Как дед Фёдор завёл себе приятеля
– Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время. Давшу Тебе им, соберут, отверзши Тебе руку, всяческая исполнятся благости, отвращшу же Тебе лице, возмятутся, отьимеши дух их, и исчезнут, и в персть свою возвратятся…
Горит лампадка, освещая уютным зелёным светом горницу.
– Сие море великое и пространное, тамо гады, имже несть числа, животная малая с великими. Вся к Тебе чают, дати пищу им во благо время.
"Гады – это змеи, фу, какая гадость, – думает Таля. – Гадость – это от слова "гады"?"
Дед читает не торопясь, жмурится от удовольствия:
– Коль сладка гортани моему словеса Твоя; паче меда устом моим.
Сквозь дрёму: "Как это "паче меда"?" Вспоминает жёлтый, тягучий, сладкий мёд. Янтарная капля стекает, Таля открывает рот, сладко во рту, прозрачная струйка вьётся, вьётся, плетёт кружево вместе с негромкими словами деда, кружит, накрывает сладкий сон. Открывает глаза – солнце бьёт в окна, мамушка давно напекла пирогов. Таля потягивается, нежится… Солнце ласкает половицы крылечка, Таля стоит на тёплых половицах, любуется пышными цветами в палисаднике: всё цветёт, всё радуется жизни.
– Доча! Поди-ка, посмотри, – из-под земли дедушкин голос. Таля сначала пугается, потом понимает: голос из погреба. Спускается по ступенькам в погреб – дед лежит на лежанке, прячется старый от жары, иногда и ночью спустится, поспать часок в прохладе. Смотрит Таля: ах! На ноге у деда змея!
– Не бойся, донюшка! Вишь, пятнышки жёлтые на височках, как ушки? То ужик!
Лёг дед подремать в прохладе, чувствует: нога заледенела. Только что жарко было, и вдруг так нога заледенела… Приподнялся – уж на ноге лежит, тоже дремлет. Дед его стал сгонять, а он, недовольный, шипит. Сполз, а сам так возмущённо на Фёдора поглядывает: дескать, только пригрелся, а ты мешаешь! Резко запахло чесноком – есть такая дурная привычка у испуганных ужей.
В следующий раз дед не стал прогонять ужа, только сдвинул немного в сторону: обоим места на лежанке хватит! И стали они вместе в погребе отдыхать, привыкли друг к другу постепенно.
Дед с рыбалки придёт, своему знакомцу мелких рыбок принесёт. Ужи – полезные: мышей лучше кошек ловят.
Сироты
Когда пришли красные, деда уже не было в живых. Слава Богу, не увидел старик того, о чём писал Уинстон Черчиль: "Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была в виду… Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Самоотверженный порыв русских армий, спасший Париж в 1914 году… брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года непобедимой, более сильной, чем когда-либо. Держа победу уже в руках, она пала на землю…"
Слава Богу, не увидел старик, и как внучку поставили к стенке, требуя отдать золото. Молчала, знала: покажи казан, потребуют ещё и ещё, ничему не поверят. Да и не помнила, где закопал дед монеты: сад огромный – попробуй найди!
Когда Полину поставили к каменному забору и стали стрелять вокруг неё на глазах у детей, Таля увидела странную тень из прошлого, и тень эта имела до боли знакомые очертания: высокая сгорбившаяся фигура с привычной суковатой палкой в руках.
И не одна она увидела эту тень, Топаз, как раньше по сигналу хозяина, выбежал из конюшни, бросился на чужаков как верный пёс, кусал, бил копытами, смертельным ударом в голову уложил главного мучителя и принял пулю в свою старую грудь, защищая внуков и правнуков старого есаула.
Потрясённые странной гибелью вожака от копыт дряхлого коня, чужаки исчезли со двора так же быстро, как появились, а Полина прожила после этого только два дня.
Таля лежала в горячке от пережитого и не поняла, отчего умерла мамка – от ран или от потрясения.
Отец не вернулся с фронта, и, оставшись сиротами, дети пошли батрачить.
