Но поразмыслив, я пришел к выводу, что она, уж не знаю как, но распрекрасно чувствовала меня у себя за спиной и специально говорила так, чтобы я все услышал.
Подумаешь, сказал я сам себе в коридоре. Мало ли кому кто нравится! И стал сосредоточенно думать, кто же все-таки она.
Плохо в нашем классе учились многие. То есть не то чтобы совсем плохо, а так себе. А уж могли лучше абсолютно все, это как пить дать.
На уроке географии я составил карту размещения всех семнадцати девчонок класса. Решил отгадывать по внешним приметам и, продвигаясь в меридиональном направлении с юга на север, ставить нолики, а если найду - крестик. Крестиков получилось восемь, - это был явный перебор.
Едва карта заполнилась, прозвенел звонок. Географический метод результатов не дал.
На алгебре я приступил к операции гипноза, то есть решил смотреть на каждую до тех пор, пока она на тебя не оглянется, и тогда читать мысли на расстоянии. Смотрел я, высверливая глазами. Через некоторое время наши взгляды сходились, но в ответ мне либо высовывали языки и строили гримасы, либо показывали кулаки. Девчонкам в нашем классе палец в рот не клади. Ситуация не прояснилась, и пришлось сменить все крестики на нолики.
Вся трудность, понял я, в том, что у Жиловой слишком много подруг. Мой друг Севка получил ответственное задание навести справки. Сам он, как известно, ни с кем не встречался, называя любовь простой биологией, в отличие от сложной биологии, которой серьезно занимался. Но ради дружбы Севка согласился потратить свое драгоценное время на эту ерунду. Жилова ему безнадежно симпатизировала и ради этого даже занялась биологией. В одной из задушевных бесед с Жиловой Севка как бы невзначай выведал секретное имя.
- Это Колютина, - гавкнул Севка и хлопнул меня по шее. - Она ничего. С научной точки зрения. На четыре балла потянет.
Итак, Колютина! Динка Колютина... Как же я сразу сам не сообразил?
Действительно, когда я на нее смотрел, она не показала мне язык, как все остальные, но скорчила гримасу и при этом заметно порозовела. Ведь Динка ни с кем не встречается и вечером выходит только пройтись. Ясно, что у нее никого нет. А главное, когда мы первенство школы в баскетбол выиграли, она подарила мне шоколадку. Не кому-нибудь другому, а мне. Вполне можно было против ее имени поставить крестик. Впрочем, это мне теперь так кажется.
Колютина... Ночью она просыпается и просит: "Дай, мама, мне перо, бумагу". И пишет письмо: "Я вас люблю, чего же боле? Что я могу еще сказать?" Всю ночь слезы капают на бумагу. А утром девичья честь побеждает: Колютина сжигает письмо на газовой плите, а пепел выбрасывает в мусоропровод.
Жизнь моя пошла иначе. Ни о чем другом, кроме любви, я теперь думать не мог.
В перемену я подошел к Динкиной парте. И тихо, но так, чтобы слышала Жилова, сказал:
- Колютина, пойдем вечером в кино, у меня случайно есть лишний билет.
Билетов у меня не было, но это не важно.
Жилова отвернулась, сделав вид, будто что-то уронила под парту и хмыкнула. Динка покраснела, отрицательно качнула головой, вскочила и побежала из класса в коридор.
И то обстоятельство, что она смутилась, еще более возвысило меня в собственных глазах.
После уроков Колютина сама подкралась ко мне в раздевалке и, отводя глаза куда-то в сторону, сказала:
- Знаешь, я, кажется, передумала и, наверное, в кино смогу, если, конечно, успею выдолбить алгебру, которую, ну, в общем...
И замолчала, растерянно глядя в потолок. Все ясно: она в меня по уши!
Я взял у Севки до завтра часы, чтобы засечь, на сколько Динка опоздает, и секунда в секунду подошел к воротам монастыря. Под надписью "Филиал Исторического музея" уже переминалась с ноги на ногу Колютина.
