Отважный боевой настрой продержался, пока она не вышла на дорогу, ведущую к дому. До него было недалеко, но дорога туда была унылой: по одну сторону обветшалый пасторский дом, ржавеющие сельскохозяйственные орудия, давно не видавшая ремонта каменная ограда вокруг ее участка, по другую - серые заброшенные склады и сараи сельхозкооператива. Дорога была немощеная, при каждом шаге из-под ног Кристианы взметались тучи пыли и потом долго висели в воздухе, образуя за нею длинный шлейф. "Словно я, как мантию, волочу за собой прошлое", - подумала она, обернувшись назад. И тут же вновь проснулся прежний страх - страх потерять Йорга, потерять Маргарету и остаться без ничего, кроме работы. В воздухе было не жарко, но солнце припекало, и у Кристианы вдруг появилась охота сделать больно тем, кто ей причиняет боль.
На террасе сидели Дорле и Марко.
- Йорг ушел в свою комнату спать. А Марко как раз рассказывает мне о том, какой герой Йорг и что мир скоро прочитает его заявление, и уж тогда все это поймут.
Она обратила лицо к Кристиане, улыбаясь ей как женщина женщине: дескать, мы с тобой давно знаем, что мужчины не герои, а маленькие - или, в крайнем случае, взрослые - мальчишки. Затем она повернулась с улыбкой к Марко:
- А ты можешь мне объяснить, почему этот герой запросил пощады?
Кристиане, вообще-то, не хотелось ни того, ни другого: ни слушать, как Марко будет агитировать за заявление в прессу, ни соглашаться с Дорле, как будто они с нею заодно.
- Он не просил пощады. Он просто подал заявление, как подают заявление на отпуск, или на водительские права, или на разрешение для строительства. Что же тут такого?
- Разве помилование не означает: "Со мной, вообще-то, поступили так, как я того заслуживал, но я прошу вас, вы уж, пожалуйста, простите меня и больше не наказывайте".
- Другие, может быть, смотрят на это и так. Но для революционера главное - это шанс выйти на свободу и продолжать борьбу. Представился шанс, значит, надо им воспользоваться. Для него это побег, и ради побега он готов притвориться и обмануть противника, на суде он сражается и после первой инстанции обращается во вторую и третью, он пишет прошения.
- Какая чушь! - разозлилась Кристиана. - Йорг не врал на суде, чтобы отделаться более легким приговором. В тюрьме он не писал прошения по любому поводу, чтобы облегчить свое положение. Он устраивал голодные забастовки, причем не раз.
Марко кивнул:
- Голодная забастовка - это часть революционной борьбы. Самоубийство тоже часть революционной борьбы. Они демонстрируют всему миру, что государство не может распоряжаться заключенными по своему благоусмотрению, что они не объекты, а субъекты. И что эта борьба самоотверженна и, если потребуется, может быть саморазрушительной, самоубийственной. Я не говорил, что революционер готов пойти на все, что угодно, чтобы выбраться из тюрьмы. Если приходится вести борьбу в тюрьме, он ведет ее в тюрьме. Но времена голодных забастовок и самоубийств закончились. Борьба должна вестись на воле. Поэтому Йорг подал прошение.
- Ну да! Как мне кажется, прошение о помиловании демонстрирует всему миру, что распоряжается всем государство, так что, покорно прошу тебя, государство, изволь распорядиться на мой счет! Ну и бог с ним! Кому какая от этого радость, если Йорг будет до скончания века сидеть в тюрьме? - Дорле зевнула и поднялась. - Пожалуй, пойду-ка я тоже покемарю. Когда там у нас следующее мероприятие?
- В шесть часов будет аперитив. Но мне, наверное, понадобится помощь. Так что приходи на кухню в пять.
Дорле кивнула и ушла. Может быть, к Йоргу? Кристиане сейчас было все равно. Дорле не отнимет у нее Йорга. Опасность грозила со стороны Марко.
Он тотчас же принялся за свое:
- Вот видишь? Без заявления все будут видеть это в том же свете, что Дорле. Они, дескать, одолели Йорга, Йорг сломался! Ты же не хочешь, чтобы он для всех остался таким! Как он будет с этим жить дальше? Получается, что он зря прожил жизнь.
- Не приставай ты к нему, пусть он сам с этим разберется. Почему ты решил давить на него?
