Энгельс, стоя на страже материализма, осуждал Ньютона за его постулат божественного первого толчка.
В Вестминстерском аббатстве, стоя у могилы Ньютона, я вспомнил, как нам в институте лектор с удовольствием цитировал Энгельса: "Ньютон - это индуктивный осел". Что это за животные, мы не знали, но Энгельс был велик и неопровержим. А что такое Ньютон, его даже не было в Советской Исторической Энциклопедии. А в соборе на памятнике было начертано: "Здесь покоится сэр Исаак Ньютон, дворянин, который почти божественным разумом первый доказал с факелом математики движение планет, пути комет и приливы океанов… Пусть смертные радуются, что существовало такое украшение рода человеческого".
Неизвестный автор нашел правильное определение - разум божественный. В самом деле, заслуга Ньютона ни много ни мало состоит в том, что он открыл нам устройство мира. Разум для этого требовался воистину божественный. Недаром знаменитый английский поэт Поп писал:
Природы строй, ее закон
В извечной тьме таился,
И бог сказал: "Явись, Ньютон!"
И всюду свет разлился.
Открытие Ньютона всегда казалось непостижимым. До сих пор оно изумляет. Немудрено, что его озарения кажутся превыше человеческого разума, единственное, что приходит в голову, - они даны свыше, они божественного происхождения.
Александр Поп был современник Ньютона. Это интересно, современникам оценить значимость гения, его масштабы в истории науки, в искусстве нелегко, но его величие каким-то образом ощущается безошибочно. Так было с Моцартом, Бахом, так было с Пушкиным, недаром в некрологе о нем Жуковский написал: "Солнце русской поэзии закатилось". Солнце, оно одно. Ньютон тоже был солнцем, недаром спустя 250 лет академик Вавилов считал, что без Ньютона наука развивалась бы иначе.
Рядом с Ньютоном были погребены и другие ученые: В. Томсон, Ч. Дарвин, Д. Максвелл, Уильям Гершель, Джон Гершель - все великие, замечательные, но не "божественные".
Как-то мне пришлось читать небольшой курс лекций в Политехе и потом вести семинар. Один из студентов, отвечая, пояснял ньютоновский закон всемирного тяготения как простенькую модель - планеты ходят вокруг Солнца, как козы на привязи. Очевидная система. Помню, как раздражала его самоуверенность. Он снисходительно удивился, чего я так нахваливал Ньютона.
- На привязи, - сказал я. - А привязь где? Где веревка? Ее-то нет. Что же притягивает планеты к Солнцу? Тяготение - где оно? Чем оно действует?
Помню, как я навалился на этого парня, пусть объяснит, что есть тяготение, чем оно действует сквозь миллионы километров.
* * *
Кажется, в Ульяновске, в танковом училище, я услышал и запомнил: "Есть два рода офицеров, одни - перед которыми парадным строем идут солдатские сапоги, другие - перед которыми идут солдатские сердца".
"Мои года - мое богатство"
Жизнь, прожитая моим поколением, испытала Великую Отечественную войну, а еще финскую, войны афганскую и чеченскую. И особую, "холодную", весьма, между прочим, тяжкую войну. Она сопровождалась множеством кампаний. Борьба с преклонением перед Западом, борьба с космополитами, с абстракционистами, с формалистами в музыке. "Убийцы в белых халатах" - это кампания против врачей. Борьба с вейсманистами-морганистами. Все кампании так или иначе касались меня, родных, близких.
Мы захватили остатки "Большого террора", это в школьные годы, а в зрелые хлебнули "Ленинградское дело". Каждая кампания - это не идеологические споры, увы, это инфаркты. Выгоняли с работы, высылали. 1937, 1949-1950, 1951, 1952, 1953 годы - без перерыва, дата за датой. Скрывали, что отец священник, есть родственники за границей, спрашивали национальность, происхождение - кулаки, дворяне, фабриканты.
Уникальная по насыщенности была эта жизнь. События следовали одно за другим, и все исторические, все огромные, чего стоит распад Советской империи...
* * *
Норвегия. 2007 год. Поднимались на ледник. Идут в гору сотни людей. Старые, молодые. Нескончаемый поток с утра до темноты. Ледник старый-престарый. Позеленел от древности. Все здесь тысячелетнее, и водопады, и камни. Заботливые указатели… Но что меня поразило больше всего. Больше этих величественных гор, цепких кустов, фиордов. Поразили туалеты. Всюду, в каждом, безукоризненная чистота. Бумага, мыло, горячая вода. Публичный этот туалет сохраняется в абсолютной чистоте в течение всего дня, несмотря на тысячи посетителей. Каким образом это достигается, не знаю. Разноплеменные туалеты - показатель культуры и учрежденья и народа.
Кладбища и туалеты - два типичных для каждой страны объекта.