- Ты давно ждешь?
- Нет, - ответила она. - Полчаса.
- А насчет билетов я тебе наврал.
- Ой, это же еще лучше!
Мы отправились гулять. Оказывается, она не хуже меня рассуждала о смысле жизни, и у нее появлялись интересные мыслишки. Она даже умела спорить, хотя в конце-то концов во всем оказывался прав я. Даже в области фигурного катания, которым она занималась два раза в неделю, а я никогда.
Дошагали мы до стадиона. Там было пусто и полутемно.
- Дин-ка-а-а! - крикнул я что было мочи.
- Ка! ка! ка! - ответило эхо.
- Тс-с-с, - она закрыла мне рот ладошкой, и я почувствовал запах каких-то необычайных духов.
Она поняла.
- Нравятся?
- А это какие?
- Мамины, - ответила она и быстро побежала по ступенькам между трибунами вверх.
Спускалась она, прыгая на одной ноге, и при этом смеялась и непрерывно болтала о всякой ерунде. Вернувшись, она погладила меня по голове и сказала:
- Ты настоящий мужчина.
- С чего ты взяла?
- Вижу. Молчишь - значит много думаешь. И не пристаешь с глупостями...
Когда мы шли обратно, я чувствовал, как вся она светится вниманием и заботой, как серьезно слушает, что говорит ей ее идеал. Хотя говорил я с ней небрежно, острил как попало, не обдумывая заранее, что скажу, она все равно каждый раз смеялась, прямо-таки заливалась смехом. Глаза у нее блестели, и в них было написано: "Ты самый замечательный, самый остроумный человек на свете. Даже если б на твоем месте оказались Райкин или Никулин, мне не было бы так весело, как с тобой".
Она была счастлива. В мерцающем свете уличных фонарей мне даже показалось, что она довольно-таки симпатичная, чего раньше, когда мы прогуливались в мужской компании и обсуждали девчонок, я ни за что бы не отметил.
Отца у Динки тоже не было и, как мы выяснили, начав с полунамеков, он был там же, где и мой, то есть в местах отдаленных, но, кажется, еще был жив.
- Без мужчины в доме еще лучше, спокойнее, - повторил я фразу, которую не раз слышал от матери.
Динка посмотрела на меня внимательно, словно вдруг усомнившись в чем-то, и сказала глухо, почти про себя:
- Без мужчины в доме горе...
Она пошла так быстро, что я помчался за ней вприпрыжку.
На Усачевке возле школы Динка остановилась и долго выбирала место на стене, где будет установлена мемориальная доска с моим профилем и надписью: "Здесь учился..." и все такое. Колютина смотрела то на меня, то на стену, словно телепатически переносила мой профиль, усовершенствованный Кузей, на серую кирпичную кладку. Профиль с достоинством улыбался. Вдруг Динка спросила:
- Хочешь, домой тебя провожу?
- Валяй! - снисходительно ответил я.
Зашуршали листья и побежали по асфальту. Закапал мелкий дождь, сонный и ленивый, будто раздумывал, становиться сильней или перестать. Мы вошли во двор.
- Смотри! - прошептала Динка и, встав на цыпочки, взяла меня за палец.
На голых ветках липы повисли тяжелые капли - дрожащие бусы из дождя. Мы вместе тронули ветку. Бусы посыпались на нас.
- Может, и до двери проводишь? - спросил я.
- Провожу! - тряхнула головой Колютина, и волосы выбились из-под ее голубой вязаной шапочки.
Она вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала в полутьме подниматься по ступеням, плавно и бесшумно, приподняв руки, точно дирижер. Я попытался было ей подражать, но скакал хромым козлом.
У окна, между этажами, она остановилась. И я ощутил ее порывистое дыхание совсем рядом возле своих губ. Динка заботливо, как моя мать, вытерла ладонью капли дождя с моих щек, качнулась, словно сделала какое-то "па" на льду, наши взгляды перемешались, и оказалось, что мы целуемся. Я сжал ее локти, но она мгновенно вырвалась и убежала.