Взрослая жизнь
За чашку супа Таля стирала, мыла, убирала, горе мыкала. Хлебнула издевательств, обид, скорбей. Жизнь стала легче, когда девочку приютили Луганцевы, хозяева добрые, верующие. Работать много не заставляли, относились как к дочери. И в семнадцать лет, оценив трудолюбие, скромность и энергичность девушки, выдали её замуж за своего сына Ивана Фёдоровича.
Дети у молодых рождались с промежутком в десять лет – так Господь управил: Николай, Анна, Людмила.
Удивляться особенно нечему, если учесть, что Иван воевал на трёх войнах, получал ранения, от которых нескоро оправлялся. Был ранен на финской, а особенно сильно в сорок втором, в боях за Севастополь.
Легендарный Севастополь, детище Екатерины Великой, город русских моряков, политый обильно их кровью ещё со времён адмирала Павла Степановича Нахимова, отдавшего в 1855 году за этот город свою жизнь. А в те времена умели ценить отвагу даже у неприятеля:
"Огромная толпа сопровождала прах героя. Никто не боялся ни вражеской картечи, ни артиллерийского обстрела. Да и не стреляли ни французы, ни англичане… корабли приспустили флаги до середины мачт. И вдруг кто-то заметил: флаги ползут и на кораблях противников! А другой, выхватив подзорную трубу из рук замешкавшегося матроса, увидел: офицеры-англичане, сбившись в кучу на палубе, сняли фуражки, склонили головы…"
Пока отец воевал, семья оказалась в оккупации, в доме жили немцы, а Таля с детьми Колей и Аней – в тепляке, летней кухне. Немцы были не фашистами, а просто мобилизованными немцами, самыми обычными людьми, к хозяевам относились неплохо, не издевались, как могли бы фашисты. Все вместе прятались в погребе при обстрелах. Анечку ранило в ногу осколком снаряда, вырвало часть бедра, и немец-фельдшер спас ребёнка, оказав медицинскую помощь.
Иван Фёдорович вернулся домой чуть живой: рука не сгибается, живот располосован.
Бабушка Таля
Годы летят. Таля стала мамой Натальей. А потом – бабушкой. И снова, как в детстве, зовут её Талей. Только теперь уже бабушкой Талей. Милая моя бабушка Таля… Я помню тебя всегда в платочке; какая бы жара ни стояла, ты надевала длинную юбку и блузку с длинными рукавами. И так всю жизнь. Среди женщин твоего поколения не принято было носить обтягивающую одежду, оголять плечи, ноги до неприличия, оправдываясь жарой, вы были целомудренны и никого не вводили в соблазн.
Ты была старой закалки – работящая, совестливая. Стала батрачкой в детстве и много работала всю жизнь. Вставала в шесть утра, выливала на себя два ведра колодезной воды, как сама говорила, для бодрости, и работала. Я не помню тебя судачащей на скамейке или увлечённой "мыльными операми". Ты обычно находилась в двух состояниях – работала или молилась перед старинными иконами, читала Псалтирь, Евангелие. Молитва была твоим воздухом.
Отец и мать погибли. Война, оккупация. Муж вернулся с войны инвалидом. Сын Коля погиб в море на рыболовном судне. Вся судьба – лишения и скорби, труд и молитва.
– Баба Таля, а Бог есть?
А она – молитвенница, немногословная, как все молитвенники:
– Есть.
И типичный дурацкий вопрос пионеров (как мне стыдно сейчас за него!):
– А как же Гагарин в космос летал, а Бога не видал?!
И спокойный ответ:
– Зато Господь его видел.
Сама худенькая, маленькая, как воробушек, всегда строго постилась. Не считала пищу за какую-то ценность. При этом прекрасно готовила. Домашняя лапша, жареная курица, пампушки, борщи восхитительные, щи какие-то немыслимые. Блины с припёками. Варенье абрикосовое (называли жердёловое). Варенье вишнёвое. Компоты, узвары. Давлёную вишню, черешню заливала колодезной водой и ставила в погреб. А как ты варила для нас борщ – это отдельная песня…
Мы, внучата, приедем на лето, ты купишь нам тапочки, сандалии какие-то в деревенском магазине. Бегаем в них все каникулы. Уедем, а ты поставишь эти тапочки и сандалии, стоптанные, порванные за лето, в ряд на веранде, смотришь на них и плачешь. Милая моя бабушка!