Но, отвечая Марко, она уже понимала, что он имеет в виду. Перед ней вновь встало вчерашнее лицо Йорга, так оживившееся, когда он слушал, как его восхвалял и призывал на свою сторону Марко, мысленно она вновь услышала, как горячо во время ночной прогулки по парку Йорг говорил о завете борьбы. И в то же время у нее перед глазами стоял другой Йорг - сутуло опустивший плечи, с шаркающей походкой и суетливыми жестами. Марко понял, что, если на Йорга не оказать давления, он с одинаковым успехом может принять решение как в пользу публикации, так и против нее.
- Могу я прочитать?
- Ну разумеется!
Марк вытащил из кармана рубашки два сложенных листка, развернул и протянул ей. Она прочла, что революционная борьба в Германии не окончена, а только начинается, что она имеет такой же глобальный характер, как экономика и политика, она преодолевает культурные и религиозные границы, обретает новые организационные формы и использует новые, по сравнению с семидесятыми и восьмидесятыми годами, средства. Текст заканчивался такими словами: "Система не может отсидеться, прячась от революции за лживыми утверждениями. Она уязвима, ее можно обезоружить и победить. Провокации, в ходе которых система разоблачает себя, взрывы, которые зримо доказывают ее уязвимость, индивидуальный террор, который демонстрирует беззащитность тех, кто полагается на ее силу и живет за ее счет, террористические акты, которые наводят страх и заставляют людей задуматься и заново осмыслить действительность, - все это не вчерашний день. Борьба продолжается".
Она поняла, что пытался сделать Марко: он хотел создать текст, который призывал бы к борьбе и выдвигал лидеров, но в то же время мог быть прочитан и просто как анализ и прогноз. Удалась ли его попытка? Нет ли здесь юридических промахов, к которым можно придраться? Кристиана вернула Марко его странички:
- Андреас не возьмется за это, он откажется. Так что найди другого юриста, чтобы просмотрел этот текст. Я позабочусь о том, чтобы Йорг не выпускал это заявление, пока юрист не даст зеленый свет, и я добьюсь своего, чего бы это ни стоило. Да, я знаю, что сегодня - суббота. Но если ты отправишься прямо сейчас, то до завтра успеешь найти юриста.
Он бросил на нее подозрительный взгляд:
- Ты же не собираешься…
- …похитить Йорга или посадить его под замок, чтобы ты завтра не мог с ним поговорить? - Она рассмеялась. - Если бы в этом был какой-то толк! Но толку в этом нет, так что можешь не бояться.
- Ты скажешь…
- Я скажу Йоргу, что ты уехал. Что ты отправился в город посоветоваться с адвокатом насчет одного заявления, которое собираешься предложить на его рассмотрение. Что ты вернешься сегодня вечером или завтра утром. О'кей? - Все это Кристиана произнесла чрезвычайно любезно.
Оба понимали, что этот раунд остался за ней.
Марко проглотил свою досаду, кивнул и встал:
- Тогда до скорого.
8
Хеннер тоже попрощался с Маргаретой:
- До скорого!
Он довел ее под руку до скамейки, они посидели там, глядя на ручей, и затем он отвел ее под руку обратно в садовый домик. В дверях она убрала свою руку с его руки и вошла в дом; он повернулся и пошел прочь.
Но через несколько шагов он вернулся, рывком открыл дверь, которую она только что за собой закрыла:
- Маргарета!
Она обернулась и очутилась в его объятиях. Чуть помедлив, она тоже заключила его в объятия. Они не целовались, ничего не говорили друг другу, а только обнимались. Пока он вдруг не рассмеялся, хохоча все громче и громче. Тут она оттолкнула его от себя и посмотрела на него вопросительно.
- Я радуюсь.
Она улыбнулась:
- Это хорошо.
Он снова привлек ее к себе:
- До тебя приятно дотрагиваться.
- До тебя тоже.
- И ты первая женщина в моей жизни, которую я поцеловал первым.
Он поцеловал ее, и снова она чуть помедлила, прежде чем закрыть глаза, принять его поцелуй и ответить на него поцелуем.
После поцелуя она спросила:
- Первая женщина?
- До сих пор женщины целовали меня первыми. Женщины, которых я не хотел целовать, или не знал, хочу ли я с ними целоваться, или хотел целоваться, но не так скоро. - Он опять засмеялся. - Я рад вдвойне: потому что тебя так приятно трогать и потому что я тебя поцеловал. Втройне! Потому что поцелуй был так хорош.