На губах моих остался горьковатый привкус листьев, мокрых от дождя.
Теперь по вечерам, когда мне телефонили друзья, чтобы пройтись, я под разными предлогами отказывался, поскольку ждал другого звонка. У Динки телефона не было, и она звонила из автомата. Мы встречались, и на свежем, только что выпавшем снегу рядом с моими подметками сорок второго размера отпечатывались каблучки красных сапожек тридцать пятого. Я по-прежнему гладил брюки, правда, уже не так тщательно и не каждый вечер. Не разлюбит же меня Колютина из-за каких-то там мятых брюк! К мастеру Кузе я тоже больше не ходил и быстро зарос.
Мы встречались. Но встречаясь, я уже не мог пройтись с ребятами от монастыря до Зубовской и обратно. Автоматически я попал в разряд людей, которых мой друг Севка называл пропащими.
- Пропащие хуже лишних людей из девятнадцатого века, - вещал он, ибо становятся рабами. С научной точки зрения.
С ним трудно было не согласиться: или девчонки, или настоящая мужская компания. А соединить и то, и другое никак не удается.
Решили мы, например, как-то идти на хоккей, а Динка вмешивается, говорит, что тоже пойдет. Я играю в баскетбол, а она приходит болеть, и ребята отпускают по этому поводу шуточки. Я на лыжах, и она тоже хочет на лыжах. Долго думал я, чем бы удивить интеллектуалов из нашего класса, и решил прочитать Гегеля. Пойму, не пойму - прочесть. И Динка захотела сидеть со мной в читальне. Оказывается, она тоже давно собиралась постичь Гегеля.
Единственное, что было точно интересно, - стоять с ней в подъезде, когда она меня провожала, и целоваться. И еще сжимать в руках ее длинные, какие-то бескостные пальцы так, что она постанывала от боли, но рук не отнимала.
Но и провожания ее мне скоро надоели. И все, что она мне рассказывала, я уже слышал. Спорить с ней было не о чем. Она во всем со мной сразу соглашалась, и это начало меня злить.
Начал я избегать Динку. Даже не пришел однажды к монастырю, где она ждала меня чуть ли не до ночи. Спросила, почему не пришел; я сказал, что был занят. И она не обиделась.
Динка просто не понимала, что происходит и почему она мне мешает.
Севка поймал меня однажды в коридоре и стал вертеть пуговицу на моей куртке. Потом спросил:
- Ты с Колютиной-то хоть целуешься?
- Само собой.
Я отобрал оторванную пуговицу и в деталях набросал несколько сцен, большую часть позаимствовав из Мопассана. А в конце сказал:
- Надоела она мне...
- Детский сад все это. С научной точки зрения, - объяснил мой друг.
На другое утро, когда мы с ним снова стояли в коридоре и я втолковывал ему про Гегеля и философию духа, ко мне подошла Жилова.
- Почему ты избегаешь некоторых девочек? Можно ведь честно объяснить, и все...
Ну где ей понять, что я разочаровался в лучших чувствах? Оказывается, на деле получается совсем не так, как об этом твердят в книжках и показывают в кино! Только время тратишь, а его и без того мало. И решил я разом отвязаться и от Жиловой, и от Динки.
- Чего Колютина ко мне пристает? - возмутился я. - Целоваться ей надо, вот что!
Севка заржал молодым жеребцом на весь коридор.
Жилова вспыхнула, прикусила губу и испуганно отскочила от меня. А я повернулся к Севке, довольный, что наконец-то свободен.
- Ну, ты герой! - похвалил меня Севка. - Вечером пройдемся по-мужски и все выясним насчет свободы духа.
На большой перемене, когда дежурные выгнали всех из класса, чтобы проветрить, в коридоре меня отыскала Жилова.
- Зайди в класс, - строго сказала Жилова. - Там тебя ждут. Очень срочно!
- Кто?
