- Да. - Вик рассеянно оглядел больничный холл, блики света на мраморных стенах. - В этом не было ничего личного.
- Господи! - вырвалось у Арчера. - Ничего личного!
- Естественно. Сложилась определенная ситуация, которая требовала принятия конкретных решений. На войне, к примеру, бывает, что командиру приходится подставить под удар часть своих войск или допустить гибель мирных жителей, но ведь это не означает, что он питает к ним личную антипатию. Им просто не повезло. Так уж вышло. Вот и ты оказался на линии огня, и тебе досталось. Ничего больше.
- Ничего больше, - повторил Арчер. - Только мне почему-то никто не сказал, что идет война.
- А ты почитай газеты, браток, - мягко ответил Вик. - Коммюнике печатают на каждой странице.
- Я странный человек, - продолжал Арчер, пропустив слова Вика мимо ушей. - Я считаю, что все, что делает один человек в отношении другого, особенно если эти двое - друзья, очень даже личное.
- Ты странный человек, - пожал плечами Вик. - Это твои слова.
- А если у кого-то есть убеждения, которые мешают ему воспринимать меня как личность, убеждения, которые позволяют лгать мне, исключают честное ко мне отношение, я не могу считать такого человека своим другом. Я не хочу больше видеть его. Никогда.
- Честность. Скользкое слово. Допускает разные толкования.
- Я так не думаю.
- Такое слово меняется в зависимости от периода времени. Географического положения. Закона. Целей. Погоды. От всего. Как и любовь. Ты ложишься в постель с восемнадцатилетней девушкой в Коннектикуте, и это любовь. Ты проделываешь то же самое в Калифорнии, и это изнасилование. - Вик улыбнулся. - Ты работал на революцию в тысяча семьсот семьдесят шестом году и победил, а потому ты - всеми уважаемый герой. Займись тем же самым в тысяча девятьсот пятидесятом году, и казнь через повешение будет для тебя слишком легкой смертью. Ты думаешь, что я тебя предал, не так ли?
- Да, - без запинки ответил Арчер.
- Еще одно слово. Предательство. Измена. Ты считаешь меня изменником, не так ли? Во всяком случае, потенциально?
- Да, - чуть замявшись, ответил Арчер. - Нэнси сказала мне, что после ареста шпиона, который передал России атомные секреты, ты заявил, что поступил бы точно так же, будь у тебя такая возможность.
- Нэнси слишком много говорит, - процедил Вик, - но она не солгала. Почему нет? Послушай, во время войны, когда немец поворачивался спиной к нацистам и помогал нам, ты считал его честным человеком, не так ли? Помнишь статьи, написанные об этом? Долг перед человечеством выше долга перед нацией, необходимость личного мятежа с тем, чтобы спасти тех самых людей, против которых и направлен мятеж. Тебя это не коробило, не так ли? И меня не коробило. Я тоже думал о высшем долге. Я стараюсь спасти Америку от себя самой. И если ради этого мне придется где-то солгать, кому-то сказать одно, а сделать другое и не афишировать мои мысли в "Нью-Йорк таймс", я не вижу в этом ничего зазорного. Парни, которые переходили линию фронта со сведениями о расположении немецких артиллерийских батарей, тоже не объявляли о своих намерениях по системе громкой связи. Они поступали нечестно, переходя линию фронта под покровом ночи?
