Дебильноватый гражданин с бороденкой а-ля антилопа гну, в цилиндре, в полосатом сюртуке стоял на ходулях и проводил викторину по знанию американской истории. При мне немолодая уже среднерусская бабища расплакалась, когда не смогла ответить на элементарнейший вопрос: когда компания "Кока-кола" перешла на выпуск жестяных банок? Чтобы ее хоть как-то утешить, соратник этого ходульника, маленький толстый американец в шортах на ляжках, улыбаясь, подарил ей воздушный шарик с надписью этой самой колы. Бабища расцвела и поскакала вдаль.
Вокруг ходили какие-то непонятные существа в костюмах инопланетян, динозавров, мышей, макдоналдсов и прочей нечисти. В полотняных палатках давали подписывать петиции в поддержку какой-то резолюции американского конгресса. Причем у палаток стояли очереди из наших людей, жаждущих поддержать свободу выбора американцев. Все это мероприятие происходило под надзором гвардейцев, бьющих в барабаны, в форме времен войны Севера и Юга. Со стороны это напоминало, ну, скажем, очередь крепостных крестьян, идущих по доброй воле к барину на порку. Да, очень занимательно было и то, что за кока-колой тоже стояла огромная очередь. Хотя в тридцати метрах, за территорией парка можно было купить то же самое в любом ларьке. Как тут не задуматься о загадочной русской душе?!
Пока я из любопытства шнырял в поисках приключений, Вероника с Раввинкиным уже расположились на травке. И оживленно беседовали, точнее Андрей размахивал руками, а девушка только кивала. Подходя, я услышал только концовку их дискуссии.
– Да все бабы шлюхи! – обреченно опустив шнобель в пластиковый стаканчик с водкой, выдохнул Андрюха.
– Ну не скажи, не все, – воодушевленно отвечала ему перевоспитываемая проститутка Вероника. – Я вот, например, мечтаю всю жизнь любить только мужа и умереть в один день…
– Как Чаушеску! – внес некоторую пошлость в их одухотворенную беседу я. – Мне-то хоть немножко оставьте.
– Вот-вот, – несколько оживился Раввинкин. – Кстати, о Чаушеску! Вчера приходит ко мне в гости сосед Саша. С пятнадцатого этажа. Невменяемый. Как обычно. Принес водку. Выпили-закусили. Я ему: "Скажи, Александр, почему у тебя дома никаких животных нет? Ты что, их не любишь, что ли? Вот у меня кошка Муся, например, есть".
А этот идиот выпучил глаза и говорит: "А я сам животное!"
Ну, конечно, выпили еще. Я уж давно забыл, о чем говорили. Прошло около часа. Саша собрался идти в магазин. Перед самой дверью резко обернулся и, словно очнулся, выпалил: "Млекопитающее!"
А ты говоришь, Чаушеску!
Я выпил водки. Потом еще.
К моему уху склонилась Вероника и несколько испуганно зашептала:
– Коль, а он правда, что ли, работает на телевидении?! Продюсер по новостям на самом главном канале?!
Я утвердительно дернул головой. Вероника тоже, но в другую сторону. Типа, ох!
Раввинкин жил какой-то автокефальной жизнью. То разговаривал сам с собой, то вдруг требовал нашего повышенного внимания к высказанной им очередной околесице.
– Ну вот, я и говорю. Значит. Чем отличается нормальная женщина от шлюхи. Объясняю. Нормальную женщину можно купить, не знаю, любовью, искренностью, самопожертвованием, да даже деньгами, в конце концов, ничего дикого! А шлюху купить нельзя, ее только можно взять в аренду! Вот я и говорю. С женщинами, значит, надо вести себя как с кавказцами! Если в начале общения, при знакомстве, ну, когда первый раз трахнул, понимаешь меня, дал слабину, все! Будут считать тебя мурлом тряпочным, сядут на шею и вообще! А если показал силу и мощь или хотя бы равнодушие, то будешь уважаемым человеком. Почти пионером-героем! А то тут звонит одна шлюха из борделя любимого, ну, на Рождественском бульваре, ты знаешь, и говорит, так взволнованно прям: "Андрюшенька, милый, я так по тебе соскучилась, так хочу тебя видеть… Давай хоть ненадолго встретимся, ну хоть по две пятьсот!" Это как называется?! Скажите мне, ну где интимность существования?! Где самообитание души и сердца?!