Неудовольствие изобразилось на моем лице. Не ответив, она исчезла. Пожав плечами и сунув руки в карманы, медленной походкой я независимо вошел в класс.
За дверью стояла Колютина. Бледная, ни кровинки в лице. Сейчас будет уговаривать, чтобы я не обижался, не сердился и попросит вечером встретиться.
- Здравствуй! - сказала она и загадочно улыбнулась.
- Мы что, не виделись?
- Виделись! Но я еще раз, для вежливости.
Почему она улыбается? И дышит так, словно три раза пробежалась до актового зала на пятом этаже и обратно.
Динка подошла ко мне вплотную, и я испугался, что сейчас она поцелует меня и кто-нибудь откроет дверь и увидит. Но она только пристально посмотрела мне в глаза. И не успел я вынуть руки из карманов, размахнулась и врезала по щеке так, что я едва устоял.
Пока я соображал, что к чему, Колютина плавно, по-дирижерски взмахнула руками и выскользнула из класса, аккуратно притворив за собой дверь.
Я огляделся. Никого. Даже дежурных нету. Хорошо еще, что без свидетелей.
Щеку жгло. Я держался за нее обеими руками, точно болел зуб. Неплохо бы дать ей сдачи. Да, конечно, дать сдачи! Сразу бы надо сообразить. Ну, да ничего, успею. Как? А вот так!
На следующей перемене я попросил Севку позвать Колютину в класс.
- Скажи, англичанка зовет...
- Англичанка? Пожалуйста.
Когда все выходили, я спрятался за дверью. Сложил руку лопаточкой и жду. А Динка не идет.
И вот дверь открывается.
- Здравствуй! - говорю я.
- Мы что, не виделись? - спрашивает Динка и краснеет.
- Виделись! - гробовым голосом говорю я. - Но еще раз, для вежливости.
Размахиваюсь посильней, так, чтобы она не подумала, что я какой-нибудь слабак, и...
Придумал я это великолепно, но не очень был уверен, что такое на следующей перемене произошло бы. Все-таки я понимал разницу: она дала мне пощечину, а я ее ударю. И вообще, как любил повторять отец, это остроумие на лестнице. Так говорят французы, когда кто-нибудь с опозданием чего-либо сообразит.
Тут зазвенел звонок, и перемена кончилась. Ребята повалили в класс, я сел за парту вместе со своей пощечиной, так и не придумав, что с ней делать.
С того дня при встречах с Колютиной я отворачивался первым, чтобы как следует показать свою мужскую гордость. Но Колютина делала вид, будто вовсе не замечает меня.
Само собой, Динка расскажет о пощечине всему классу, и я буду опозорен. Придется в другую школу переходить. Но Динка никому не сказала. Я на чем свет стоит ругал толстуху Жилову, которая помогла подстроить эту ловушку, хотя Динка даже Жиловой не сказала, зачем звала меня в класс. Уж Севка бы мгновенно сообщил.
И все равно я злился на нее. Почему мне так обидно? Почему? Чего в ней страшного - в пощечине? Раньше на дуэлях убивали, и то ничего.
В библиотеке я взял толковый словарь и на букву "П" отыскал: "Пощечина - удар по щеке ладонью". Только и всего - удар по щеке. Не поддых, не по шее даже. Не ножом, не кастетом, не кулаком - просто ладонью. А так обидно. Нет, врет толковый словарь: пощечина - удар не по щеке, а по чему-то еще.
Мать что-то почувствовала и с тревогой смотрела на меня по вечерам, но спрашивать не хотела. Да и спросила бы, ничего не сказал бы, поэтому-то она и не спрашивала.
Я поймал себя на том, что слишком часто думаю о Колютиной. Учусь с ней года четыре, встречался целых два месяца, а, оказывается, совершенно ее не знаю. Не такая уж она бесхарактерная. А если вдуматься, так даже смелая.