- Пойдем со мной!
Они поднялись по лестнице. Чердак представлял собой одно большое помещение с печным дымоходом, шкафом, кроватью и единственным окном на фронтоне. Было темно, было жарко, воздух был спертым.
- Мне надо прилечь. Хочешь сесть рядом?
Она легла на кровать в юбке и в майке, он присел с краю. Он глядел на ее лицо с карими глазами, широковатым носом и красиво очерченными губами, на каштановые волосы, на которых у корней проступала седина. Она взяла его за руку.
- До вторника я был в Нью-Йорке на конференции "Фундаментализм и терроризм". Во второй вечер я был на обеде с одной женщиной, профессором из Лондона, и, когда я проводил ее до отеля и стал прощаться, она обхватила руками мою голову и поцеловала в губы. Может быть, это ничего особенного не значило и было всего лишь вариантом обычного прощального или приветственного поцелуя. Но по дороге в свой отель я впервые в жизни задумался над поцелуями. А ты когда-нибудь задумывалась о поцелуях?
- Угу.
Он подождал, но она больше ничего не сказала.
- Когда я был маленький, у родителей была привычка целовать меня в губы, я с трудом выносил эти поцелуи. Конечно же, они вкладывали в это добрые чувства. Но когда папа и мама встречали меня после каникул на вокзале и приветствовали поцелуем в губы, я внутренне холодел. Вместо близости эти поцелуи порождали отчуждение. А уж когда от папы, не придававшего большого значения гигиене, пахло, меня едва не трясло. Сейчас моего папы давно уже нет в живых. Мама живет одна, я регулярно навещаю ее раза два в месяц. При встрече она каждый раз целует меня в губы и делает это так… Зачем я тебе это рассказываю? Я слишком много болтаю? Может, мне остановиться? Нет? Она целует меня так требовательно, так настойчиво, так жадно, что напоминает мне вульгарную девчонку, вешающуюся на шею мужчине, которому она совершенно неинтересна.
Телесность моих родителей… Когда я был еще маленьким, отец как-то раз или два водил меня с собой в бассейн и в раздевалке брал в свою кабину. Отцовская нагота, его дряблое белое тело, его запах, его нечистое нижнее белье - все это производило на меня такое отталкивающее впечатление, что я чувствовал угрызения совести. Впоследствии я никогда больше не видел его обнаженного тела, только тело матери. Иногда я сопровождал ее при походах к врачу, она там раздевалась, обнажая дряблую, обвислую кожу и распухшие суставы. Это тоже меня отталкивало, но одновременно вызывало и жалость. Хуже всего, когда, наведываясь к ней, я застаю такие моменты, когда у нее случается недержание стула. Тут уж желудок срабатывает прямо в постель, или на одежду, или в ванной на пол и на стены - уж не знаю, какими отчаянными телодвижениями она достигает такого результата, чтобы оно туда попадало. Она стыдится и поэтому сама об этом молчит, но ведь чувствуется запах, тут уж не утаишь, и я отмываю засохшее дерьмо. Я говорю только добрые слова, утешаю ее и убираю, пока не наведу полную чистоту. Но в душе не чувствую ничего, кроме холода и отвращения, и внутренне только стискиваю зубы. Это не те угрызения совести, какие я чувствовал рядом с отцом в кабинке для переодевания. Мне становится страшно. То, что я обнаруживаю в своей душе, наводит на меня ужас.
Ты ведь слыхала истории про медицинских сестер, которые убивали своих пациентов? Они вели себя приветливо и любезно, хорошо выполняли свою работу, но не от любви к пациентам, а потому что ухаживали за ними, стиснув зубы. В душе у них холод. И вот из-за того, что от них требуются такие огромные усилия, которые можно выдержать только ради любви, они в один прекрасный день вдруг не выдерживают и хладнокровно убивают пациента. Притом что сами по себе они не такие уж плохие люди. Достаточно вспомнить…
- Ты же не убиваешь свою мать. Ты только убираешь за ней дерьмо. - Поднявшись с подушки, Маргарета гладила его по спине.