* * *
Искусство древних греков соблюдало две заповеди - "нужна прежде всего мера" и "ничего лишнего".
* * *
У нас если не можешь сделать лучше - делай больше, выше, ярче. Наша архитектура жлобская и бизнес жлобский.
* * *
Памятник Рентгену, доска Эйлеру, улица Бармалеева, бывшая Халтурина, Малая Дворянская, Заячий остров и т. п. - это все следы той истории, которой нет в книгах.
* * *
Шпагой для дуэли он действовал лучше, чем мечом для битвы.
Мгновение
Его можно расширять, наполнять и наполнять, если вглядываться в него,
в то, что дает нам небо, река, ветка.
Каждое мгновение полно событий и смысла. Будущее не имеет этого, оно ненаблюдаемо, прошлое упущено, пропало, замечать можно только настоящее:
На мокрой ветке
Иволга щебечет,
И чайки плавают
У островка.
Цветы совсем поникли
В этот вечер,
И стала неспокойною
Река.
Седой старик -
Варю вино из проса.
Стучится дождь
У моего окна.
Я на судьбу
Не взглядываю косо:
В уединенье
Слава не нужна.
(Перевод А. Гитовича)
Писал это Ду Фу, один из двух величайших поэтов Китая. Второй был Ли Бо. Они жили в одно время, в 700-770 годы. Стихи Ду Фу вновь и вновь переводятся. Они предельно просты, поэтому так трудны для перевода и так значимы. Ни метафор, ни сравнений. Описание. Редкие звуки. Мир тот, что видит глаз, не больше нескольких предметов.
Одиночество. Покой. Все это видеть, слышать достаточно для полноты жизни. Даже в переводе из этого описания обыденных вещей вдруг каким-то непостижимым образом возникает поэзия. Поэзия, в которой ничего не может устареть, так же как не стареет дождь и пение иволги.
* * *
Из записей кинорежиссера И. Е. Хейфеца во время работы над сценарием по "Блокадной книге".
"Обычное (смерть) не страшна, она - быт! Явь, как сон, а сон, как явь. Сны про хлеб, про буханки, которыми выложена улица… Дети-старики и старики, впавшие в детство. Привычная стеснительность, интуитивные отношения смещены, люди теряют ощущение пола, моются в общей бане, мочатся и испражняются на глазах друг друга.
Делят ломтик хлеба, и это длительный с подробностями, многозначительный ритуал, потому что значение этого ломтика равно значению жизни и смерти… Смерть, трупы, напротив того, обычны… Начинается самое многообещающее для фильма - все наоборот, сдвинутый с орбиты мир души. Мраморные статуи лежат, как тела мертвых, на снегу, рядом с упавшими людьми, такими же белыми и холодными, как эти статуи. У статуй по классической традиции слепые без зрачков глаза, приоткрытые рты. Кажется, они беззвучно зовут".
Молитва для людей среднего возраста
"Господи! Я старею и скоро стану стариком. Удержи меня от фатальной привычки думать, что я должен что-то сказать по любому поводу и в любом случае. Упаси меня от стремления выправлять дела каждого. Сделай меня думающим, но не нудным, полезным, но не властным.
При запасе моей мудрости кажется обидным не использовать ее целиком, но я хочу сохранить хоть несколько друзей к концу жизни.
Сохрани мой ум от подробного изложения бесконечных деталей. Опечатай мои губы для речей о болезнях и недомоганиях. Они возрастают, и любовь повторно рассказывать о них становится с годами все слаще. Я не смею просить милости не наслаждаться рассказами о болезнях других, но помоги мне сносить их терпеливо.
Я не смею просить об улучшении памяти, но лишь о возрастающей человечности и о меньшей самоуверенности, когда кажется, что моя память столкнулась с памятью других. Преподай мне блистательный урок того, что и мне случается ошибаться.
Сохрани меня разумно приятным: я не хочу стать святым - некоторые из них слишком трудны для совместной жизни, но и кислые люди - одна из вершин творения дьявола.
Дай мне возможность видеть хорошее в неожиданном месте и неожиданные таланты в людях и дай мне силы сказать им об этом".
"Морфолоджи", 1975
* * *
Чего только не пели, орали во весь голос, не вдумываясь в текст, важна мелодия и те, кто рядом, а рядом такие же охламоны:
И где бы ты ни был,
И что бы ни делал -
Пред Родиной вечно в долгу!
Считалось, что это вдохновляет.
* * *
Первая книга была толстая, переплет обклеен мраморной бежевой бумагой, корешок, тисненный золотом. Неизвестно, как называлась, я еще не умел читать. Когда научился, у нее уже не было ни переплета, ни титульного листа. Наверное, эти детали я считал ненужными. Главное были картинки. Шли караваны верблюдов, англичане были в пробковых шлемах, индейцы зачем-то в перьях.