Оглядываться на нее я боялся. Она всегда теперь смотрела насквозь, будто не только меня, но даже моей парты в принципе не существует. А когда меня вызывали к доске, я спиной чувствовал ее ироническую улыбку: "Ну, чего этот трепач может сказать заслуживающего внимания?" Я краснел, путался, нес чушь и даже по любимой истории стал получать натянутые трояки.
В такой ситуации невольно станешь мрачным. А Динка веселилась, даже танцевала на переменах, напевая нечто ритмически-четкое. Может, это было показное, а может, ей стало легко жить после того, как она от меня отвязалась?
Мне казалось, что заболеваю. Разве плохо мне было бегать с ней по Воробьевым горам вдоль Москвы-реки и ловить ее лыжи, когда она летела в молоденький сугроб? И не мне ли завидовали ребята, когда после баскетбола Динка дожидалась меня возле мужской раздевалки, легко и просто брала под руку, а они, толкаясь, топали вокруг нас? А в читалке, разве не Динка выписывала мне цитаты из Гегеля, которые я потом, подглядывая в ее шпаргалки, декламировал Севке?
Мне не хватало ее серьезного интереса к моим ерундовым делам. Лучше бы она съездила еще раз по другой щеке, но смотрела на меня и видела, что я существую.
Нет, так больше продолжаться не может, надо что-то делать, как-то действовать. Мужчина я, в конце концов, или нет?
И я решил подойти к ней. Решить-то решил, но не знал, как.
Сперва я снова отправился к мастеру Кузе и, просидев в приемной часа полтора, измяв только что выглаженные брюки, получил свою порцию "Шипра". Я вспомнил, что говорил отец матери о запахе чеснока, но решил, что "Шипр" надежнее.
После этого отправился к Динке во двор и стал ждать.
Сидел я на скамейке и повторял фразу, с которой начну: "Прости меня. Давай поговорим".
Часа через два у нее в окне погас свет - видно, она собиралась пройтись. Я подошел к подъезду, шепча: "Прости меня. Давай поговорим". По лестнице кто-то спускался. "Прости меня. Давай поговорим..."
Хлопнула дверь. Колютина в голубой шапочке вприпрыжку выскочила из подъезда. "Прости меня. Давай поговорим". Ну же!.. Но язык мой словно приклеился к небу.
Поглядел ей вслед и, когда она скрылась, сказал громко самому себе:
- Прости меня. Давай поговорим!
Что было сил, я ударил себя сперва по одной щеке, потом по другой и уныло побрел к дому.
Динка меня презирала. Я сидел сзади через три парты, но для нее я испарился, исчез с лица земли, стал космической пылью.
Мне необходимо было излить кому-нибудь душу, и я предложил Севке вечером пройтись.
- Не могу, старик, встречаюсь, - ответил он.
- Неужели с Жиловой?
Он, как благородный человек, промолчал.
- А как же твои принципы с научной точки зрения? - осведомился я.
- Дело не в том, что она девчонка, - объяснил Севка. - Она здорово в биологии сечет.
- В простой или сложной? - ядовито поинтересовался я.
Но мой друг, видно, окончательно стал рабом и, сияя, заявил:
- Вообще!
Пропал человек. А я остался расти в одиночестве. Это было одиночество, к которому никак не приставишь слово "гордое".
Четверть века спустя я прочитал в старинной восточной книге, что не женщина несчастна, если она полюбила первой любовью подлеца. Несчастен подлец, который не воспользовался последней возможностью стать человеком.
Прочитал и возмутился. Ну и загнули! Подумаешь!..
Но тут передо мной возникла Динка в своем черном школьном фартучке.
- Здравствуй! - она усмехнулась.
- Давно не виделись, - сказал я.
- Да, двадцать пять лет... Но еще раз, для вежливости.
Она размахнулась и...
Постарев и многое позабыв, я помню эту историю, точно она произошла вчера. Только звали Динку не Динка и фамилия ее была не Колютина.
С той поры бывало в жизни всякое, но щека моя от той пощечины до сих пор горит.