Дальше его вообще понесло в глубь веков. Он непостижимым образом связывал свою непреодолимую тягу к борделю на Рождественском с тем, что, по архивным данным, именно там был ранен князь Пожарский во время битвы с поляками в Смутное время.
Между тем веселье в парке набирало обороты. Люди водили хороводы вокруг убогой, отдельно стоящей березки, украшенной маленькими американскими флажками. Наиболее отважные выстроились в очередь к воздушному шару той же расцветки, который на предохранительной веревочке должен был вскорости взмыть в небо.
В динамиках играла миллеровская "Серенада Солнечной долины". Очень уважаемая мной мелодия. Лет десять назад я очень любил кафешку при консерватории. Там был прекрасный тапер. Василий вроде. Или Александр. Когда я заходил, он без слов начинал играть Гленна Миллера. Это было всегда неожиданно, приятно, но вполне объяснимо. Я по пьянке в него столько денег вбухал, заказывая мелодии, что на эти деньги можно было легко содержать Большой симфонический оркестр! Да, между прочим, в этом общепите стоял настоящий рояль Чайковского. На котором, собственно, и бренчал Василий. Или Александр. Рояль в свое время хотели перевезти куда-то в музей, но то ли машины не было, то ли завхоз запил, и его временно поставили в кафе, чтоб потом далеко не тащить. И естественно, забыли. Ну и стоял он там успешно лет шестьдесят. Сейчас не знаю. Давно не был.
– Я тоже хочу на шарике покататься, – заскулила Вероника. – Это же так здорово… Можно я схожу, а?
– Ни в коем случае! – очнулся и хватанул еще водки я. – От меня ни на шаг! Кругом же американцы! Американские! Неизвестно, что выкинут в следующую минуту! И вообще, если будешь постоянно скулить, честное слово, пойду в зоомагазин, куплю удава и попрошу его, чтобы он тебя удавил!
– Да, да, – закивал Раввинкин. – За сырками плавлеными придется идти. Я же предупреждал, что водки не хватит!
Я уже перестал понимать загадочный ход мыслей Андрея, поэтому обреченно махнул рукой, допил остатки водяры и лег отдыхать. Здоровая Андрюхина спина уже маячила вдалеке. Вероника, как умная Маша, достала книжку и принялась, грызя яблоко, смотреть на страницы.
Потом я закошмарил. И увидел огромные желтые ботинки. Потом потряс головой, пытаясь вспомнить, к чему куролесятся во сне бреды про желтые ботинки. Мозг не давал ответы. Лишь проигрывал старенькую и любимую песенку Жанны Агузаровой – "Эти желтые ботинки шагают быстро па-асфальту…" Чего-то там, тыр-пыр, "а ты мимо проезжаешь в "чайке"!" На этом я очнулся и открыл глаза.
Голова моя очень комфортно лежала между двух объемистых сисек, аккуратно обрамленных коротенькой желтой маечкой. Посмотрел вниз. Ноги, по всей вероятности, принадлежащие тем же великолепным сиськам, были обуты в смешные сапожки того же радостно желтого цвета.
– Ах, как все занимательно происходит… – удовлетворенно отметил я.
Чуть скосив глаз, я утвердился в мысли, что и ноги, и пышный бюст, и даже голова принадлежат одному человеку. И этот человек – моя старинная знакомая Юлька. Единственно приличный человек на всем телевизоре. Спорт она ведет там. Раввинкина я не считаю. Только я хотел брякнуть, мол, привет, Юль, какими, мол, судьбами, как я рад, и вообще… Как вдруг понял, что, собственно, уже давно разговариваю. Причем весьма оживленно, судя по внимательному выражению лица какого-то лысоватого урода напротив. По завитушкам волос, падающих на большие и добрые уши, я сразу понял – американец!
Я прислушался к своей речи, но, кроме "ээээээээ…", "ууууууу!" "ааа-хаааа…", "Нуууу, ессееественоооо!", разобрать ничего не мог.
– А што фаш товарищ, какой язик говорить? Я русски язик хорошо понимать. Я проффесор лингвистик университет Тшикагоу. Но это, ноу, не есть руски язик!
