Паровоз с шипением выпустил пар, и из возникшего над перроном облака четверо оставшихся пассажиров вынырнули навстречу друг другу, как будто выросли из-под земли. Пока возле них кто-то принимал меры, чтобы к поезду прицепили ещё один вагон, они взглянули друг другу в глаза. В последние дни Дэвиду случалось обращать внимание на самые разные лица, но этих троих он определённо прежде не видел, они возникли перед ним, словно материализовавшись из воздуха вследствие этой маленькой досадной заминки при вообще-то безупречной организации, и теперь стояли, молчаливые и замкнутые, как будто они навсегда отстранились от окружающего их мира, как будто объединяло их только одно - непричастность к происходящему.
Прямо перед Дэвидом стоял военный - невысокий, суровый, высокомерный коренастый человек с чёрной повязкой на одном глазу, в ослепительно белом парадном френче, увешанном таким количеством свидетельств боевой славы, что на его груди невозможно было бы, подумал Дэвид, найти место, чтобы даже мелкими буквами вывести "Quod erat demonstrandum". Дэвид был далёк от мира военных, но, опознав среди сверкающих наград Орден немецкого орла, он почувствовал некоторое удивление от того, что встретил этот взъерошенный символ поражения именно здесь, среди представителей наций, победивших в Мировой войне.
В двух шагах от него, на солнце, стояла стройная темнокожая служанка в белом платье. В руках у неё был большой кожаный чемодан, принадлежавший самому старшему, четвёртому члену компании, краснощёкому господину с меланхоличным взглядом, пористой и нездоровой кожей лица, хвастливыми нафабренными усиками, в дорогом костюме из английского твида, жилете и шейном платке, показавшимися Дэвиду убийственными в тропической жаре.
В то мгновение, когда молчание стало уже совершенно невозможным и Дэвид протянул руку, чтобы представиться, всех четверых снова накрыло облако пара, и чьи-то заботливые руки, подхватив Дэвида с его багажом, повели его по перрону мимо вагонов с солдатами, мимо товарных вагонов, которые впервые должны были привезти изрядное количество благ западной цивилизации в шахты Катанги, а обратно - медь и золото, к прицепленному салон-вагону и подсадили на подножку. С медленно плывущей подножки он увидел, как их королевские величества и бельгийский окружной комиссар машут на прощание, а за здание вокзала стремительно, словно падая на горизонт, опускается солнце. Солдаты салютовали, подняв винтовки в открытых окнах вагона, и Дэвид подумал: "Мы отправляемся вглубь Африки: ощетинившись штыками как ёж, воинственный ёж на рельсах", - и в то же мгновение почувствовал смущение из-за своей неуёмной фантазии и оттого, что так много людей машут им и кричат "ура", и, краснея, он нерешительно отступил в маленькую гардеробную, находившуюся позади него.
Здесь он на минуту задержался, поправляя свой светлый костюм. Потом открыл дверь и вошёл в салон.
После проведённого в тропиках месяца Дэвиду стало казаться, что он более или менее привык к неожиданной смене тьмы и света, к резким контрастам, от которых в первые недели у него начиналась головная боль. И тем не менее сейчас он застыл на пороге, пытаясь осознать, как же так получилось, что прямо из Африки он шагнул в максимально возможный и при этом совершенно европейский комфорт. Пол салона был покрыт толстым тёмно-красным восточным ковром, на окнах были тяжёлые кремовые шёлковые шторы, вокруг стола стояли обитые кожей кресла, на стенах висели картины, изображающие тенистые рощи, потолок украшала позолоченная лепнина, в дальнем конце салона белел настоящий мраморный камин, и весь этот невероятный интерьер освещался двумя стоявшими на столе высокими изящными керосиновыми лампами.
Его попутчики стояли, словно поджидая его, и слово, пришедшее Дэвиду в голову, когда он вновь окинул взглядом военную форму и господина в твиде, было слово "театр". "Совершенная театральная декорация, - подумал он. - Вот почему здесь всё трясётся и качается: нас опускают с колосников на сцену".
