И за этот вечер в ресторане Лена расплатится сама. Она ни в чём не нуждается. Было бы просто ужасно, если бы он подумал: ей что-то от него нужно. Ей от него ничего не нужно! Она сама может заботиться о себе и о других. Она сильная.
Лена достала из сумочки зеркальце. Как это раньше барышни щебетали: простите, я отлучусь, мне нужно припудрить носик?!
Руки чуть дрожали – этого только не хватало. Лицо в зеркальце было бледным: плохо спала ночью. А так – всё в порядке: светлые волосы волнистыми прядями красиво обрамляли правильный овал лица, вокруг больших серых глаз ни одной морщинки. Ей никто не давал её настоящего возраста – сорока с хвостиком.
А сегодня вечером ей хотелось хорошо выглядеть.
Лена напряглась, подавила желание быстро вскочить с места, медленно привстала. К столику неторопливо шёл высокий светловолосый мужчина. И по тому, как он шёл, сразу было видно, какой он весь солидный и уверенный в себе, и его светло-серый элегантный костюм явно принадлежал к брендовым коллекциям.
А когда он поклонился, улыбнувшись, и посмотрел на неё такими знакомыми – её собственными – серыми глазами, она поразилась: как молодо он выглядит. Но она-то хорошо знала, что этому элегантному мужчине за шестьдесят.
Ведь это был её отец.
В течение часа ресторан Башни Рейна полностью поворачивался вокруг своей оси, давая возможность не вставая с места познакомиться с видами Дюссельдорфа со всех сторон. Но город уже загорался огнями ночной панорамы, и видно теперь было только огни, а сам Дюссельдорф спрятался в ночи и стал ещё таинственнее.
За множеством неоновых ламп и рекламных вывесок мог прятаться неказистый бар, а за одним тусклым фонарём – огромная библиотека с тысячами фолиантов. Ночные города похожи на людей.
А Елена за этот короткий вечер хотела узнать: какой он, её отец, и почему он бросил её, и почему никогда в жизни не интересовался своей родной дочерью.
– Вот какая у меня красавица-дочь! Ну, здравствуй, Елена Прекрасная!
– Здравствуйте…
Как ей обращаться к нему? Она не может говорить ему "отец" или "папа" – у неё есть папа: Петрович. Он женился на маме, когда Лена ходила в детский сад. И она не помнит жизни без Петровича – он был в её жизни всегда…
– Здравствуйте, Игорь Германович! Рада знакомству.
– Я тоже очень рад, что ты выбрала время и приехала в этот чудесный город! Рад, что нашла сайт моей творческой мастерской и написала письмо! Я был восхищён твоей деликатностью, но сразу понял, что ты моя дочь! Как тебе Дюссельдорф? "Маленький Париж" – так называл его Наполеон. Хочешь сходить со мной в музеи Гёте и Гейне? Ты к поэзии как относишься?
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты…
Да? Я вот тоже люблю… старый романтик… Здесь много чудесного… Именно поэтому я живу в этом городе подолгу. Полгода в Питере, полгода здесь. У меня тут своё дело, творческая мастерская, небольшой домик… Я ведь человек творческий…
– А вы помните мою маму?
– Да, конечно, прекрасно помню! Она оставила в моей жизни незабываемый след: очаровательная, обаятельная девушка! Утончённая… А улыбка! Она целый год была моей музой… Про тебя? Да, знал. Но ты должна понять: я человек творческий, я не мог обременять себя семьёй. Понимаешь, есть люди, не созданные для семейной упряжки, – вот я такой… В моей жизни было много женщин, я всегда любил и ценил их! А они любили меня… Любовь – прекрасное чувство, оно рождает вдохновение! А вдохновение – это штука тонкая…
Лена слушала и кивала головой, а сама думала: "Ещё это прекрасное чувство рождает детей. Но с детьми, наверное, не до вдохновения…"
Её папа Петрович работал литературным редактором. Он и сам писал статьи и книги, но маленькая Ленка не мешала его вдохновению: он забирал её из садика, играл, позже делал с ней уроки, проверял сочинения.