На что умная Юлька, посветив профессионально честным телевизионным лицом, ляпнула:
– Дорогой вы наш профессурошка американский! Хреново тебя в твоих Штатах учили! Ай-ай-ай! Конечно, ежику понятно, что это не русский язык! Перед вами отдыхает на свежем воздухе Николай Меркулов! Единственный в мире человек, свободно разговаривающий на древнем, ныне исчезнувшем, арамейском языке! Специалист мирового масштаба! Национальная гордость России!
Профессора хватил кондратий до такой степени, что он схватил стакан, который Раввинкин на секундочку поставил на травку, и залпом выпил.
– Оу, год! Как я не догадаться сразу! Арамейский язик изобиловать длинные гласные! Май год! Это же язик, на котором говорит Джизус!
– Ну да. Обычное дело, – спокойно вырвал из ослабших американских ручонок свой стакан Раввинкин. – Сейчас он просто немного устал после пресс-конференции по итогам его семинаров в Израильском государственном университете.
– ИГУ, сокращенно, – добавила, не меняясь в лице, Юлька.
Профессор опять схватился за лысину и за стакан. Я готов был расцеловать Юльку: неча всяким дебилам лезть к нормально отдыхающим русским людям. Но до ее лица было ох далеко, сантиметров сорок, и я принялся радостно облизывать ее маечные груди, отчего она радостно смеялась. Профессор встал и, пошатываясь, смешался с толпой окружающих. Я уже деловито встал на карачки и принялся целовать ее ноги в сказочных желтых сапогах. Я поднимался все выше и выше. Уже вдалеке, в волшебном подъюбочном пространстве показалась мерцающая белыми кружевами волнующая линия трусов. Со стороны я напоминал шелудивого бобика, который обнюхивает нежные, молоденькие деревца, перед тем как пописать. Уже пошли восхитительные бедра, но в тот момент, когда я уже спинным мозгом почуял тревожный аромат женского тела, Раввинкин толкнул меня в плечо и перед моей рожей появилось не прелестное нечто Юльки, а пластиковый стакан. Я его схватил и судорожно выпил. И сразу резко потемнело вокруг. На холмы Грузии, блин, легла ночная мгла…
Я очнулся на диване. То ли светало, то ли вечерело. В эти летние дни не поймешь. Светло почти постоянно. С некоторым напряжением пошевелил конечностями. Шевелятся, это, конечно, плюс, но чувствуется какая-то чужеродная тяжесть. Не привычно водочная, нечто иное. Волоча конечностями, пополз в ванную. Кот, увидев меня, изогнулся, зашипел и бросился на балкон. За спиной что-то предательски ухало, волочилось и тянуло брякнуться на спину. Я взглянул в зеркало. Там отразилась жуткая зеленая морда. Причем с зелеными же ушками на макушке и с таким же отвратительным по очаровательности гребешком поперек башки.
– Все, допился, – всерьез заскулил я.
Сделав нечеловеческое усилие, обернулся на тянущую в районе копчика тяжесть. За мной метра на полтора-два волочился мерзкий, не то слово, омерзительнейший, пупырчатый хвост. Конец его даже скрывался за углом коридорчика.
Я вздрогнул от ужаса.
– И-ди-от! – отчетливо и по слогам сказал я, когда, замирая от страха, повторно взглянул в зеркало.
В ответ довольно мило смотрела мордочка динозаврика из спилберговских сказок. На мне был тот самый костюмчик из резины, вонючего пластика, с дурацким хвостищем, в котором вчера щеголяли клоуны на праздновании годовщины независимости Америки. Несколько запыленный, местами залитый не пойми чем, с порванной коленкой, лапой, блин, лапой, он зримо свидетельствовал о степени моего падения. На груди была приколота булавкой визитка. Ричард Майлз. Профессор лингвистики. Университет Чикаго. США.
– И что же я, прямо так ехал домой?! Через всю Москву?!
Матерясь и похмельно рыдая, я сдирал с себя шагреневую кожу моих лирических прогулок. Перед тем как вновь отрубиться в небытие, я все же глотнул холодильничного пива и дополз до мусоропровода. Шкура динозавра, издав на прощание аромат протухшего противогаза, с уханьем шмякнулась в помои истории.
