Итак, его жизнь - это путь от реки к озеру. От вечного поиска к стабильности. Озеро - полностью самодостаточная экологическая система, не нуждающаяся ни в каком вмешательстве извне. Представить себя ей он мог настолько явственно, что любой ветерок вызывал на его теле появление ряби. Ему достаточно было нескольких минут подобной медитации, как любой стресс сдувался подобно лопнувшему шару, напряжение "сходило на нет", артериальное давление понижалось, организм начинал функционировать подобно надежному часовому механизму.
Пока озеро - это туманное будущее, которое проясняется с каждым днем все более и более. Надо определиться с настоящим.
Кедрача, сидевшего сейчас на том самом диване, где не так давно Ворзонин успокаивал Ольгу, он в данный момент воспринимал как помеху на выбранном пути. Что-то заподозрил, курилка… Интересно, что: крупицу или квинтэссенцию? Пузотер. И пытается поколебать его, заставить свернуть с единственно верного пути. Это у него не выйдет, сколько бы пядей во лбу у него в данный момент ни насчитывалось.
Но он, кажется, увлекся. Кедрач вдруг слегка подпрыгнул и отчетливо произнес, жестикулируя, словно у себя в театре на репетиции:
- Ты просто втюрился в нее. Признайся, черт возьми! Тебе станет легче, гарантирую!
- В кого?
- В Ольгу, естественно, - Кедрач скрестил руки на груди, как бы показывая, что для него этот вопрос был решен еще в далеком безоблачном детстве.
Улыбнувшись, Павел крутанулся в кресле. Эх, Егорка… До чего ж ты предсказуем. Тебя можно включать и выключать, как электрофен. Медицина здесь бессильна, а посему затевать спор не стоит.
- Я в принципе на это неспособен, - уставшим голосом продекламировал он бывшему однокласснику. - Если ты до сих пор это не усвоил, то дальнейшее наше сотрудничество нецелесообразно. Хотя лично я прерывать эксперимент не собираюсь.
- Это красивая отговорка, не более, - горячо воскликнул режиссер. - И хватит дистанцироваться от людей. Ты не робот, не машина. Ты такая же особь из плоти и крови, как и все.
- Да, работу вождя мирового пролетариата "Партийная организация и партийная литература" ты в свое время проработал на ять, - не меняя тона, продолжил Ворзонин. - Прямо цитируешь по памяти. Кто у вас "Историю КПСС" преподавал из профессуры? Впрочем, я из ваших все равно никого не знаю.
- При чем здесь это? - раздраженно спросил Кедрач. - Что за идиотские экскурсы? Это ты можешь своим алкоголикам и наркоманам под гипнозом втюхивать. Они проглотят, еще спасибо скажут.
- А при том, что в этой работе добрый дедушка Ильич приводит гениальную фразу о том, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, - Ворзонин вскочил из кресла, слегка подтолкнув его назад. Кресло докатилось до противоположной стены. - И это ты сейчас мне … втюхиваешь. Я не могу втюриться в Ольгу, потому что это невозможно в принципе. Я слишком рационален, чтобы привязываться к какой-то одной женщине…
- Ты хотел сказать, что слишком умен для этого, - поправил его Егор. - Только влюбляются все: и умные, и идиоты. "Взлететь над суетой" в этом вечном вопросе еще никому не удавалось. Даже те, кто прилюдно открещиваются от любви, глубоко внутри мечтают о большом и светлом чувстве. У тебя подобные заявления служат своеобразной защитой. Но вот от чего ты защищаешься? Чего боишься?
Они сидели в кабинете Ворзонина уже около двух часов, пили коньяк, закусывая шоколадкой.
- Да пойми ты, чудик, - доктор встал перед режиссером, сцепив худые руки на затылке. - Я бы никогда не пустился в эту авантюру, если бы не был абсолютно индифферентен по отношению ко всем ее участникам. Чистота эксперимента для меня - самое главное.
- Зачем тогда говорить Ольге, что ты поможешь ей? Она твоя пациентка, я знаю. Ты фактически раскололся перед ней. Ей осталось всего-ничего: сложить два и три, и все станет ясно, как желтый снег за ярангой.
- Не пори горячку, умоляю. Ну, сказал, что помогу… Помогу, и что? Сама формулировка ничего не значит. Уверяю, Ольга ничего не поняла. Одно с другим никогда не свяжет. Или свяжет, но в самом конце, когда эта информация ничего не будет решать. Да я и сам помогу ей в этом.