В этом образовавшемся разреженном пространстве, полном неопределённости и лишённом какой-либо направляющей силы, человек в твидовом костюме выступил вперёд, неловко поклонился, подождал, пока сотрясавшие его левое плечо нервные судороги, пробежав по лицу, не затихли, и заговорил вежливо и внушительно.
- Господа, - сказал он, - позвольте мне представиться. Я репортёр. Вчера я имел честь передать Его Beличеству сообщение о победе наших войск. То есть, как вы понимаете, я только вчера приехал примерно этим же путём, по реке, - путешествие, которое я проделывал и прежде, много лет назад. Поэтому позвольте мне, воспользовавшись моим относительно богатым опытом и той - как бы поточнее выразиться - responsabilite sociale, которую предполагает возраст, взять на себя обязанности хозяина дома, - и он легонько похлопал по спинкам двух широких кожаных кресел. Дэвид с военным заняли предложенные им места, и Дэвид подумал, что приглашение в данном случае прозвучало похоже на приказ и что за вежливостью этого пожилого человека уже с самых первых его слов скрывается нечто, что Дэвид - если бы он не видел, насколько изысканно был одет сей господин и насколько во всех отношениях респектабелен, - мог бы вполне для самого себя определить как презрительное безразличие.
В углу на табуретке, без всякого приглашения и по-прежнему сохраняя молчание, устроилась девушка.
- Наше путешествие, - продолжал человек, чьими гостями они теперь оказались, - вчера, как мне сообщили, было посвящено искренности, и, значит, оно не должно стать обычной поездкой на поезде, по окончании которой всё так же незнакомы своим попутчикам, как и вначале. Напротив, мы должны предпринять всё от нас зависящее, чтобы выполнить пожелание Его Величества касательно искренности - нам следует без промедления познакомиться друг с другом. Меня зовут Юзеф Коженёвский, но мои друзья, к которым, как я совершенно убеждён, после нашего путешествия я смогу причислить и вас, называют меня Джозеф К.
Тут чернокожий слуга внёс бутылку шампанского в серебряном ведёрке, поставил его на стол и занялся разведением огня в камине. В это же время паровоз начал свой долгий подъём к далёким горам, весь состав стало немного потряхивать, а Дэвид поймал себя на мысли, что даже здесь, у экватора, ночи бывают холодными.
Вдруг он осознал, что все ждут его, и выпрямился.
- Меня зовут Дэвид Рен, - сказал он, - я математик.
Это добавление вырвалось у него непроизвольно. Ему следовало бы представиться секретарём датской делегации, но разве их хозяин не сказал, что у них впереди ночь, посвящённая искренности?
А Джозеф К. при этом удовлетворённо потёр руки.
- Математик, - сказал он, - как приятно, как… символично. Разве вы не согласитесь со мной, что математика - самая истинная из наук, более всех других дисциплин приблизившая нас к постижению мира?
- О, конечно! - воскликнул Дэвид, и, покраснев, он с плохо скрываемым удовольствием добавил: - Один великий математик как-то сказал, что, когда Бог создал небо и землю, и отделил свет от тьмы, воду от тверди и верх от низа, он показал себя математиком, потому что эти действия предполагают знание бинарных отношений. Так что на вопрос, что было в начале, мы можем ответить: в начале была математика.
- Блестящий афоризм! - сказал Джозеф К. и попытался открыть шампанское, но ему это не удалось, а Дэвид заметил сильно распухшее правое запястье. Тогда военный взял у него бутылку, и в его больших ловких руках пробка выскочила лишь со слабым шипением углекислоты, после чего он медленно и осторожно, держа салфетку между теплом руки и холодом бутылки, налил шампанское в бокалы, откинулся в кресле и с сильным немецким акцентом произнёс:
- Я - фон Леттов. Генерал Пауль фон Леттов Форбек.