Седьмая глава
Здание государственной, Ленинской, библиотеки, с раскоряченным Достоевским перед входом, по архитектурным соображениям мне всегда напоминало гитлеровскую Рейхсканцелярию. Ну, как она мне представляется. Натуральную, по вполне объективным причинам, увидеть мне не довелось. Свернув в открытый полудворик справа от центрального входа, я наткнулся на взъерошенную Веронику.
– Стоп. Ты что здесь? Я же сказал, будет жарко, зайди в вестибюль правого крыла. В таких старорежимных зданиях всегда прохладно. Опять же, чтоб не потеряться, там вывеска должна быть: "Выставка художницы Семицветовой"! Чего ты дергаешься?!
Голос Вероники слегка подрагивал, вид был какой-то съеженно-напуганный.
– Коля, там эти…
– Кто? Безумные художники или халявщики-интеллектуалы, кто там еще может быть?!
– Не-а, – озираясь, протянула Вероника, – там эти, падшие женщины, этого, легкого поведения…
– Фу-ты. – Я взял девушку за руку и поволок ее к входу.
В вестибюльном августовском теньке Ленинской библиотеки на кожаных сталинских диванах, широко проветривая ляжки, валялась группка незамысловатых шлюшек. Одни остервенело, как гранит науки, грызли семечки, другие с выражением неземного девичьего блаженства тянули изо рта фитюльки жевательной резинки. Самые продвинутые, слюнявя ручку, морщились над кроссвордом из газетки "Жизнь". Раз в несколько минут заходила коровистая молодуха, что-то гортанно вякала, и девчушки гурьбой, толкаясь о бронзу библиотечных ручек, вылетали наружу на просмотр. Затем расслабленно возвращались и опять занимались привычной ерундой. Маленькие старушки гардеробщицы с седовласо-фиолетовыми завитушками отворачивались, тяжко вздыхали и накрывали блюдечками стаканы с остывшим чаем.
– А-а, боис-ся! – Я вел не на шутку разволновавшуюся Веронику мимо совершенно равнодушных девок. – А понимаешь ли ты, дитя областной природы…
– Я все понимаю, – тихо обернулась Вероника, когда мы поднимались по лестнице в зал, – все понимаю. И объяснять что и почем не стоит.
В огромном зале библиотеки, предназначенном для всяких интеллектуальных сходок, было не протолкнуться. По периметру висели цветастые, как деревенские платки, картины. Вокруг них с печатью многозначительной отрешенности суетились послы, послихи и прочие посылки. Народные и антинародные актеры, певицы и члены правительства. Художников можно было распознать по пестрым платкам на шее, а их жен – по точно таким же платкам, только на голове. Судя по присутствию многозначительных персон, вернисаж был устроен по высшему разряду. В смысле, если присутствует сам Кобзон, то это уже выше крыши.
Вот сюда-то я и приволок Веронику. На встречу с прекрасным. Ну а меня Маринка Голикова вызвала. Видимо, отошла от новогодних выкрутасов. Моих. Или кто ее знает почему.
Все было бы хорошо, отличная тусовка, только вот с закусками было откровенно плоховато. Какие-то крабовые палочки на дачных листочках одуванчиков и шпроты, с жалостливым выражением даже не рыбьего лица, оно-то как раз отсутствовало, а какого-то беспомощного тельца. Плюс был только в том, что давали очень неплохой коньяк для избранных и водку с винищем для народа. Так как я, без сомнения, являюсь и избранным и народом в одном лице, то с удовольствием хлебал из двух кормушек.
Кстати, насчет богоизбранного народа. Огромную часть пришедшей публики составляли вполне сановные люди. В смысле люди при сане. Наблюдалось просто-таки изобилие мусульманских шейхов, муфтиев и прочих граждан в чалмах. Но никак не меньше было и товарищей в хасидских шляпах и прочих раввинских одеяниях. Да, кстати. Когда чуть позже начался концерт, в зале в головных уборах, причем практически одинаковых, сидели только хасиды и Миша Боярский. Ну, это так, к слову.