Кедрач поднялся с дивана, набрал в грудь побольше воздуха.
- Признаться, мне с самого начала сия авантюра не внушала доверия. Я привык играть, показывать жизнь, а не вмешиваться в чужую. Причем вмешиваться нагло, без согласия, так сказать, пациента.
- Не хочешь ли ты сказать… - дрожащим голосом начал Павел, но Кедрач перебил его:
- Именно это я и хочу сказать: я выхожу из игры. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, - Он достал из кармана мелко исписанные листы бумаги, бросил на стол: - Вот, все, что я узнал о ценах в 84-м году. Негусто, но, как говорится, чем богаты…
- Ты оставляешь меня одного в такую минуту, когда эксперимент в самом разгаре? - простонал Ворзонин, пробегая глазами принесенные листки бумаги. - Ты бежишь с корабля как… крыса. На карту поставлена жизнь нашего одноклассника… И в такой момент бежать!
- Другой благодарности я от тебя, собственно, и не ожидал, - развел руками режиссер. - Что ж, проглочу и это. А часы, проведенные в читальном зале, за компьютером, мне зачтутся на том свете. Надеюсь.
- Бегите все! - вдруг рявкнул Павел. - Один справлюсь! Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Выпутаюсь как-нибудь!
- Пока, док! - Кедрач привычно отбросил со лба пряди седых волос, развернулся на каблуках и направился к выходу. - Если погубишь Аркадия, я лично тебя придушу, так и знай. Его жизнь только на твоей совести.
Грохот входной двери еще долго "осыпался штукатуркой" в чумной голове Ворзонина.
Вот моя деревня
Если бы кто-то сказал Изместьеву, что он, виляя бедрами, будет ходить в видавшем виды халатике, сцеживать молоко из безволосых грудей и периодически растопыривать ноги в гинекологическом кресле, он бы, не раздумывая, вызвал психо-бригаду, чтобы упекли бедолагу в известном направлении до лучших времен.
Однако, возможности человеческой адаптации поистине безграничны, и очень скоро Акулина Доскина научилась благополучно фланировать по больничным коридорам, со знанием дела поддерживать любые "бабские" разговоры про сволочей - мужиков и даже иногда умудрялась "строить глазки" чужим мужьям, приезжавшим встречать своих ненаглядных с появившимися на свет младенцами.
Недостатком аппетита дочурка Акулины не страдала, чему новоявленная мамаша не могла нарадоваться.
Самым сложным для Изместьева оказалось - научиться застегивать лифчик. При первой же попытке у него свело судорогой руку. Соседки по палате смотрели на то, как Акулина вертелась на кровати, массажируя предплечье, как на бесплатное шоу. После этого случая доктор целые сутки вынужден был щадить "пораженную" конечность.
Задерживать дольше положенного Акулину Доскину в родильном отделении, разумеется, никто не собирался. Анализы все у нее и у ребенка были в пределах нормы.
- Завтра домой, девочка, - обрадовала ее как-то во время обхода Василиса Павловна. - Сообщи своему Федунку, чтоб встретил хотя бы в трезвом виде.
- Угу, - буркнула в ответ Доскина. - А уж потом чтоб хлестал-то, да? Опосля, когда домой привезет.
- Ну, ну, не утрируй, - задергала головой врачиха. - Дальше уж… от тебя, как от женщины, зависит, как он станет себя вести. Есть случаи, когда появление младенца в квартире действовало отрезвляюще на мужей. Если они и не бросают своих пагубных привычек, то, по крайней мере, ограничивают объем и частоту…
- Этот ограничит, как же, жди…
Каким образом муженек узнал о дате выписки, так и осталось для Изместьева тайной за семью печатями. То серое ноябрьское утро не сулило ничего хорошего. Что касается вещей, то доктору кстати вспомнилась поговорка "Нищему собраться - только подпоясаться".
- Пора, Акулина Титовна, - не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорожденную и выписку. - Благоверный твой уже копытом бьет под окнами.
- Тверезый хоть? - поинтересовалась родильница.
- Я не принюхивалась, - был лаконичный ответ.
Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причесанный, неуклюже принял "на грудь" ребенка. Кое-как устроив обоих своих домочадцев в прокуренном салоне крытого брезентухой "Уазика", он коротко бросил водителю "Трогай, Ванюта!", и Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.