Папа не был таким высоким и элегантным, как Игорь Германович, никогда не носил таких дорогих брендовых костюмов и не жил за границей. Невысокого роста, в очках, её Петрович не называл себя творческим человеком, не созданным для семейной упряжки. Он не любил многих женщин: он всю жизнь любил одну-единственную – её маму.
И Лену любил. Он любил её не как родную – она действительно была его родной.
По вечерам они втроём, по очереди, читали вслух: "Дети капитана Гранта", "Десять тысяч лье под водой"… Лена увлекалась, читала так, как будто это она ищет капитана Гранта, а оторвавшись от книги, замечала, как мама с папой радуются её чтению, в знак умиления подталкивают друг друга локтями.
Петрович учил дочь быть честной перед собой и не поступаться дружбой. А когда из-за честности и верности в дружбе случился конфликт с одним учителем и ей поставили подножку на экзамене, лишив заслуженной медали, папа не дал впасть в депрессию, оградил от разочарования своей верой. Он говорил: "Живи просто, по совести, помни всегда, что Господь видит, а на остальное не обращай внимания!" Позже она узнала, что это слова Оптинского старца Анатолия (Потапова).
Папа любил меткие выражения и сам придумывал афоризмы. У него даже вышла книга афоризмов "Просто жить – непросто жить". И его крылатые словечки часто помогали Лене и утешали в трудную минуту.
Лена спохватилась: она отвлеклась от беседы. Игорь Германович говорил много и вдохновенно, он был очень артистичным и обаятельным.
– Ты уже взрослая, дочка, полагаю, ты меня поймёшь и не осудишь: у творческого человека должно быть своё свободное пространство, он любит красоту во всех её проявлениях и не может стать заложником одних-единственных отношений на всю жизнь… Понимаешь? А ты видела мои работы на сайте? Хочешь посмотреть вживую?
Лена почувствовала, как кровь приливает к щекам. Она не сказала папе и маме о поездке в Дюссельдорф, о том, что нашла Игоря Германовича… Когда папа спросил о планах, сильно смутилась и от смущения ответила: "Я давно уже не маленькая, и у меня должно быть своё свободное пространство!"
От воспоминания об этих словах стало внезапно жарко. Не нужно ей никакого свободного пространства от Петровича и мамы! Они всегда будут рядом, даже на расстоянии в тысячи километров!
– А вот о метафизической живописи… Тебе нравится метафизическая живопись?
– Простите, Игорь Германович, мне нужно сделать срочный звонок, я отойду на минуту.
– Конечно!
Лена вышла в холл.
– Алло! Папа? Добрый вечер! Нет, ничего не случилось! Всё в порядке! Нормально! Я просто хотела сказать, что очень соскучилась по тебе. Я вас с мамой очень сильно люблю!
Нет, не загрустила, с чего ты взял?! По голосу? И совсем не печальный! Тебе показалось! Нашу старую присказку? Конечно, помню! "Всё будет так, как будет, ведь как-нибудь да будет. Ведь никогда же не было, чтоб не было никак!" Голос повеселел? Это оттого, что я с тобой поговорила!
Где я? Да… в одном городе… Сначала хотела остаться на неделю, но вернусь раньше: я уже узнала всё, что хотела узнать. Завтра поеду домой. Да и что мне здесь долго делать – в чужом городе?!
Другой человек
Весеннее солнце грело ласково, на сугревках тянулась вверх молодая травка, а ветер приносил с огромного пруда волны холодного воздуха, серая рябь бежала по воде. "Самая простудная погода", – подумала баба Катя, поправляя шаль на голове. Скамейка у материнской могилки скособочилась, нуждалась в покраске, да и крест бы поправить не мешало. Только деда не дождёшься – он больше по части бутылочки проворный.
Вот и сейчас: специально позвала его на кладбище после родительской, чтобы народу поменьше, чтобы не пошёл старый по всем знакомым вкруговую, но он и тут уже ухитрился углядеть дармовую выпивку и пропал. Непутёвый, одно слово… Как только с ним жизнь прожила? Каким был по молодости – таким и остался, ничуть не изменился. Улыбнулась сама себе: как же не изменился-то? И ростом ниже стал, и от кудрей чёрных ничего не осталось – плешина одна. А всё королём смотрит.