Остальные мировые религии скромно представляли одинокий православный батюшка и полуголый лысый гражданин в оранжевой простынке. Ах да, был еще один польский ксендз, который забыл зажигалку и постоянно прикуривал у меня.
Я бродил среди дурацких картин с чувством явного недоумения. Давным-давно, в период бледного детства, переходящего в кромешную молодость, я восемь лет посещал Клуб любителей искусства при Пушкинском музее. Даже несмотря на все раздолбайство в период соприкосновения с прекрасным, меня все-таки научили отличать говно от палочки. Так что могу четко сказать, что творчество данной художницы, несмотря на дуализм суждений, к палочке не относится.
Хорошо, что во время осмотра шедевров человек носил выпивку прямо к картинам. Очень удобно. Смотришь этак вдумчиво, дескать, какой тут колор, и хряпаешь ненавязчиво. Но тут объявили горячее, и народ ринулся поглощать котлеты по-киевски. В неразберихе суеты котлеты мне не досталось. И я, расстроенный, продолжал поглощать водку-коньяк, практически на сухую. Раскланявшись с кем-то, я, слегка поплутав, попал в сортир.
О чудо, там сразу дохнуло чем-то свежим и настоящим! Я вообще люблю сталинско-ампирные ватерклозеты. В них чувствуется мощь и торжество грядущих побед. Размах – хоть на коньках катайся, зеркала – вполпомещения. Как на Неделе моды в Милане. А потолки – с парашютом сигай.
В неописуемом аромате свежевыписанной мочи стояли, с трудом поддерживая друг друга, три настоящих художника. То есть взаправдашних. Это легко можно было понять по невменяемости, по сильно жеванным штанам в сочетании с белоснежными выглаженными рубашками и дорогущими пиджаками. На подоконнике лежала газета с обмасленной горкой котлетных куриных ног и тремя бутылками разнонаполненной водки. Видимо, каждый пил из своей, индивидуальной. Действительно, что мелочиться!
– Братан, за искусство, не обессудь! – протянул мне свою бутылку один из них, рыжий.
– Ну, за эту Семицветову, что ли, – вякнул я для буржуазного приличия, чокаясь с остальными. – А может, мне за стаканом сходить, неудобно как-то, не вернисажно…
– Не бздюхай, брат, – рассудительно сказал другой, черняво-волосатый, и достал из такого же пузатого, как он сам, портфеля свежую полную бутылку. – Вот, держи! А отхлебанутую отдай Кольке, пусть свою сам жрет! Что ж мы, нищие, что ли, брата угостить не можем!
Мы выжрали. Закурили.
– М-да, – философски затянулся я. – Кто же додумался такой маразм устраивать-то?! Я, конечно, не специалист, но за такие художества надо публично пороть, и лучше в Третьяковской галерее!
– Великолепная выставка, – глотнул невпопад третий, тоже чернявый, но длинный и худощавый.
– Блеск, – немедленно отозвался рыжий. И тоже лихо засосал.
Что ж они такое несут! На вид-то вполне нормальные люди! Может, я и правда допился до чертей и не понимаю в высоком?!
– Понимаешь, старикан, – заметил мое недоумение бородатый, – понимаешь, какой базар, ну, не принято у нас на вернисажах прям в открытую обгаживать автора! Нехорошо это! Грех! Вот выйдешь и неси на улице сколько душеньке угодно! Ага?!
– А… Понятно. Тогда лучше промолчу. А то как-то тошно и кощунственно, – сразу согласился я с их жизненной позицией. – А что это вы в клозете-то сидите? Можно же и там торчать?!
– Здесь воля… – опять философски протянул рыжий. – И покой… И воздух чище. Хоть и сортиром воняет.
Остальные клюнули носами.
– И потом, – художник опять приложился, – для творческого человека сортир спасительное место. Оазис души. Вот в свое время, при горбачевском, будь он неладен, сушняке, у меня друг был, Серега. На Арбате торчал. Сейчас он в Канаде. Так вот он там матрешки втюхивал. Тогда все на Арбате торчали. Жить-то хочется. И выпить. А секли жутко. Чуть заметят с бутылкой, сразу в кутузку. Пятое отделение, может, слыхал?
Я понимающе кивнул. Кто ж не знает пятого отделения на Арбате? Да в те годы я оттуда не вылезал. Звери!