этому скверу и таскать за ней ее босоножки. Не успел он опомниться, как она уже побежала к решетчатым воротам, доказать ему, что внутри скрывается не что-нибудь, а настоящая выставка чего-то важного, исторического – но было закрыто. Проголодался, спросила она, а сама уже тащила его в "Киролу", тосканскую остерию, впрочем, других заведений поблизости не было – он убедился в этом еще днем, когда обошел всю округу, гадая, куда повести ее на ужин.
Они сели – конечно, на веранде! никто не садится внутри в такую погоду! – засмеялась она, им подали узкие книжечки меню. Гриша, еще днем заглянувший сюда и подсмотревший цены, чувствовал себя спокойно и дал ей самой выбрать для них блюда. Что ты хочешь, тем не менее, поинтересовалась она у него и чуть под стол не упала от смеха, когда он правдиво ответил – борщ. Он и сам засмеялся – вот ведь дурак, ну какой борщ в Италии! Она советовала лингвини с морепродуктами – они здесь просто потрясающие, люди приезжают из другой части города, чтобы поесть их лингвини. Но он сказал, что макароны он ел вчера уже дважды и больше не может, и снова рассмешил ее – какие еще макароны? Здесь это называется паста! И пасту нужно есть каждый день! В конце концов ему заказали минестроне и пиццу, а ей лингвини с вонголе. Взяли по бокалу белого вина да еще огромную бутылку воды – здесь это принято, а после – кофе. Он не хотел – ему казалось, все его тело насквозь пропиталось кофе, столько он его выпил за эти два дня, и попросил хотя бы капучино, но нет – кофе с молоком заказывают днем, а после еды берут только черный! И он взял, и выпил, кривясь от горечи и позволяя ей смеяться над собой. Заедать кофе побежали в джелатерию. Сколько тут было мороженого! И сколько народу! Она хотела перевести ему названия разных вкусов, но он сделал проще – когда дошла очередь, ткнул пальцем во все, что понравилось, и вышел, счастливый как ребенок, с огромным вафельным рожком с разноцветными шарами стекающего через край мороженого. Ели на улице. Встали на набережной, у парапета, и слизывали шарики друг у друга. Конечно, смеялись, особенно Марианна, и конечно, перепачкались, особенно он. Потом был центр города, но не тот, что он знал, а другой, молодежный, живой, звенящий летом. Распахнутые двери магазина – в такой-то час! – и вот он уже мерит футболку взамен испачканной, ее нашла для него Марианна, а он находит такую же точно для нее, он тут же переодевается, а она накидывает свою поверх платья, и теперь они выглядят как настоящая парочка, и он даже обнимает ее за плечи. Еще один магазин, и он, расхорохорившись, настаивает на том, чтобы купить ей удобную обувь – ее босоножки натирают; она поддается, и он, гордый собой – впервые покупает женщине туфли! – уже несет на кассу коробку, но она вдруг забирает ее у него и кладет ему в руки кеды – похожие, белые с зелеными полосками, сейчас на нем, и он, сгорая от умилительного восторга, покупает их ей. Потом был клуб и танцы, на сцене какая-то группа рвала гитары, девчонки на танцполе ревели им в такт, и посреди всеобщего ора и пляшущего по лицам света сияло и смотрело на него лицо Марианны. На вокзал бежали бегом. Кинулись к расписанию – последний поезд в Пистойю ушел час назад. Автобус и того раньше. Как и вчера, она уехала на такси. Взяла сто евро, которые он торопливо сунул ей в руку, и обещала, что позвонит.
В эти дни у Гриши было только два занятия: он или ждал звонка от Марианны, или, дождавшись, бежал к ней на свидание. Ждать приходилось подолгу, а свидания пролетали как один миг, хотя и занимали обычно целый вечер. Он знал наизусть расписание поездов, на которых приезжала и уезжала Марианна, и особенно хорошо помнил, что два последних отправлялись в Пистойю в 22.10, на который обычно собиралась успеть Марианна, и в 00.25, на который она обычно успевала. Был еще и автобус, на случай выходных и праздников, когда поезда не ходили, но он отъезжал слишком рано, в 22.25, и шел дольше поезда, почти полтора часа, так что Гриша ни разу не позволил ей сесть на него, и если уж она не могла остаться до полуночи, отправлял ее на такси, сорок минут – и она дома. Вокзал и Фортецца стали его любимыми местами, там он бывал чаще всего. В его распоряжении был весь город, но без Марианны он не вызывал у него никакого интереса и казался пустым. Стоило Грише проводить ее, в последний раз посмотреть на ее лицо в окне, последний раз поймать движение руки, машущей ему на прощанье, как на него обрушивалось горькое щемящее чувство, не то грусть, не то одиночество, он и понять толком не мог, что это было, но точно знал, что теперь оно будет стискивать ему ребра до самого следующего свидания. Еще там, на вокзале, стоя на опустевшей платформе, он ощущал в груди его колючую пустоту. Особенно больно почему-то было смотреть на уходящий поезд – казалось, железная махина, стуча, таранит ему грудную клетку, и тем не менее, он не уходил, стоял до последнего и смотрел, как вагон, в котором сидит Марианна, уносится от него, как трогаются поезда с других платформ, скрежеща и царапая ему сердце, как спешат по домам сошедшие с поездов пассажиры, как затихает вокзал, оставляя его один на один с наступающей ночью. Он знал, что этого не должно было быть, что еще какую-то неделю назад он был спокоен и счастлив, и сам не мог себе объяснить, почему вдруг так остро, так больно отзываются в нем эти ее отъезды. Он говорил себе, что завтра снова увидит ее, и сам удивлялся, почему от этих слов ему не было легче. Провести остаток вечера, ночь и весь долгий следующий день до нового свидания казалось ему неразрешимой задачей, от которой в животе все стягивалось жгутом. Поскитавшись туда-сюда по городу, он шел домой. Иногда останавливался по пути, оглядывался вокруг, заставляя себя посмотреть на все то, от чего еще несколько дней назад у него захватывало дух и трепетало сердце, но вот что странно: от этой бесспорной, бросающейся в глаза красоты ему становилось еще больнее. Чем великолепнее казался город, тем никчемнее был он сам. Туристы, охваченные одной лишь целью, сделать удачный снимок, вызывали у него раздражение, и он, кажется, знал, почему – потому что сам он уже не мог быть таким бестолково-беспечным, не мог, как они, радоваться удачному снимку, не мог просто гулять, просто смотреть, просто радоваться, просто жить. Глядя на влюбленные парочки, сидящие повсюду в объятиях друг друга, он отчетливо начинал понимать, что с ним что-то не то, что он никогда не будет счастлив. Такая мысль возникла у него впервые. И ведь только сегодня он так же сидел на скамейке с Марианной и так же держал ее за руку, но сейчас, хоть тресни, не мог убедить себя в том, что все это и правда с ним было и что все закончится хорошо. Не будет счастья, и все тут. Эта мысль, непреложная, точная, как указание, спустившееся откуда-то свыше, подсказывала ему его будущее, и оно выглядело отнюдь не радужным.