Твоя веранда, с пучками зверобоя, вся пропахшая горьковатым запахом трав и свежестью спелых яблок, часто снится мне, и я просыпаюсь на мокрой от слёз подушке. И удивляюсь сама себе: разве может сниться запах?
Отдельная песня про борщ
Борщ готовится долго – полдня. Бабушка занимается другими делами, а он варится. Варится мясо. Закладываются коренья, лук, сладкий перец, морковка, от укропа – только палки (от зелени вкус быстро улетучивается, а от палок нет).
Когда мясо сварилось, овощи вынимают. У помидоров снимается кожица, они перетираются через сито, и получается такая насыщенная томатная паста. А остальные овощи – лакомство для домашних животных.
Борщ продолжает вариться. Закладываются картошка, капуста. Свёкла тушится отдельно, часто запекается в печке, а потом соединяется с протёртыми помидорами.
Из погреба бабушка достаёт банку, в ней сало в рассоле, желтоватое, ароматное, вкусное. Сало нужно растолочь в ступке с зеленью: укропом, петрушкой, чесноком. И когда борщ перестаёт кипеть – добавить зелёную заправку с салом. Эта заправка почти не варится и остаётся свежей, витаминной.
И вот, когда поешь этого борща, а потом бежишь к речке по горячим камушкам, как маленькая Таля в детстве, – чувствуешь счастье, абсолютное счастье! А вокруг в саду розы, розы… В детстве они казались мне такими огромными! Когда бабушка умерла – все розы завяли.
Выжженная земля
Милая бабушка Таля! Этот рассказ, который уже подходит к концу, я, твоя внучка, Евгения, посвящаю твоей памяти. И компьютер равнодушно выводит чёрные знаки на белой странице, и они не в силах передать твой прекрасный живой образ. Но он – в моей памяти.
Мне уже сорок лет и меня давно все зовут по отчеству: Евгения Александровна. Тридцать лет я не была в Каменке. Бабушка умерла, усадьбу продали, новые хозяева забросили её.
И вот, спустя тридцать лет, я в бабушкином доме. Яблони и груши засохли – все засохли. Нет больше тропических дождей из детства бабушки Тали, нет даже тех, что шли в моём детстве: климат меняется – странная засуха. Называется аномальная жара. А где-то на севере аномальные дожди. Может, это рвётся, истончается ткань бытия?
Уходят молитвенники. Почему вот я – не молюсь? Не хожу в церковь? Ведь бабушка учила меня молиться в детстве. А я не молюсь. Хватает время на социальные сети, хватает на сериалы, на пустые разговоры – на всё, кроме молитвы.
"И возлюби клятву, и приидет eму, и не восхоте благословения, и удалится от него" (Пс. 108, 17).
Я смотрю на бурьян, на бывший прекрасный сад – всё сгорело, всё покрыто только выжженной травой. Всё почти белое – как будто зима. Зима – летом. В степи такая же выжженная трава. И мне страшно. Мне жутко. Я плачу.
Потом иду в дом, залезаю на чердак, нахожу старую Псалтирь. Это бабушкина. И медленно читаю:
– Боже, ущедри ны и благослови ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны… Земля даде плод свой, благослови ны, Боже, Боже наш…
Читаю два дня подряд, но на небе – ни облачка, и всё та же жуткая белая зима летом. И я плачу и прошу:
– Бабушка, помоги! Если ты обрела милость у Господа, помолись, пожалуйста, за эту выжженную землю, за меня, твою внучку, что научилась многим вещам в этой жизни, но не умеет молиться. Может, по твоей молитве, по молитвам наших бабушек Господь продлит наши дни и оживит засохшую землю.