- Но холод-то тот же самый! Когда я хожу по улицам или сижу в кафе на площади, я разглядываю людей. Как они ходят, как держатся, что выражается на их лицах. Иногда я могу разглядеть, какого труда им стоит, чтобы вот так держаться, сохранять такое выражение; я вижу, с какой отвагой они отвечают на вызовы, которые предъявляет им жизнь, какие героические усилия приходится им иногда прилагать, чтобы просто сделать очередной шаг, и, глядя на это, я испытываю глубокую жалость. Но это всего лишь сантименты. Ибо с таким же успехом я способен ощущать по отношению к этим людям такой холод, что, будь у меня под рукой автомат и не опасайся я неприятностей, связанных с судом и тюрьмой, я, пожалуй, всех бы их перестрелял.
- И все это пришло тебе в голову, когда ты впервые в жизни задумался о поцелуях?
- С того раза я многое передумал. Многое мне пришло в голову только сейчас, потому что мне хотелось бы знать, смог бы я, как Йорг… - Он вскинул на нее сердитый взгляд, и она поняла, что сейчас он спрашивает себя, не смеется ли она над ним.
Нельзя, чтобы он так думал.
- Я еще никогда не задумывалась о поцелуях. А если бы и задумалась, меня бы это не завело туда же, куда тебя. По-моему, такие переходы слишком уж далеки: от замывания дерьма ты скакнул к душегубству, от добрых дел - к злодеяниям, от представлений - к действительности. Каждый человек мысленно иногда ставит себя в такие воображаемые ситуации, которых никогда не допустит для себя в действительности.
- А ты вчера и сегодня ни разу не спросила себя, как Йорг мог убивать свои жертвы и могла бы ты делать то же самое? Я, например, понял про себя, что хотя и не могу представить себя в качестве убежденного бойца революции, но убийцей с холодной головой и холодным сердцем - могу.
Маргарета покачала головой и прислонилась щекой к его груди. Когда она отпустила его и снова опустилась головой на подушку, он разулся и лег рядом с ней. Так они и уснули.
9
Другие тоже спали. Йорг и Дорле по своим комнатам, Кристиана на террасе в шезлонге, Ильза на носу лодки. Только Марко был на пути в город, а обе супружеские пары и Андреас отдыхали на воздухе в ресторанчике на берегу озера, с наслаждением ощущая приятную усталость в ногах и в мыслях; заказав еще одну бутылку вина, они любовались игрой солнечного света на волнах. Стояла жара, жарко было в доме, на террасе, у ручья и у озера, зной навевал истому, а истома - миролюбивое настроение. По крайней мере, Кристиана с надеждой подумала, что все, наверное, чувствуют то же, что и она, когда перед сном ее посетило приятное чувство, что все как-нибудь образуется.
Ильза уснула потому, что не могла решить, правильно ли будет, если Ян у нее уснет. После убийства она могла себе представить у Яна два состояния: полное изнеможение и сумасшедшую эйфорию, она могла себе представить, как Ян ляжет в кровать и беспробудно проспит до утра и как Ян проведет бессонную ночь.
Но потом у нее пропала охота продолжать рассказ о буднях Яна, на сегодня с нее было довольно. Его угоны машин, ограбления банков, его побеги, его обучение в лагерях палестинцев, дискуссии с другими членами организации, тайники, где он хранит деньги и оружие, его встречи с женщинами, то, как он отдыхает, - все это она могла себе представить и все это сможет описать. Кое-что требовало дополнительного исследования: есть ли у немецких террористов какой-то определенный почерк в угоне машин и банковских грабежах? Где находятся лагеря, в которых они проходят подготовку? Сколько времени они там проводят, чему обучаются? В какой момент они прекращают спорить о политической стратегии и начинают обсуждать только детали террористических акций? Где они проводят свой отдых? На все эти вопросы можно найти ответ. Непонятно было другое: как дальше быть с убийствами? То есть берется заложник, две-три недели его держат у себя, перевозят с места на место, кормят и поят, разговаривают с ним, быть может, даже и шутят… А потом взять и убить? Как на такое может хватить духу?
В первые дни с ним никто не обменялся ни словом. Он был связан по рукам и ногам, не затем, чтобы не сбежал, а затем, чтобы не мог сорвать клейкую ленту со рта и поднять крик. Стены были тонкие. Днем он сидел посредине комнаты на стуле, ночью лежал на полу. Когда его водили в уборную, ему развязывали одну руку; когда кормили и поили, один снимал у него со рта клейкую ленту, а второй стоял рядом, чтобы оглушить, если он вздумает закричать. Никогда с ним наедине не оставался кто-то один, никто при нем не снимал маски.