Картинки помогали разыгрывать приключения. Для фантазии что-то надо было - иногда малость - узор на обоях… Впоследствии я искал эту книгу. Сколько раз у букинистов, роясь в развалах, я знал, что сразу узнал бы ее. Вместе с ней появился бы наш диван, синяя обивка… Из-за этой книги я стал помаленьку читать. Откуда-то были астрономические атласы. Там звезды соединялись в фигуры Стрельцов, Лебедя, Близнецов, Пегаса, Медведиц. Оказалось, что небо населено фантастическими существами. Ночью я вставал, вглядывался в небо. Никто не мог мне объяснить, почему в атласе они соединены в рисунок, а в небе рисунка нет. Звезды мерцали, подтверждая, что небо живое, там должно что-то происходить. Окажись среди семейных знакомых астроном, он мог бы поддержать интерес мальчика… Угасших интересов было немало, как у каждого ребенка.
Среди книг детства впечатление произвели две совсем разные: "Синяя Борода" и "Робинзон Крузо". Потом "Гулливер", но больше - когда он в стране Лилипутов. В руки попала "Капитанская дочка" Пушкина. Ее я много раз перечитывал, знал куски наизусть. Спустя годы то же самое произошло с моей дочкой, только она влюбилась в "Трех мушкетеров" и могла наизусть шпарить подряд с первой страницы. Есть какая-то потребность у детей заучивать любимое, всегда иметь при себе, как бы присваивать, точно любимую игрушку.
Страсть к чтению, чтению торопливому, "глотанию" без разбора, появилась позже, в студенческие годы, а в школьные были стихи. Есениным отболел быстро, стал выписывать себе в блокнот Тихонова:
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор - золото лимонов.
Или:
Огонь, веревка, пуля и топор
Как слуги кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы…
А еще:
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал,
Потому что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому что поселиться
В этом крае я не мог.
Какие-то строки врезались в память… Перед войной вышла книга стихов Вадима Шефнера, там было:
Но ни с каких вокзалов
В минувшее не ходят поезда.
Почему-то эти слова сопровождали меня всю войну.
В Союзе писателей я чувствовал себя белой вороной. Люди здесь знали Горация, Пруста, Лажечникова, Тагора. Писателей новейших, древних, японских, они выскакивали среди разговоров, их цитировали: "Как сказал Глеб Чепонский", "Помните старика Шенди у Стерна, как там заводят часы?" Я не помнил ни старика, ни Стерна. Почитать их всех, как-то соответствовать, было дело безнадежное. Не догнать. Даже классиков и тех не осилю. Вдруг мне пришло в голову: "А Пушкин ведь не читал Достоевского? А Достоевский Чехова не читал, а Чехов Шолохова - и что с того?" Соображение сие сильно утешило меня.
* * *
Жила-была старая женщина, жила бедно, на пенсию. Дети разъехались кто куда. Все деньги ее уходили на квартплату, не хотелось обменивать квартиру, где прожито столько счастливых лет. Но вот однажды соседи сверху упросили ее принять на сохранение их вещи. Опасаясь описи. Она согласилась. Потихоньку перенесли ей ковры. Расстелили. Повесили гобелены, роскошную люстру, картины. Все разместили понатуральней. И зажила она среди роскошной обстановки. Покоя лишилась. Прошел год, второй. Привыкла. К ней ходят ее подружки, любуются. Получила наследство, как уверила она. Ей говорят: продай что-нибудь, что ты живешь на овсянке, голый чай пьешь. Она только отмахивалась. Но вот что интересно - вошла во вкус, стала получать удовольствие от картин, старинных ваз, чего-то читала про этот антиквариат.
* * *
Честертон в Книге Иова обратил внимание на то, что Иов страдал не потому, что он хуже других, а потому, что он лучше.
"Ведь только дай человеку подумать, что преуспевание - награда праведности, он тут же погибнет, - писал Честертон. - Если преуспевание - награда праведности, значит оно - свидетельство праведности. Слишком трудно награждать успехом хороших людей".
Цензура
Нашел вырезку из "Московских новостей", услужливо присланную кем-то. Позабытая неприятность, обычно подобное я выкидывал, а эта случайно затерялась среди бумаг. 1990 год, июнь, свидетельство генерала О. Калугина:
"Не так давно на партактиве одного из подразделений КГБ под гром аплодисментов осудили Рыбакова, Шатрова, Гранина как отщепенцев, превозносящих предателей и ползучую контрреволюцию".
Ничего себе, формулировочку приклеили. Уж не помню, как я тогда воспринял, но поскольку не впервой, то была закалка, такая у нас работа, ты им спуску давать не хочешь, и они тебе не дадут.