- Тогда в Германии правил Гитлер, - напомнил Арчер. - В Америке другая ситуация…
- Другая. Другая! - с сарказмом воскликнул Вик. - У Америки ко всему иммунитет, включая фашизм и обыкновенную простуду, потому что нас очень любит Господь. Позволь, я тебе кое-что скажу об Америке. Мы - самые опасные люди на Земле, потому что мы - посредственные. Посредственные, истеричные и тщеславные. Мы хуже большинства религиозных фанатиков. Мы не выносим даже мысли о том, что кто-то поднялся на более высокую ступень развития, чем мы, кто-то умнее нас, лучше организован и ближе к истинной вере… и мы готовы в одну ночь уничтожить сотню городов, лишь бы заглушить наши сомнения. Мы - разрушители. Мы только и ждем, чтобы поднять в небо самолеты. Во всем мире люди плюются, услышав слово "Америка". Мы называем это свободой и навязываем всем именно наше понятие свободы. А тот, кто не с нами, тот против нас. И ради этой самой свободы мы готовы на то, чтобы превратить в радиоактивные трупы двести миллионов человек. А что, по-твоему, нас ждет здесь? Здесь тоже будет полным-полно трупов, потому что весь мир позаботится об этом. А тех, кого упустят иностранцы, укокошат свои. Загляни в газеты, послушай радио… в этой стране каждый только и думает о том, чтобы вцепиться в горло соседу. Дайте нам еще два-три года такой войны, и мы здесь все взорвем. Белые будут убивать черных, протестанты - католиков, католики - всех, кто попадется им под руку. Богатые будут из пулеметов расстреливать бедных, бедные превратят Пятую авеню в реку крови, если смогут найти кого-нибудь на Пятой авеню. В этой стране все ненавидят всех. Чтобы это понять, достаточно проследить хотя бы за одной политической кампанией. Да по стране прокатится общий вздох облегчения, когда наконец официально объявят об открытии охотничьего сезона… И если мне приходилось изредка лгать своему бывшему профессору истории, чтобы отсрочить эту кровавую вакханалию, пусть меня за это накажут небесные ангелы. Никто никогда ничего не добился, изображая бойскаута в воскресенье. Все совестливые оказываются исключительно среди проигравших. Мораль… мораль - это свод тех правил, которые победитель устанавливает побежденному, чтобы закрепить новый порядок. Поверь мне, ложью меня не проймешь. Независимо от того, кто ее источник - торговая палата, Гитлер, Хатт или "Правда". Я не верю, что мы все как на подбор храбрые, свободолюбивые, дружелюбные патриоты, и Америка будет процветать, пока мы будем салютовать флагу и вовремя платить подоходный налог. И я не верю, что Россия - страна веселых, поющих крестьян, что в Кремле живут святые, а в Советском Союзе никого не убивают, никого не пытают, не бьют морду тому, кто сболтнет лишнее. Но я уверен: если дело дойдет до прямого конфликта, здесь будет хуже, чем там, и готов спорить, что русские правы как минимум на пятьдесят один процент. Нисколько не сомневаюсь я и в том, что в решающий момент тебе придется встать на нашу сторону.
- Тебе следовало прийти в пятницу на собрание, - ответил Арчер. - Я прочитал интересную лекцию аккурат на эту тему. Я собираюсь быть исключительно на своей стороне.
Вик отмахнулся.
- Слышал я о твоей речи. То была не лекция. Предсмертная записка самоубийцы. Ты озабочен только тем, как бы остаться чистеньким, а потому сделал все, чтобы гарантировать собственное уничтожение. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь тебе. Для таких, как ты, Клемент, придется придумывать что-то новенькое. Изобретать целлофановую стену. Чтобы обе стороны могли стрелять в тебя, когда ты будешь подниматься на свою Голгофу. Ты вывел из употребления глухую стену, у которой раньше расстреливали. Будь уверен, Клем, тебя запомнят за твой вклад в прогресс цивилизации. - Он холодно улыбнулся. - И сделал ты это старомодным способом. С помощью набивших оскомину аргументов. Честь. Верность. Правда. В пятнадцатом веке ты бы пользовался бешеным успехом, но сегодня ты - посмешище. Ты на сотни лет отстал от времени, и, что хуже всего, ты этим гордишься. А самое грустное заключается в том, что таких, как ты, очень много. Вы хотите пользоваться всеми благами двадцатого века, ездить на автомобилях, летать на самолетах, ничем не отягощать свою совесть, но вы не можете обточить заготовку, поставить заклепку, вам не с руки любая грязная работа, которая позволяет простым людям не умереть с голоду и предотвращает новые войны. С целями у тебя все в порядке, но когда дело доходит до их реализации, вдруг выясняется, что мамочка не разрешает тебе пачкать нарядный костюмчик машинным маслом.
- Ты так гордишься собой, - только и ответил Арчер. - Так уверен в собственной правоте.
- Что ж, я уверен. - Вик привалился к стене, шляпа чуть прикрыла глаза. - К чему это отрицать?