В женской груди доктора сразу же заклокотало: зачем, какого черта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в Перми. Осталось совсем немного времени, а Аркадия куда-то понесло на периферию. Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло.
Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что все больше трансформируется в женщину психологически. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе все сильнее.
Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, сколько им предстоит ехать и в каком направлении. Косой моросящий дождь монотонно "бомбардировал" стекла, и проветрить салон не было никакой возможности. Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в его душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку своего приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.
Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно:
- Да вот, думаю, что с тобой сделали. В кого превратили мне жену. Ты не та, Акуля-косуля. Словно все твое выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем.
- Просто кое - о чем задумалась, размышляла много, Федь, - глубокомысленно отвечала жена, избегая прямого взгляда на мужа. - Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас. Это немыслимо, как собаки, честное слово.
- Какие-такие еще собаки? - начал чесать за ухом Федор. - Ты о чем это?
- Ну, все грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Ее уже не вернешь. Как этот дождь, как ветер… Дважды в одну реку…
Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за свое состояние.
Нефте-буровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие хозяйства проплывали за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжелой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нем, о его злоключениях, о его непутевой, абсурдной жизни.
Где сейчас они: вначале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Федора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалек от истины.
Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:
- Ну, ничего, я тебя живо вобрат перекую. Станешь, как шелковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют.
- А, может, не стоит? Перековывать-то? - робко заметила Акулина. - Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?
Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:
- Ты, девка, не шуткуй! - поскрипывая щербатыми зубами, прошипел он. - Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить.
- Так убей сразу, - незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. - Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а?
Федор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не ответила. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…
То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он сбился с направления, куда его везли. Попроси его в тот момент хотя бы приблизительно определить, в каком направлении они движутся, он бы не смог. Слишком однообразен был пейзаж.
Наконец, возле указателя "Кормилицы" водитель резко свернул с дороги в колеи, едва не опрокинув в кювет молодую семью вместе с новорожденной. Буксуя и рыча, "уазик" преодолел еще с пол-километра, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые чуть кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на черной земле, худая собака, справляющая нужду, - такой встретили "Кормилицы" Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.
"Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…" - всплыли школьные строчки в разгоряченном мозгу, втиснутом волей судьбы в хрупкую женскую черепушку.
Доктор пытался угадать, в какой избенке ему предстоит доживать свои никчемные годки, но водитель все не останавливал, гнал машину на другой край деревни. Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губешками. Акулина знала, что, если через минуту она не получит "титю", то зайдется глубоким ревом.
Привычным движением Изместьев освободил грудь. Сосредоточившись на дочери, не заметил поначалу взгляда Федора. Когда заметил и оценил, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прчитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове "бычары". Надо заметить, что бык, сидевший за рулем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.
Что-либо менять не было никакой возможности: ребенок вовсю сосал у него грудь, отрывать его не осмелилась бы в этот момент ни одна мамаша. Хоть весь мир на нее засмотрись в этот момент!
Желанная шизофрения
"Когда кончается драматургия", - именно так он назвал бы статью о том, что произошло. К сожалению, ей не суждено состояться. А жаль. В ней бы он поведал о многом.
Если драматургии нет, то все остальное теряет смысл. Без страсти, спонтанных эмоций и переживаний ему становилось неинтересно жить. Пока не ушла от него жена, данное состояние имело конкретное название: депресняк. Ворзонин назначал ему транквилизаторы, антидепрессанты. Все приглушалось до поры, появлялась какая-то иллюзия жизни, что не все так паршиво…
Когда бесконечный изнурительный марафон под названием "развод" все-таки кончился, на финише Кедрач обнаружил, что у вожделенного одиночества, к которому он столь самозабвенно стремился последние годы, есть свои депрессии, из которых никакая драматургия тебя не вытащит.
Оказывается, для драматургии, как минимум, нужен комфорт в виде сытого желудка, убранной квартиры, свежевыстиранного белья. Тогда и вдохновение приходит незамедлительно. А если ты не просто одинок, ты к тому же один на один с неустроенностью, кричащей из всех углов, один на один с немытой несколько дней посудой, не говоря уже о непривычном запустении квартиры… Это уже не одиночество, а тюрьма.
Он начал панически его бояться. Того, к чему так стремился. Кратковременные романы в театре, имевшие в супружеской жизни определенную остроту, интригу, как-то все разом иссякли, сдулись. Драматургия ушла, просочилась сквозь пальцы, унеся с собой интерес к жизни.