Даже для Дэвида, который был не чужд некоторой гордости за своё невежество относительно тех сторон жизни, которые не упоминаются в математических журналах, это имя, когда оно было произнесено, прозвучало столь весомо, словно в помещении материализовалась конная статуя. Для послевоенной Европы генерал фон Леттов Форбек стал самим воплощением мужества, он был героем, и в данном случае не имело никакого значения, что он воевал на стороне потерпевшей поражение Германии. Всю Мировую войну в Восточной Африке Леттов Форбек сражался с отвагой льва, мудростью слона и ядовитостью змеи за законные немецкие колонии против безнадёжно превосходящих сил противника. Среди англичан и индийцев, привезённых на африканский континент для участия в европейской войне, он стал мифической личностью, которую они никогда не видели, но присутствие которой всегда ощущали. Во главе своих белых солдат и чернокожих "аскарис" он довёл до совершенства тактику булавочных уколов - партизанскую войну, которая оттягивала неизбежное столкновение и неизбежное поражение и за которую ему дали то же прозвище, что утвердилось за хитрым римским консулом Квинтом Фабием Максимом - "Медлитель". После поражения Германии, получив приказ из Берлина, он сложил оружие у Касамы и вернулся на родину, где его встречали как героя и где его ожидали почётные военные и политические посты. Вокруг него сам собой возник ореол мученика, и подразумевалось, что если бы генерал Леттов Форбек не получил приказа о капитуляции, он бы сражался где-нибудь на берегах озера Танганьика и по сей день.
Теперь этот титан, призрак из джунглей, о котором все слышали, но которого мало кто видел, удобно расположился напротив них в широком кожаном кресле.
- Господин генерал, - произнёс Джозеф К. и, выражая бессилие, развёл руками, - у меня нет слов. Избранник бога войны здесь среди нас! Позвольте сказать, что я - теперь, когда я знаю, что это вы, - позволю себе считать, что знаю вас, господин генерал, потому что я, конечно же, читал ваши "Воспоминания о Восточной Африке" и ваши незабываемые "Воззвания к немецкой нации", где вы напоминаете всем нам, что колонии следует держать железной хваткой и никогда не выпускать их из рук. Господин Рён, вам следует встать со мною рядом, чтобы мы оба, представители соответственно победивших и… осмотрительных держав, смогли поднять тост за храброго сына Германии и Европы, Кунктатора из Немецкой Восточной Африки, - и Джозеф К. быстрым привычным движением подвижной левой руки опорожнил свой бокал и наполнил его заново.
- Господин генерал, - продолжил он после минутного размышления, - я также отважусь назвать вас апостолом истины, ведь вы в своих "Воззваниях", которые я прекрасно помню, столь убедительно объяснили всем нам, что именно война заставила Африку показать своё истинное лицо. "Гуманная война", как вы замечательно её называете, и я надеюсь, что вы в наш вечер искренности разовьёте эту интереснейшую точку зрения, так что мы сможем защищать её от злых - в основном, большевистских - языков, которые по всей Европе выступают с гневными нападками на войну, утверждая, что она всегда, независимо от времени и места, бесчеловечна.
Единственный зрячий глаз генерала не отрываясь смотрел на говорящего. Затем он стянул свою повязку с головы - при этом его волевое лицо, которое вызывало у Дэвида ассоциации с чем-то тяжёлым, чугунным, оставалось столь же сосредоточенным - и протёр ослепительно белым платком пустую глазницу с той же неспешной тщательностью, с которой он открывал шампанское.
- Война, - произнёс он затем спокойно, - показала потенциал наших колоний как фундамента для новой Германии. Она показала, что в Африке имеются невиданные ресурсы, что континент этот является идеальной территорией для грядущей немецкой экспансии.