Баба Катя вздохнула, не спеша стала прибирать могилку, убирать сухую траву. Солнышко пекло спину, но скидывать пальто она не стала – пусть застарелый радикулит прогреется как следует. Народу вокруг почти не было, все уже побывали, помянули, прибрались, лишь рядов за семь, далеко – не видно, сидела компания да слышался разговор, чересчур громкий для кладбища: видимо, уже напоминались и хватили лишнего. Не туда ли старый отправился?
Посмотрела вокруг: а кто же это совсем рядом с ней, в ближнем ряду, у Нины? К ней ходить было некому: никакой родни, разве подружки на минутку заглянут, и баба Катя присмотр за могилкой взяла на себя – уж очень хорошим человеком была эта Нина. Катерина вгляделась: мужчина, нестарый ещё, весь седой, ставил небольшую оградку на могиле. Рядом лежали инструменты – видно, настроен серьёзно. Кто бы это мог быть? Неужто Семён вернулся? Нет, вроде не похож…
Семён с Ниной жили в квартире напротив. Молодые ещё – было им по тридцать или нет? Вроде и не было… Нина – добрейшей души человек, всегда Катерину выручала с деньгами до зарплаты, а также по-соседски угощала пирогами. Тогда, двадцать лет назад, Катя ещё работала – до пенсии оставалась пара годочков.
И Семён был парень хоть куда, прямо как её дед в молодости, – красивый, высокий, крепкий. Работал на хорошем месте, Нину на машине возил. Детишек у них, правда, долго не получалось – но они надежды не теряли. А Господь, видимо, не зря детей не давал – как бы они потом без матери и отца росли?! Да, Семён-то всем был хорош, но вот имел один недостаток серьёзный – заводился с пол-оборота. Гневливый, вспыльчивый – не свяжись. Чуть что не по нему – кровью нальётся весь, как бык ноздри раздувает, каблуком землю роет. Правда, с женщинами никогда не связывался – это да. Мать свою любил, жену пальцем не трогал. А вот с мужиками… Идёт, бывало, с работы, аж лицом тёмный, пыхтит как паровоз – это ему опять что-то не под нос сказали. Смотришь, полчаса прошло, на балкон выходит – уже лицо другое, не злое. А это Нина постаралась – ласковая, добрая, она ему, злющему-то, сразу – раз и тарелку с борщом под нос. По голове погладит, приласкает – его и отпустит.
И вот как-то раз, дело к ночи уже, Катерина фильм по телевизору смотрела – в дверь ломятся, кулаками колотят. Она испугалась, деда с дивана подняла. Открыли – Семён бледный стоит: "Я Нину убил".
Как так – убил?! Побежали на площадку, зашли в квартиру – лежит Ниночка на кухне на полу мёртвая. Он, вишь, толкнул её, да в недобрый час – она о табурет споткнулась, упала и об угол стола виском и ударилась.
Как же он горевал-то! На суде просил-требовал, дайте мне, дескать, высшую меру наказания! Посадили надолго, после этого о нём и слышно не было. Да что она сейчас думать-гадать будет – пойдёт и узнает.
Баба Катя набралась храбрости, тихонько подошла к мужчине, несмело поздоровалась:
– Бог в помощь!
Седой оглянулся, после паузы негромко сказал:
– Здравствуйте, тётя Катя.
– Семё-ён! Ты ли это?! Живой-здоровый…
Он не ответил. Посмотрел внимательно:
– Не вы ли за могилкой ухаживали?
– Я…
– Спаси вас Господь!
Тяжело опустился на скамейку, сник головой:
– Я-то живой… А Ниночка моя…
В голосе слышалась застарелая мука.