- А если ты не нужен людям, для которых ты, по твоим словам, работаешь, которых спасаешь от голода, уберегаешь от войн? Если они отвергают тебя? Что тебе тогда делать?
Вик беззаботно пожал плечами.
- Да пошли они… Сто миллионов дебилов. Что они знают? Они одуревают от чтения этих идиотских газет, ходят в кино, слушают политиков и проповедников. Если их оставить одних, они не сообразят, что при дожде надо войти в дом. Надо не обращать внимания на то, что они говорят, и продолжать их спасать. Через десять лет они будут с восторгом выкрикивать твое имя и разорвут на куски всякого, кто посмеет намекнуть тебе, что нельзя ссать против ветра.
Арчер покачал головой.
- Вик… Вик… Ты помнишь колледж… когда ты ушел из футбольной команды?
Вик улыбнулся:
- Этот идиот Сэмсон.
- Помнишь, я сказал тебе, что ты страдаешь от греха гордыни, и, возможно, это самый худший из грехов?
- В те дни от вас попахивало нафталином, профессор. Вы варились в собственном соку. Но за последние годы вы добились значительного прогресса.
- Да поможет нам Бог, если мы действительно окажемся на указанном тобой пути.
- Можешь не волноваться, дружище. Мы с тобой умрем раньше.
- Вик, почему ты пришел сюда сегодня? - спросил Арчер.
Вик вздохнул. Поник плечами, словно на него навалилась усталость.
- Не знаю. Может, потому, что мы знакомы много лет. Не знаю. Может, для того, чтобы рассказать тебе шутку. - Он чуть улыбнулся. - Знаешь, кто сбил меня с пути истинного? Ты. Впервые я познакомился с Карлом Марксом в тридцать пятом году, прочитав "Капитал". Книгу эту дал мне ты, сняв с полки собственной библиотеки. - Он рассмеялся. - Не волнуйся, об этом я никому не скажу. Приходи как-нибудь ко мне, я тоже дам тебе умную книгу. - Вик пристально всмотрелся в Арчера. - Какое странное у тебя лицо, приятель.
- А теперь послушай меня, - отчеканил Арчер. - Я больше не хочу тебя видеть. Но ты олицетворяешь собой пятнадцать лет моей жизни. Ты, Китти, Нэнси… Джейн. Треть моей жизни. Я не смогу признать, что заблуждался все эти годы. Мне придется заставить себя запомнить тебя другим, каким ты казался мне все это время. Экстраординарным человеком, образцом для подражания. И, ради собственного блага, что бы ты ни сделал, я не могу поверить, что весь твой потенциал растрачен впустую. Сегодня, - Арчер говорил медленно, каждое слово давалось ему с трудом, он не сводил глаз с лица Вика, на котором застыла вымученная улыбка, - сегодня мне пришлось заняться мучительной переоценкой ценностей. Я выяснил, что мне есть за что платить, и теперь расплачиваюсь за долгие годы наивности, невежества и лени. Я расплачиваюсь за все те годы, в течение которых стеснялся заглянуть в свою душу, проанализировать, что там творится. Вик, займись сегодня тем же, проанализируй, что ты делаешь, что собираешься делать. Намерен ли ты еще дальше уйти от того великолепного парня, каким был пятнадцать лет тому назад, или все-таки постараешься вновь им стать? Потому что сейчас от тебя один вред. Ты гниешь изнутри и заражаешь своей болезнью всех, кто контактирует с тобой. И это хуже всего. Ты эксплуатируешь людей, их душевные порывы, их благородство, их стремление к торжеству справедливости, чтобы потом предать их. Точно так же нацисты эксплуатировали самые отвратительные черты человеческого характера - жестокость и жадность, чтобы потом предать тех, кто пошел за ними. Каждый порядочный человек в этой стране смотрит на тебя с подозрением. Задумайся над этим. Ты этого хочешь? Или уже поздно что-то изменить?