Тот же Олег Калугин позже написал в журнале "Новое время", что, когда он был первым заместителем Ленинградского КГБ, происходило прослушивание телефонов - Товстоногова, Лихачева и Гранина.
Чего они там боялись, забавно вспоминать, какие это были трусливые учреждения - обкомы, райкомы и страшенное КГБ с его огромным аппаратом, техникой, сетью агентов.
Все письма, какие я получал из-за границы, приходили вскрытыми. Изредка на конвертах стоял бледный лиловый штамп: "Получено в поврежденном виде". Остальные были надорваны, вскрыты без объяснений.
Пропагандистам города на инструктажах сообщали в 1989-1990 годах, что Гранин - один из самых богатых людей в СССР. В памятках агитаторам опубликовали цифру моего гонорара: в феврале, например, он получил столько-то тысяч. Это был гонорар за три года работы над "Блокадной книгой".
Бессмысленно было жаловаться партийным начальникам на их подручных. Люди, как правило, малокультурные, лживые, они терпеть не могли интеллигенцию. Может, и попадались среди них порядочные, например, в горкоме работал Виктор Лопатников - исключение, белая ворона. Секретарь обкома Борис Андреев, в войну он был награжден двумя орденами Славы. Такую награду заработать было нелегко. Партработа лишила его смелости, стал приспосабливаться, повторять чужие слова, стал мне однажды доказывать, что "Зубр" на самом деле книга не про Тимофеева-Ресовского, а про Сахарова, так я тайком прославляю этого антисоветчика. Он не позволял ничего самостоятельного, сразу бы вылетел за пьянство, держали, потому что был управляем.
Федя Абрамов советовал - сходи к первому, попроси себе, допустим, машину, они любят, когда их просят, потом благоволят к тем, кому оказали услугу, он вот попросил себе квартиру - и получил. Мне не хотелось, я был "не их". Понятие неопределимое - "свой", "не свой". Я был всем им чужой. Феде тоже не совсем свой, но и не совсем чужой. А вот Лихачев, Товстоногов, Кушнер, Горбовский, или Твардовский, Панова, Берггольц - для них "не наши". Граница не анкетная, но четкая. Не оппозиционность, тут другое - чужой, интеллигент, внутреннее неприятие, оно уходит в родословную - он из раскулаченных, из репрессированных, из "врагов народа". Власти наши, слава богу, наготовили себе и обиженных, и ненавистников. Интеллигентность вызывала у них всегда аллергию, оба эти сословия нюхом, безошибочно ощущают друг друга.
* * *
"Вот вы восторгаетесь гением Пуанкаре, а между прочим, когда он умер, он оставил человечеству больше нерешенных проблем, чем когда он появился".
"Вы, ученые, умеете быть нужными всякой власти. Знамена меняют, а вы остаетесь в первых рядах".
(Из читательских писем)
* * *
Нильс Бор был невысокого мнения о себе, никогда не требовал почитания, шуточки в его адрес его не обижали, его не занимала проблема самолюбия.
Чехов относился к себе и к своему творчеству иронично, никогда не считал себя классиком, свои рассказы - явлением, имеющим долгий успех. "Меня будут читать еще лет восемь от силы", - писал Чехов Суворину.
Самоирония свойственна многим гениям, хотя другим в такой же мере свойственно понимание, причем твердое, своего величия - "я памятник себе воздвиг…" Тут и Пушкин, и Маяковский.
Самоирония - одно из самых симпатичных качеств художника.
* * *
Основные психотипы нашей жизни:
1. А что, мне больше всех надо?
2. А что я могу один?
3. Все равно ничего не изменишь.
4. Чем хуже, тем лучше
5. Лучше я, чем какой-нибудь подонок.
* * *
"Ненавижу Сталина за то, что стал трусливым, за то, что столько лгал, задушил свою совесть, предал себя, перестал думать, за все мои подлости, от которых корчусь до конца своих дней. За то, что должен помалкивать, когда говорят о том времени".
* * *
Бунин писал в 1918 (?) году:
"Какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного (ядреного и сочного) народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!
Последнее начинает входить в большую моду. Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, "словеса золотые" и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним похабнейшую в своем архируссизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно".
То же самое творится и спустя девяносто лет, надо только добавить к литературе - радио, телевидение и интернет.
* * *
Покрышкин сбил около 50 немецких самолетов, немецкий ас сбил 300 наших. У немцев были свои герои, в том числе и героические летчики. В Виттенберге в 2007 году я встретил бывшего немецкого летчика Рудольфа Томаза, живет в Гамбурге. Он рассказал мне, как в войну воевал на штурмовиках. Чтобы выполнять задания, приходилось снижаться на бреющий полет, порой метров до пятидесяти. Так что он видел, как под огнем его пулеметов падают солдаты, как стреляют в него из своих винтовок, бесшумный этот огонь.