На тропинке и под скамьёй пробивалась молодая крапива. Пели птицы. На ель рядом с могилкой опустилась здоровенная пёстрая сорока, застрекотала весело – Семён не поднял низко склонённой седой головы. Баба Катя почувствовала, как острым кольнуло сердце, подошла ближе, присела рядом:
– Бедный ты мой, Сёмушка… Что же ты? Как? Где живёшь? Отсидел?
– Отсидел, тётя Катя.
– Как там, в тюрьме-то, тяжело тебе, чай, было?
– Всякое было. Да я радовался, когда тяжело. Ждал, что облегчение душе будет, если тело-то помучится. Не было облегчения. Стало легче, когда в Бога поверил. Теперь знаю, что в раю Нина. А я уже на земле свои мытарства начал проходить. Знаю, что молится она там за меня, – по молитвам её милосердной души Господь мне Себя открыл. Я вот сейчас всё вспоминаю – так это ведь не я был совсем. Будто не со мной это происходило… А отвечать – всё равно мне.
Баба Катя задумалась:
– Так ты теперь верующий?! Что – и в церкву ходишь?
– Хожу. Я после зоны в монастырь поехал. Только там меня не взяли – и правильно сделали, куда мне, с моими грехами, в братию… Старец сказал: "В монастырь тебя пока не возьмём. Иди-ка ты в приют при обители – ухаживай за больными, за калеками". Я и пошёл. Живу там, что скажут – делаю.
– И – как?
– Старец за меня молится, так думаю. Стараюсь потяжелее работу на себя взять, по ночам встаю к больным. За кем ухаживаю – тоже молятся. По их молитвам надежда появилась.
– На что надежда-то?
– На милость Божию. Простите, тётя Катя, отвык я много говорить – устал. Дай вам Бог здоровья! Сейчас ещё поработаю, да и пойду. Ненадолго приехал – могилку поправить, памятник поставить.
– Хорошо, сынок, работай… Я тоже пойду.
Вернувшись к себе, ещё долго оглядывалась. От седого чуть тянуло ладаном, лицо его было светлым. И весь он – какой-то лёгкий, тихий – действительно совсем не походил на прежнего мрачного, темнолицего Семёна.
– Катя-Катеринка, ты моя малинка!
– Пришёл, старый! Где носило-то тебя?! Еле на ногах ведь держится – посмотрите на него!
– А кто там у Нины?
– Не узнал?! Это Семён!
– Какой Семён?! Совсем моя Катя-Катеринка слепая стала! Ничего общего с Семёном! Я что, соседа бывшего не узнаю, что ли?!
– Говорю тебе – Семён!
– А вот сейчас проверим!
И, расхрабрившийся от стопки – пошёл к седому.
До растерявшейся бабы Кати доносилась только брань, которой потчевал её дед соседа. Тот стоял молча, потом, не изменившись в лице, что-то ласково ответил.
Дед развернулся и поковылял назад. Вернулся – довольный:
– Я же говорил тебе – не Семён это! Кабы Семён был – я бы тут уже пятый угол искал! Я его и так и этак – а он хоть бы разок сругался! Отцом назвал… Другой это человек, Катерина!
И баба Катя не стала возражать мужу.
Злая Даниловна
Ольга сидела за прилавком свечного ящика храма Всех Святых и тихо плакала.
Служба закончилась, прихожане разошлись. Ушёл и батюшка. В храме был полумрак. Горели лампадки на кануннике и у Распятия.
Ольга стоит за свечным ящиком по воскресным дням уже полгода. Работает во славу Божию, помогает храму по благословению священника.
Раньше в церковь ходила по большим праздникам, но вот пришлось обратиться к Господу с просьбой – дети поступали в институт. И стала она заходить в храм чаще. То свечку поставит, то молебен закажет.
А потом дети поступили, уехали из дома в большой город. Тоже надо за них помолиться, как-то они там, не обидел бы кто. Так и воцерковилась. И когда отец Василий попросил помочь храму и поработать по воскресным дням в свечной лавке, согласилась.
Теперь уже не представляет себе жизни без любимого храма, маленького, уютного. Такого намоленного и благодатного. Молитва в храме идёт уже сто тридцать лет. В городе это единственный храм, который не разрушили, не превратили в Дом культуры или кинотеатр.