- Покайтесь, грешники, - ответил Вик, - потому что все так делают в самых лучших домах. Мне тебя очень жаль. Ты изо всех сил стараешься убедить себя, что я злодей, а у тебя ничего не получается. Потому что ты не можешь не спросить себя: а зачем он это делает? Что получит за это сам Вик Эррес? Я разбогатею? Нет. Я теряю все, и тебе это известно, но мне плевать. Я жду медалей, премий, почестей? - Вик саркастически рассмеялся. - Мне повезет, если через шесть месяцев я не окажусь за решеткой. Чего я хочу? Власти? - Вик улыбнулся. - Много власти будет у коммунистов в этой стране в ближайшие десять, а то и двадцать лет? Я жажду мести? За что? Сколько я себя помню, Америка всегда плюхалась ко мне в постель, раздвигала ноги и говорила: "Давай, парень, делай со мной то же, что и всегда". Ты думаешь, что я хочу за это мстить? - Он зло рассмеялся. - Поэтому и нет покоя в твоей душе. Ты просто не можешь заставить себя взглянуть правде в глаза. Я делаю все это не для себя, потому что у меня и так все есть, а ради ста миллионов бедных, измученных, кричащих от боли, замордованных, запуганных дебилов… - Взмахом руки он словно обвел весь город, от которого его отделяли стены больницы, всю страну. - Я их презираю, но я чувствую, что несу за них ответственность, я хочу, чтобы они жили чуть счастливее и умерли чуть позже. В этом заключается мое злодейство, и, возможно, меня за это повесят, но тебе избавиться от него не удастся, оно, как бактерия, поселилось в твоем желудке. И в конце концов отравит тебя, потому что переварить его ты не сможешь.
Арчер мрачно смотрел на Вика, его лицо словно заволокло туманом. Добродетель, думал он, все уверены в собственной добродетели. Вик, Хатт, Сандлер, Матеруэлл. Палачи инквизиции также не сомневались в собственной добродетели, пытая огнем, вдыхая запах горелой плоти, вырывая груди и яйца. Их идея добра всегда была выше криков грешников и хруста костей, они мучили тело ради спасения души, дыбой вербовали новых рекрутов для небес, уверенные в собственной правоте, невозмутимые, глухие к мольбам, безразличные к агонии страждущих, ни на йоту не сомневающиеся, что в своих залитых кровью подземельях они служат ангелам. Только ангелы меняются. А инквизиторы всегда остаются прежними. На их лицах всегда играет улыбка всезнания, они не знают жалости, их уже трудно назвать людьми, но они всегда вооружены и всегда готовы сражаться. Иногда они терпят поражение, иногда берут верх, но не могут остановиться, их жизнь - борьба…
- Хорошо, - кивнул Арчер. - Тогда наши пути не разойдутся. Потому что теперь я буду с тобой бороться. С этого момента, что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, я обязательно нанесу ответный удар. Я. Лично. И в частном разговоре, и публично. Я не знаю, как я это сделаю, но сделаю обязательно. Возможно, я очень долго просыпался, но теперь я проснулся и предупреждаю тебя: берегись. Я опасен для тебя и таких, как ты, и здесь, и за границей. Ты многому научил меня, обучение далось мне нелегко, принесло много боли, но я благодарен тебе. Теперь твоими стараниями я действительно могу принести пользу обществу, и я собираюсь положить всю свою жизнь на то, чтобы уничтожить тебя. Какую бы маску ты ни надел, я сумею ее сорвать, потому что ты наконец-то привел меня за кулисы и показал, как это делается. Всякий раз, когда ты откроешь рот, я собираюсь уличать тебя во лжи. И в конце концов, если до этого дойдет, клянусь Богом, я возьму в руки оружие и убью тебя. Запомни это. А теперь убирайся отсюда. - Арчер обошел Вика, нажал кнопку вызова лифта. За дверями, в шахте, что-то клацнуло.
Вик повернулся, вновь они оказались лицом к лицу. Ухмылка исчезла, на лице отражались сожаление и печаль, Вик разом постарел на добрый десяток лет.
- Никогда не думал, что услышу такое от тебя.
- А я это сказал.
- Найди меня через двадцать лет.
Арчер промолчал.
Они стояли, прислушиваясь к жужжанию опускающейся кабины лифта. Стояли, не глядя друг на друга, высказав все, что хотели сказать.
- Что ж, - Арчер заметил, что Вик пытается улыбнуться, - тогда прощай, старина.