- Я как раз, - сказал Джозеф К. с любезной улыбкой, - всегда представлял вас апостолом Павлом, главнокомандующим Господа Бога, который во время своих миссионерских походов проповедует Евангелие. Вы не задумывались над тем, обращены ли ваши проповеди к язычникам, которые внимают им, или же к евреям, которые отвернутся от истины?
- У меня в жизни, - ответил генерал сдержанно, - было не слишком много времени для изучения Библии.
- Очень мудро, - учтиво заметил Джозеф К.,- практическая жизнь не должна отставать от духовной. Если не ошибаюсь, это ваш коллега Кромвель сказал: "Ребята, уповайте на Бога, но порох держите сухим"?
Джозеф К. повернулся к Дэвиду.
- А вы, мой молодой друг, - сказал он, - вы, раз уж мы коснулись символики имён, конечно же, юный Давид, только что миропомазанный, который не знает, что у него впереди целая жизнь и который пока что пасёт… - здесь говорящий тщательно взвесил имеющиеся в его распоряжении метафоры, - пасёт своих математических овец.
Теперь Дэвиду стало окончательно ясно, что за светскими шутками их хозяина скрывается что-то другое, какая-то угроза, и он непроизвольно напрягся всем телом.
- А кто же тогда вы? - спросил он Джозефа К.
- Я… - ответил пожилой человек, и его лицо озарилось торжеством, - я - Иосиф, изгнанный братьями своими, брошенный в ров, откуда он всё равно должен выбраться. Конечно же, я - толкователь снов Иосиф, и никто не смог понять сон об Африке так, как я.
Когда он заговорил о себе, из голоса его исчезла ирония, и вместо неё зазвучало огромное чувство собственного достоинства. Он встал и вышел на середину салона, где лампы, стоящие на столе, осветили его бледное лицо снизу, отбрасывая на стену позади него тень, как будто он вызвал свидетеля, чтобы тот удостоверил масштаб его личности.
До этого мгновения Дэвид был настроен как всегда дружелюбно, и, по всей вероятности, если бы расспросить его знакомых, они бы единодушно заявили, что другие настроения вообще не свойственны его натуре, именно безоговорочное дружелюбие - это и есть Дэвид Рён.
Но, одновременно, это значило бы, что эти его знакомые упустили из виду главное - его страстное стремление к истине. Тот, кто ищет, должен уметь отличать истинное от фальшивого и быть столь же хорошо знакомым с наглой ложью, как и со здравым смыслом, и сейчас, когда Дэвид заговорил с пожилым человеком, за его вежливыми вопросами трепетала какая-то смесь любопытства, дерзости и скрытого вызова.
- Может быть, - продолжал Дэвид, - вы тогда сможете объяснить мне, почему европейцы всегда представляют Африку как нечто тёмное и опасное. Я имею в виду, что нам обычно изображают Африку как тёмную лесную прогалину, откуда внезапно появляется смерть - в виде дикого зверя или отравленной стрелы. И мне пришло в голову, что вдруг это по сути своей неверно. Считается, что теория должна быть лишена загадок, исчерпывающа и как можно более проста, чего нельзя сказать о теории лесной прогалины.
Теперь улыбка исчезла с лица Джозефа К., и, когда он заговорил, голос его был тих и холоден.
- Это представление, о котором вы говорите, создал я, - сказал он, - и оно тёмное, потому что Африка тёмная.
Одним стремительным движением он дёрнул шнурок, светлые шторы раздвинулись, и за окном оказалась тропическая ночь - чёрная и непроницаемая.
- Вот она - Африка, - продолжал Джозеф К.,- Тьма, которая только и ждёт, чтобы… разорвать всех нас на части. Где-то там, в этой тьме, притаилась огромная змея - река Конго, вытянувшаяся от самой пылающей преисподней и опускающая здесь голову в море, и если есть какой-то смысл в том, чтобы посвящать это путешествие искренности, то не потому, что во тьме можно найти какую-то ясность. Там есть только великое забвение. Но от соприкосновения с этой тьмой в душе остаются шрамы, от которых у некоторых из нас возникает осознание того, кто мы есть, и того, что одиночество - неотъемлемая часть жизни, что мы живём, как и грезим, а именно в полном одиночестве.