Ольгу уважали, отношения на работе в миру у неё были хорошие, тёплые со всеми, и вот вслед за ней в храм потянулись подруги, знакомые, коллеги. Батюшка радовался: "Ну вот и хорошо, сама в храм пришла и людей за собой привела!"
Когда в церкви народу мало было, на клирос шла, научилась петь и читать.
В первый раз, когда доверила ей матушка Анастасия Шестопсалмие читать, руки дрожали и голос от волнения прерывался.
Подружилась Ольга с семьёй отца Василия. Чудесная семья! Матушка на клиросе с детства, её мама регентом была, папа – протоиерей. А сейчас она сама матушка. И в том же храме с отцом Василием служат, где родители служили.
Батюшка вспоминает, что раньше прихожан в храме было очень много. Яблоку некуда упасть. Тогда он был ещё не батюшка, просто юноша Вася. Бабушки строгие были, благочестивые. За каждым подсвечником приглядывали, чтобы свечки вовремя потушить, когда догорят.
У каждой бабушки своё место. Как-то Вася невзначай на чужое место встал, так старушка – Божий одуванчик так его плечом пихнула, что Вася в сторону на два метра отлетел. И сейчас вспоминает – смеётся.
Постепенно ушли бабушки в мир иной. Осталось совсем мало людей этого поколения. А новое поколение не приучено к храму. По выходным сериалы смотрят, в гости ходят. Воцерковляются с трудом, через скорби да болезни.
Но те бабушки, которые ещё остались в храме, по-прежнему зорко смотрят за порядком. Старое поколение крепкое.
Вот из-за одной такой бабушки и плакала Ольга. Даниловна была крепким орешком. Стать богатырская. Характер такой же. Даниловна строго следила за происходящим в храме. Могла рявкнуть на тех, кто одет не по-церковному. Если женщина в брюках или юбка недостаточно длинная, пощады не было.
Если кто-то пытался убрать свечку, не догоревшую до конца, могла и по рукам стукнуть. "Если свечку поставили, до конца должна догореть!"
Когда Людмила, которая в храме прибиралась, несколько раз прошла перед Даниловной во время службы, она Людмиле подзатыльник дала: "Нечего во время литургии шастать!"
В очереди на исповедь стояла Даниловна, показалось ей, что близко подошли к исповедующимся. Потом Ольге жаловались, что Даниловна одну прихожанку так за руку схватила и назад дёрнула, что испугала.
Так что Даниловну побаивались. Уже и отец Василий её воспитывал, воспитывал, да, видимо, бесполезно. Ольге пока не приходилось с ней сталкиваться. Но вот сегодня и столкнулись. Из-за этого и плакала Ольга. Обидно было до глубины души.
После службы зашла она в сторожку, и услышала, как ругает Даниловна Зою, прихожанку храма. "Ты чего свечки так тушишь?! Ты зачем их переворачиваешь?! Ты тут алхимией в храме не занимайся! Пока я жива, не позволю!" Зоя робко оправдывалась: "Да я их так тушу, наоборот, хорошо, как будто каждая свечечка Богу кланяется…" "Я тебе покланяюсь! Ты у меня из храма вылетишь и лететь долго будешь!"
Ольга не выдержала: "Зоя Даниловна, вы так всех прихожан разгоните. Главное не форма, а любовь". Весь гнев теперь обратился на Ольгу: "Ты здесь кто такая?! Я в этот храм всю жизнь хожу! А ты – без году неделя! Я за правду стою! Для меня правда всего дороже! Любо-овь! Знаем мы, какая у тебя любовь!"
Ольга не дослушала, вышла из сторожки и пошла к себе, за свечной ящик. Вот там она сейчас и плакала. За что её обидели? Она так старалась для храма. Каждого приходящего встречала как родного, чтобы приходил ещё, чтобы ничем радость от встречи с Господом не омрачилась. И вот получила "по заслугам".
Вечером она позвонила матушке Анастасии и пошла в гости. За чашкой чая Ольга опять расплакалась и стала жаловаться отцу Василию: