- И не только математика, то же самое с естествознанием. Такие имена, как Буль и Гильберт, Максвелл или Планк, имена, которые ничего вам не говорят, все они продолжали строить конструкцию, а она росла вверх и наклонялась всё больше и больше. Может быть, это происходит не только с наукой, может быть и со всем миром. Возьмите, к примеру, войну. В этом случае Пизан-ская башня, возможно, не вполне подходящий образ, это скорее как Венеция - всё уже начинает тонуть. И тогда мы создаём мечту, мечту о создании порядка посреди беспорядка, логически последовательную теорию, чтобы возможно было остановить общее падение в грязь. Наверное, никто не решается сказать это прямо, но все мы знаем: это желание, подобное тому, что воздвигло Вавилонскую башню. Желание дотянуться до Бога.
Сам того не замечая, Дэвид раскачивался взад и вперёд, и в глазах попутчиков приятные черты его лица расплылись, и они увидели перед собой человека, который принял на себя падение своей культуры и теперь, от безысходности, собирается пойти вслед за ней ко дну.
- Мы считали, - продолжал он, - что пусть неврологи и психиатры покажут, что человеческая душа - это тоже биология. Биологи и физики должны были свести эту биологию до химии и физики, а математика должна была упростить химию и физику до арифметики. Эту математику мы должны были сами свести к логическому исчислению.
Человеку, - в голосе Дэвида на мгновение зазвучала незыблемая самоуверенность всех европейских естественных наук, - должны были дать исчерпывающее описание в виде ряда знаков и правил их сочетания.
Тут Джозеф К. наклонился над столом, и впервые за эту ночь пожилой человек, казалось, забылся.
- Это, - сказал он восторженно, - именно то, что я всегда знал. Это то, что я предсказал в своих книгах. И это свершится. Писателю-провидцу это ясно. В человеке есть нечто… предсказуемое. Если вскрыть его прошлое, его… тёмные инстинкты, если изучить его тайный внутренний ландшафт, то, в конце концов, все оказывается таким простым.
Он резко встал, поднятый на ноги сильным внутренним волнением, и принялся прихрамывая ходить взад и вперёд по вагону.
- В детстве я часто рассматривал карты, я был… одержим картами, но более всего белыми пятнами. Эти неизвестные места, эти тёмные чуланы мира, откуда исходит… дикое притяжение. Поэтому я ушёл в море. Мне необходимо было туда попасть. И вот ты путешествуешь, путешествуешь, по Азии, по Южной Америке, вверх по реке Конго, и это… это… путешествие внутрь самого себя, это составление гигантской карты, ты становишься… геодезистом в душе. И возникает целый материк, пугающий, тёмный, он требует, требует… к себе своего человека, и начинаешь что-то понимать, что-что неопределённое. И приходит день, когда ты уже всё увидел, когда ты добрался до… стены во Вселенной, дальше уже идти некуда, нет больше ничего нового, на карте нет больше белых пятен. Но остаётся ещё что-то непонятое, в глубине человеческой души всё ещё есть белые пятна, и ты… - Тут он остановился, уставившись сквозь пенсне невидящими, слезящимися глазами в пространство. - Вот здесь-то, - продолжил он, снова овладев своим голосом, - и должна вмешаться наука. Когда мы, художники и исследователи-путешественники, показали публике, что всё можно увидеть, то наука должна доказать, что последние белые пятна, чувство вины, религия и мораль и… любовь, поддаются… как там это называется?
- Логическому исчислению, - сказал Дэвид.
- Да, именно так, логическому исчислению, что все мы - вы, господин генерал, я и этот молодой человек - в действительности одно и то же.
- Я, - сказал генерал, и голос его был ледяным, и на мгновение он забыл про девушку, как будто этот вопрос был важнее вопроса о жизни и смерти, - не чувствую никакого родства с вами - ни химического, ни какого-либо другого. Сегодня мне стало совершенно ясно, что вы бесчестная штатская крыса и трус, которым движет чуждая нашей расе беспринципность!
На мгновение Джозеф К. ошарашенно застыл, моргая, перед этим первым словесным натиском взявшего себя в руки солдата. Потом безгранично доброжелательная улыбка приподняла его усы вверх.
- О, - воскликнул он, - вы снова будите моё любопытство. И какие же благородные и сложные мотивы движут верным сыном своей расы?
- До самой смерти, - ответил генерал, не колеблясь, - я, во всём, что делаю, буду верен германскому духу братства, как это выражено у Гёте:
nimmer sich beugen, kraftig sich zeigen,
rufet die Arme der Gotter herbei.
- Что касается вашей смерти, - сказал Джозеф К. задумчиво, - то, похоже, ждать уже недолго. А что до Гёте, то вы ещё раз удивили меня, показав, что вы… литературно образованный человек. Но а в том, что касается нашего с вами родства, господин генерал, то тут никуда не денешься. - Здесь он опёрся о стол и склонился к фон Леттову - Через несколько лет наш юный друг подвергнет нас с вами… логическому исчислению. Через несколько лет молодой ординарец в грязном прусском военном лагере, щёлкнув каблуками, протянет через загородку несколько листков бумаги со значками и правилами их сочетания и скажет: "Здесь - генерал Пауль фон Леттов Форбек, принципиальная схема действия!"
- Кажется, я припоминаю, - сказал генерал спокойно, - что прежде вы говорили, что вся ваша суть выразилась в книге о путешествии по Африке. Если уж дело будет обстоять таким образом, то можно будет наблюдать, как через прилавки английских книжных магазинов ежедневно протягивают листки бумаги с несколькими знаками и правилами их сочетания, со словами: "Вот великий писатель Джозеф К.- принципиальная схема действия!"
Казалось, что в первый раз за всё время путешествия пожилому писателю не хватило слов, и во время возникшей паузы Дэвид откашлялся.
- К сожалению, - сказал он, - это маловероятно. - И почувствовав, что все смотрят на него, он оглядел присутствующих, и взгляд его, добравшись до девушки, остановился.
- В Вене, - медленно продолжал он, - я однажды встретился с человеком с очень ясным… пониманием вещей. Он разрабатывал теорему, доказательство, и, когда я увидел это доказательство, мне показалось, что от моей мечты ничего не осталось. Конечно же, он не единственный. Это, как я сказал, было знаком того, в каком направлении всё движется. Но он показал мне Венецию, он показал мне, что всё дело в фундаменте. Он показал, нет, он хотел показать, что, когда имеешь дело со сложными системами, а мы, люди, системы сложные, - тут он почувствовал, что начинает краснеть под взглядом девушки, - то в этом сложном присутствуют переменные, которые не могут быть выведены из исходных данных. Возможно, это означает, что хотя мы прекрасно знали отправную точку этого путешествия, мы всё-таки не могли защититься от непредсказуемого.
Доказательство это также свидетельствовало о том, - продолжал он, - что мы, даже если исчерпывающе проясним нашу отправную точку, не можем быть уверены, что позднее избежим противоречий. А ведь жизнь, - добавил он, и ему пришлось опустить глаза, - полна противоречивых эмоций.
Он поднял голову.
- В конце концов, - продолжил Дэвид, - будет доказано, что невозможно заранее определить, какую форму примет логическая теорема, что бы мы там раньше ни думали. Мы не можем, - тут ему пришлось подыскивать слова, - избежать… творчества и… эмоций в математике.
Минуту он сидел молча.
- До сегодняшней ночи, - произнёс он потом, - мне казалось ужасным, что в жизни нет ничего, совсем ничего, что с самого начала не сопровождалось бы неопределённостью. Но теперь я думаю, теперь я думаю, что, может быть, это и ничего, что, может быть, с этим всё-таки можно работать. И вот уже слишком поздно…
Джозеф К. с трудом, двумя руками держа бутылку, наполнил бокалы, как будто готовился произнести тост за то, что уже слишком поздно.
- И всё-таки странно, - сказал Дэвид медленно, - что сегодня ночью именно мы, европейцы, сбились с пути. Мы все покинули родину. Вы, Джозеф К., находитесь далеко от своего письменного стола, а генерал - от своих солдат, а я - от математики. Как будто мы все свернули не на тот путь. Вы, фрекен, наоборот, - Дэвид подыскивал подходящую формулировку, - как будто на своём месте.
- Идиот, - отозвалась девушка почти что дружелюбно, - я в четырёх тысячах километров от дома.
- Но это, вероятно, временно, - предположил Дэвид.
- Я училась в Англии, - сказала девушка. - В моём родном племени есть пословица, которая звучит так: "Тот, кто хочет мечтать как otoyo, гиена, должен научиться питаться падалью". - Дэвид недоуменно посмотрел на неё. Она наклонилась вперёд. - Европейские языки, - продолжала она, - подходят для больших чисел. На английском, например, можно с лёгкостью насчитать семь тысяч рабов, строивших эту железную дорогу.
- Рабство, - сказал фон Леттов, - отменено.
Девушка задумчиво смотрела на него.
- Другая наша пословица гласит: "Omuga, носорог, бежит быстрее, чем думает", и поэтому в саванне можно встретить лёгкие порывы ветра - это те маленькие мысли, которые отстали от больших животных. Чтобы построить эту железную дорогу, бельгийские солдаты привезли четыре тысячи африканцев с Золотого Берега и из Анголы. Некоторые приехали сами, ради нищенской зарплаты, которую им здесь обещали. Но большинство - потому что трудно сказать нет дулу ружья. Они работали под присмотром вооружённых солдат, под угрозой кнута, закованные в ошейники, чтобы их можно было опознать в случае побега. Давайте уж договорим о числах. Последние три тысячи были заключённые из Европы, в основном из Португалии. Из семи тысяч - пять тысяч погибли от побоев, черноводной лихорадки, сонной болезни и перенапряжения. В моём племени говорят, что поезда через Африку едут не по рельсам, а по костям африканцев. Есть ли у вас другое название для этого, кроме рабства, генерал?
В это мгновение состав дёрнулся, и с визгом тормозов локомотив начал крутой поворот. Девушка выпрямилась.
- Пора, - сказал она, встала и, не удостоив их взглядом, прошла через вагон и вышла, закрыв за собой дверь.
С ощущением лёгкой тошноты Дэвид опустил плечи. Девушка была той силой, которая держала всех их в трепетном напряжении и внимании, и, когда она исчезла, он упал духом.
Тут центр внимания в салоне сместился - Джозеф К. достал из своего кармана плоский, тускло поблёскивающий пистолет.
- Господа, - произнёс он, - через пять минут состав затормозит на очень крутом третьем повороте. Там мы и сойдём.
Дэвид заметил, что лицо увидевшего ещё один пистолет генерала застыло в маске удивления, свидетельствовавшей о том, что события этой ночи вышли за рамки его понимания и что с настоящего момента он будет встречать всё с глубочайшим недоверием.
- У меня, господин генерал, - дружелюбно сказал Джозеф К.,- есть ещё одна маска - маска бизнесмена. В одном из тех товарных вагонов, которые катятся перед нами, есть несколько ящиков с моим именем. В них находится партия превосходных винтовок Уэбли, которые я продал этой молодой даме. Со времён моей морской жизни я сохранил вкус к… более прибыльной деятельности, чем писательский труд.
- То есть, - удивился генерал, - вы на стороне негров?
- Я, - ответил ему Джозеф К.,- на своей собственной стороне, господин генерал, и я думаю, что в этом столетии это единственная сторона, на которой возможно находиться.
- У меня нет слов, - сказал генерал.
- Охотно верю, - ответил Джозеф К. - Дух германского братства не может рассказать о себе длинной истории. Но у меня, - продолжал он, достав свои карманные часы и посмотрев на них с минуту, - у меня есть для вас последняя история, перед тем как нам придётся прыгать. Разве не справедливо будет именно за писателем оставить последнее слово?
Только сейчас, совсем незадолго до конца, Дэвид понял пожилого человека. Он понял, что всю свою жизнь Джозеф К., вероятно, жил под никогда не ослабевающим самоконтролем. Но одновременно где-то внутри него тлел предательский фитиль, который, должно быть, лишь ждал своего часа. Теперь, перед самым концом его жизни, этот шипящий огонёк достиг потаённого порохового склада его души, и то, чему они сегодня стали свидетелями, было лебединой песней знаменитого писателя, которая в его случае и должна была выглядеть как последовательная цепь детонаций.
- В Дар-эс-Саламе, - сказал Джозеф К.,- на улице Биашара есть маленькая лавка. Управляющим в ней служил один индиец, который когда-то был невероятно тучным, но с годами отказался от всех искушений жизни и к тому моменту, о котором идёт речь, основательно похудел. Эта лавчонка, возможно, единственное место на Африканском континенте, где продаются настоящие вещи: тяжёлые шёлковые ткани племени ашанти с рисунками, смысл которых утрачен двести лет назад, бронзовые фигурки из не существующих более княжеств Центральной Африки, золотые украшения с Занзибара.
На стене в лавке висит самая большая редкость - зелёная ритуальная маска племени маконде: грубое неровное лицо, которое при всей неподвижности как будто бы постоянно меняет своё выражение.
В один прекрасный день, за несколько лет до войны, в лавку зашёл офицер. Это был, господин генерал, один из ваших коллег. Когда он увидел маску, он захотел её купить. Когда он узнал, что дух маски во время танца вселяется в того, кто её надел, и рассказывает будущее, он потребовал её себе так, как немецкий офицер в Дар-эс-Саламе до войны мог требовать. Но индиец сказал ему, что маски народа маконде не могут ни продаваться, ни покупаться.
Тогда офицер надел маску, изобразил своими сапогами для верховой езды несколько движений танца и прокричал через прорези в дереве: "Что будет, если я тебя куплю?" И голос ответил ему: "Всё пойдёт прахом".
Офицера охватила тевтонская ярость, и, угрожая индийцу своим револьвером, он заставил его продать маску, чтобы доказать, что она не приносит вреда. Европейская раса, и германская в особенности, сталкиваясь с примитивной африканской мыслью о том, что маска и её обладатель есть одно целое, всегда снимала револьвер с предохранителя.
Вскоре после этого офицер отправился по делам службы в Арушу и далее на озеро Танганьика и в Бисмаркбург, и куда бы он ни приезжал, он танцевал в этой маске перед белыми офицерами, которых это очень веселило, и перед чёрными солдатами и туземцами, которых это совсем не веселило, но маска больше не говорила ничего, и это молчание внедрялось в мозг офицера как глазной червь лоа-лоа. Он начал пить, и в один прекрасный день, в Нгоро-нгоро, он дотанцевался до судорог, от которых избавился лишь три месяца спустя - после своей смерти. Вещи его были проданы с аукциона или раздарены солдатам гарнизона в Багамойо - я купил бритву с черепаховой ручкой - и ни у кого не было возражений, когда тот индиец появился и забрал маску.
Похороны состоялись на следующий день. Стоял сезон дождей, и, когда похоронная процессия с урной проходила по улице Биашара, похоронные дроги застряли в яме. Тогда голубая урна оказалась напротив окна лавки, и индиец и маска увидели её, и маска сказала: "Всё пошло прахом".
В этот момент локомотив издал длинный свисток, и кивком головы их хозяин предложил им выйти в гардеробную. Ударом ноги он распахнул дверь вагона, и навстречу им хлынул прохладный и чистый горный воздух. Впереди перед ними на фоне молочно-белого от звёзд неба, словно длинный светящийся червь заходила на поворот вереница вагонов.
- Прыгайте, джентльмены, - приказал Джозеф К., для убедительности махнув своим пистолетом, - прыгайте, и посмотрим, поджарит нас Африка или оолотит.
Некоторое время спустя четыре человека стояли друг перед другом, как они совсем недавно стояли на перроне. Неподалёку на рельсах молча наблюдала за ними группа африканцев. Вдали, цепочкой светящихся точек грохочущий поезд продолжал свой путь к месту будущей катастрофы, в самое сердце тьмы.
Пучком травы генерал пытался смахнуть пыль со своего мундира.
- Надеюсь, вы дадите мне несколько минут, чтобы перед смертью привести себя в порядок, - сказал он.
Джозеф К. добродушно посмотрел на него.
- Вы не умрёте, господин генерал, - сказал он. - Вы свободны и можете отправляться домой. - Он показал назад в сторону Кабинды. - Я совершенно уверен в том, что, когда вы пройдёте двести километров обратно к Его Величеству, вы увидите новый смысл в выражении "жить на коленях".
Писатель сунул своё оружие в карман пиджака, повернулся и пошёл в сторону ожидающих африканцев. Он прихрамывал, и Дэвид неожиданно понял, что действительно этот человек с удивлением должен встречать каждый новый день своей жизни.
Минутой позже генерал повернулся и упругими шагами пошёл по путям назад, в том направлении, откуда они приехали.
Впервые Дэвид остался наедине с девушкой. Некоторое время они внимательно смотрели друг на друга. Потом девушка сказала:
- На языке моего племени моё имя значит "война".
Дэвид кивнул.
- Европейцы, - сказал он и, сам не понимая того, заговорил так, как будто это был класс, к которому он больше не принадлежал, - европейцы специалисты по ведению войн.
- У нас, - сказал девушка, - в моём племени говорят, что кваканье маленьких лягушек не может помешать большим животным утолять жажду.
Затем она быстро подала Дэвиду руку, повернулась и пошла к ожидавшим её людям.
Дэвид не смотрел ей вслед. Он сел на рельсы и опустил голову на руки. Над ним в ночном небе созвездие Весов миновало зенит и устремилось к горизонту. Европейская справедливость склонялась над тропической Африкой.
Hommage a Bournonville
Вершина мастерства состоит в том,
чтобы скрывать технику исполнения
и напряжение за совершенным
внешним спокойствием.
Август Антуан Бурнонвкль
"Моя жизнь в театре"
19 марта 1929 года, в начале двадцать шестой ночи Рамадана, той ночи, когда Аллах ниспослал с Небес на землю Коран, в лиссабонской гавани возле квартала Алфам, два молодых человека во всех смыслах добрались до конца своего пути.
Они сидели на палубе маленького парусного судёнышка из тех, что к югу от Африканского Рога называются "мели". Такому судну нечего делать в Лиссабоне, ведь паруса его предназначены для другого ветра, а корпус - для других волн, к тому же в нём образовалась небольшая течь, и оно повисло на своих швартовах, словно захмелев от всей просочившейся в трюм морской воды, а может, просто решив вдруг пойти ко дну, придя в отчаяние от оказавшейся на его борту команды.