В конце своей речи он снова овладел голосом, но тем не менее в салоне наступила напряжённая тишина, которая обычно следует за неожиданным откровением.
Тут Дэвид вдруг наклонился вперёд и задул керосиновые лампы. Сначала салон потонул в кромешной тьме. Потом из темноты за окнами поезда проступил освещённый луною ландшафт, белый и сияющий, словно на верхушках деревьев лежал бесконечный ковёр снега.
- Оборотная сторона света познания, - продолжал Дэвид тихо, - состоит в том, что можно решить, что мир и ты сам отображены верно, а в действительности быть просто ослеплённым источником света и поэтому видеть окружающий мир тёмным и непонятным, при том, что твой собственный нос сверкает на свету. Тот, кто путешествует по Африке в освещённом вагоне, когда вернётся домой, расскажет, что Африка - это таящая смертельную опасность тёмная лесная прогалина.
Некоторое время они сидели в молчании. В проникающем через окно лунном свете лица генерала и Джозефа К. были бледными и гладкими, а служанка была видна лишь как белое платье. Свет не достигал её тёмного лица. Наконец Джозеф К. чиркнул спичкой и зажёг стоявшие на столе лампы. В свете разгорающихся фитилей лицо его сначала показалось суровым, потом смягчилось.
- А ведь вы, - сказал он, словно с интересом отмечая приятную неожиданность, - …умный молодой человек. И вы, действительно, в каком-то смысле находитесь… на пути к истине. Но то, что вы говорите, для европейской публики не прозвучало бы достаточно… убедительно. Видите ли, в этом - вы ведь согласитесь со мной, господин генерал, - нет никакой особенной… изюминки.
- Меня, - холодно заметил Дэвид, - не интересуют изюминки. Как учёного, как логика, меня интересует только истина.
Джозеф К. медленно встал, подошёл к окну и на минуту застыл, глядя в чёрную стеклянную поверхность, в которой салон, лампы и медали генерала повторялись сверкающими золотистыми отражениями. Потом он задёрнул шторы и повернулся к столу.
- Истина - удивительная вещь, - произнёс он тихо. - Удивительная. По правде говоря, меня она тоже интересует. С ней есть только одно неудобство: за неё чертовски… мало платят! И я знаю, о чём говорю, потому что могу в качестве ещё одного вклада во всеобщую искренность поведать вам тайну, а именно, что я здесь не столько в качестве репортёра, сколько потому, что я писатель, к тому же известный писатель. В моём распоряжении была целая долгая жизнь, чтобы познакомиться с разницей между фантазией и действительностью, а для вас, господин профессор, - сказал он, обращаясь к Дэвиду, - я могу приоткрыть дверь в кладовую моего опыта, который в данном случае состоит в том, что мы - те, кто подобно присутствующему здесь господину фельдмаршалу и мне, зарабатывает себе на жизнь тем, что много путешествует, мы, чёрт возьми, не смогли бы выжить с одной только истиной.
Некоторое время генерал сидел молча, потом медленно повернулся к Джозефу К.
- Значит, вы, - сказал он, - считаете себя человеком без чести.
Писатель налил в свой бокал оставшееся шампанское и с явным удовольствием выпил его. Потом он улыбнулся генералу.
- Даже в моём преклонном возрасте, - сказал он, - жизнь не перестаёт меня удивлять. Кто бы мог подумать, что мне будет говорить о чести человек, получивший свои побрякушки, - здесь он махнул рукой в сторону украшенной медалями груди генерала, - за отступления.
Теперь фон Леттов не отводил взгляд со своего противника.
- Я всегда считал, - сказал он с расстановкой, - что принёс своей родине больше пользы, продолжая сражаться на коленях, а не умерев стоя.