Проект, предложенный Ворзониным, поначалу стал для Кедрача подобием соломинки, с помощью которой он намеревался выплыть из омута глубокой меланхолии. Поначалу, во всяком случае…
Как самозабвенно он взялся за сценарий! Ночи сидел напролет! Как здорово все начиналось! Словно занятное приключение, типа компьютерной игры. Только высидеть ему ничего не удалось.
К утру лист оставался девственно чистым. Срок, отпущенный Ворзоней, истекал, а в голове драматурга завывал октябрьский леденящий ветер. Кедрача обуял страх: неужели - все? Неужели вместе с сытостью, размеренностью, комфортом и регулярным сексом после развода его еще покинул и талант?! Это - конец?
Долго так продолжаться не могло. Как-то надо было закручивать интригу, ваять сюжет. И сюжет … сваялся. В одну ночь. Ту самую, не подвластную ни одной из человеческих логик. Мистическую ночь. Единственную оставшуюся.
Режиссер проснулся в своей однокомнатной "хрущобе" на окраине Перми, доставшейся после размена их трехкомнатной в центре, от того, что кто-то стучал на машинке. С кухни доносился стук клавиш его старенькой "Любавы". В одних трусах Кедрач прошлепал на кухню и… окаменел. А как бы вы себя почувствовали, если увидели … обнаженного себя?
За кухонным столом, усыпанным крошками от вечернего кекса, творил абсолютно голый Кедрач. Взъерошенная, напоминавшая наполовину облетевший одуванчик голова ритмично дергалась в такт ударам по клавишам.
- Напрасно, совершенно напрасно проснулся, - не поворачивая в его сторону "одуванчика", резюмировал виртуальный режиссер-2. - Ты должен глубоко спать, а наутро укрепиться в мысли, что сам состряпал сию нелепицу. Впрочем, почему нелепица? Сработает, будь здоров!
- Ты кто? Роль? Образ? Оболочка? - спросил густым спросонья голосом настоящий Егор.
- Ты, - растерянно улыбнулся пустыми зрачками виртуал, - когда спишь, разумеется. Но ты это не должен знать. Иначе можно повредить эрмикт-дугу. Она между нами, словно телепатическая связь. Постарайся меня не касаться, так как одна и та же материя не должна находиться в двух местах одновременно.
- Какую дугу? Вольтову? - щипая себя за все мыслимые и немыслимые места, прокашлял Кедрач.
- Сгорит эрмикт-дуга, и тогда - прощай, будущее. Все покатится по замкнутой. На уровне одного дня, недели, года… Поэтому лучше сделать вид, что ты меня не видел. А то, что настучу к утру на этом самотыке, - он ласково погладил полупрозрачными ладонями любимую пишущую машинку режиссера. - Это ты утром воспримешь, как свое творение. А меня словно и не существовало…
- Погоди, - вздрогнув от пришедшей в голову догадки, горячо прошептал Кедрач. - Ты что, мое будущее, да? Я таким стану лет через двадцать? Или тридцать?
- Так, все! Хватит, иначе не успею. Проект завалим, коллега! - виртуал развел руки в стороны, знакомым жестом отбросил прядь волос со лба. - Не лезь не в свою память! Спать! Спать! Это просто я увлекся сюжетом, а так бы ты меня ни за что не засек. Марш в туалет и в кровать!
Больше Кедрач ничего не помнил. Проснувшись утром, обнаружил на кухонном столе несколько отпечатанных листов. Прочитав "сценарий" за несколько минут, одобрительно крякнул. Быстро позавтракал, оделся и направился в клинику Ворзонина.
Так появилась на свет захватывающая история под названием "Назад, в прошлое". Она начиналась с ночного вызова бригады доктора Изместьева в Парк культуры к коматозному Поплевко.
В те мгновения Кедрач не стал заморачиваться вопросами - откуда виртуальный ночной гость знал все подробности их с Ворзоней авантюры. Почему начало повествования столь удачно "вписывалось" в реальность, столь удачно "стыковалось" с ней.
Он просто схватился, как утопающий за соломинку, за исписанные листы, и выдал их за свое творение.
Психотерапевту сценарий понравился.
Вениамин Поплевко согласился сыграть в их фильме одну из главных ролей.