- Прощай, Вик.
Они не пожали друг другу руки. Арчер наблюдал, как Вик медленно пересекает холл, сунув руки в карманы, понурив голову. А потом, где-то на полпути к двери, он вдруг выпрямился, расправил плечи и остаток пути прошел легкой, пружинистой походкой, так хорошо знакомой Арчеру. Распахнув дверь, Вик Эррес растворился в ночи.
За спиной Арчера раскрылись двери кабины. Он вошел, повернулся к лифтеру:
- Четвертый этаж, пожалуйста.
Дежурная медсестра сидела за столиком, над ее головой перемигивались зеленые лампочки.
- Мистер Арчер, - позвала она, когда он проходил мимо, и он остановился. Медсестра встала, шагнула к нему. - Мы пытались вас найти. - На ее лице отражалось сочувствие, и Арчер уже знал, что за этим последует. - Мальчик умер. В час тридцать две.
- В час тридцать две? - тупо повторил Арчер.
- Мне очень жаль.
Арчер кивнул и зашагал по коридору к палате Китти. Темноту разгонял только отсвет уличных фонарей. В чуть приоткрытое окно врывался ветер с реки.
- Клемент? - донесся с кровати едва слышный шепот.
- Да, Китти. - Арчер прилагал все силы к тому, чтобы изгнать из голоса боль. Он снял шляпу, шагнул к кровати и сел, прямо в пальто. Различил на подушке белый овал лица Китти, поблескивающие широко раскрытые глаза. Не решился коснуться ее руки, потому что его руки еще не согрелись. - Как ты, дорогая?
- Я знаю, - тихо прошептала она. - Я позвонила, и мне сказали.
- Да, Китти.
- Я не собираюсь плакать. Я уже выплакала все, что могла.
- Попытайся заснуть.
- Позже. Ты что-нибудь выпил?
- Нет. Я… Я прогулялся к реке.
- На улице холодно?
- Да.
- От твоего пальто тянет холодом. И дует ветер, так?
- Не очень сильный.
- В этой комнате ветер издает такие странные звуки. Словно за окном шагают медсестры. - Китти помолчала. - Клемент, - в ее голосе слышались детский испуг и безмерная усталость, - Клемент, у нас все образуется?
- Да, Китти, - очень серьезно ответил Арчер.
- Ты говоришь это не потому, что хочешь подбодрить меня?
- Нет, Китти.
- Если ты разочаровался во мне, если не сможешь жить со мной после того, что я сделала, так и скажи, - шептала Китти. - Не надо гладить меня по шерстке.
Арчер просунул руку под ее плечи, потянул на себя, поцеловал в шею.
- Я так рада, - прошептала Китти. - Так рада.
Крепко прижимая ее к себе, ощущая сквозь пальто это хрупкое, измученное, любимое тело, Арчер с облегчением и надеждой думал о том, что их любовь выдержала и это испытание. Она выжила, думал Арчер, а значит, выживу и я.
- Отныне я буду лучше, чем раньше, - жарко шептала Китти ему в ухо. Она подняла руку, погладила Арчера по волосам. - Теперь я знаю, что у меня есть темная половина, и буду настороже. Прежде я так гордилась собой, считала себя такой сильной, думала, что я всегда все делаю правильно. Автоматически. Теперь я знаю: так не бывает. Темная половина, если не контролировать ее, иной раз может взять верх, и последствия этого ужасны. Но больше такого не случится, я буду держать ее под контролем, каждый день, каждый час, каждую минуту. Дорогой, мы попытаемся начать все сначала, не так ли? - шептала Китти. - Мы предпримем вторую попытку?
Арчер поцеловал ее.
- Да, Китти. Обязательно. - И осторожно опустил ее на подушку.
Глаза Китти сияли в темноте.
- Клемент, ты посидишь со мной, пока я не усну?
- Да, Китти.
- Спокойной ночи, - едва слышно выдохнула она.
- Спокойной ночи, дорогая.
Арчер поднялся, отошел к окну. Через мгновение он услышал ровное дыхание Китти. Выглянул в окно. Город замер в темноте. Арчер закрыл окно, опустил штору. А потом сел и долго смотрел на жену, крепко спящую в тихой палате.