И я слышу дальний раскат грома. Распахиваю окно – далеко на горизонте собирается живительная туча, что несёт влагу исстрадавшейся земле.
Старица Сепфора
Рассказ Анны, экскурсовода монастыря Спаса Нерукотворного пустынь с. Клыково
Тогда говорит человеку тому: протяни руку твою.
И он протянул, и стала она здорова, как другая.
Мф.12, 13
В монастырь трудниками приезжают люди всякие. Иногда и неверующие. Бродяги, бывшие заключённые, только что освободившиеся из мест лишения свободы. Просто потому, что идти некуда, а в монастыре накормят, дадут ночлег. Можно потрудиться – и будешь сыт.
Вот один такой трудник у нас появился недавно. Дело было летом, на нём футболка с короткими рукавами, а руки все в наколках – сидел в тюрьме. Некрещёный. Жил без Бога – в общем, та ещё биография…
А у нас в монастыре – келья и могилка схимонахини Сепфоры, известной старицы, которая жила здесь в столетнем возрасте и умерла на сто первом году жизни. Матушка была прозорлива. И при жизни, и после смерти по её молитвам происходит много чудесных исцелений, идёт духовная помощь страждущим и скорбящим.
И вот этот трудник оказался в келье матушки. Его помазали маслом из лампадки, горящей в келье перед иконами. Он с такой неохотой лоб свой подставил. Представляете – просто начертали крест на лбу. Он постоял минуту и вдруг говорит:
– Что вы такое сделали?! У меня всю руку огнём зажгло!
– При чём тут рука?! Тебе лоб помазали!
– А я вам говорю, что у меня руку как огнём жжёт!
Нужно сказать, что ему когда-то в драке перерезали сухожилие, и мизинец не распрямлялся, был согнут. Постепенно сильно усох. Вроде всего лишь мизинец – а силы в руке уже нет. Ни поклажу тяжёлую поднять, ни как следует поработать кистью…
И вот эту самую руку у него и зажгло. Смотрит: а усохший, много лет скрюченный мизинец задвигался и распрямился!
Он по всему монастырю бегал радостный. Представьте: повидавший виды, суровый мужик бегает как ребёнок, всем свой мизинец показывает, от радости и умиления чуть не плачет!
Вот такое мгновенное обращение к Богу! Он потом сразу покрестился. Почему такую милость Господь ему оказал – кто знает?! Может, кто из родных: мама, бабушка – о нём сильно молились… Матушка Сепфора его пожалела, по её молитвам он не только исцелился, но и стал крещёным человеком, все грехи свои оставил в прошлом… Может, мать Сепфора прозрела, что есть в душе у него что-то доброе… Об этом мы можем только догадываться. Но чудо было мгновенным!
Баба Аня
Рязанская земля удивительно богата Божиими людьми – преподобными и блаженными, мучениками и исповедниками.
Есть среди рязанских подвижников те, кто подвизался в монашеском чине, а есть и те, кто всю жизнь прожил в миру. Одни прославлены в лике святых, а других Господь скрывает от шумной людской славы, как сокрыты жемчужины в раковинах на глубине морской. Об их многолетнем подвиге и духовном наставничестве известно лишь небольшому кругу людей.
Об одной такой старице, Анне Ивановне Холоповой, рассказал мне Игорь Николаевич Минин, директор рязанского православного издательства "Зёрна".
Знакомство со старицей
Девяностые года прошлого теперь уже века принято называть "лихими". Для кого-то они были и правда недобрыми. Но невзгоды, страдания – это и время очищения, поиска. Наверное, неслучайно именно тогда многие потянулись к вере. Пришёл в храм и Игорь Николаевич. Инженер по образованию, в силу обстоятельств он переквалифицировался в бизнесмена. Причём успешного. Однако успех этот не столько поманил деньгами, сколько заставил задуматься о конечной цели удачного течения дел.
Будучи человеком не церковным, а скорее интересующимся вопросами веры, в 1996 году он зашёл в рязанский храм в честь иконы Пресвятой Богородицы "Всех скорбящих Радость". Подошёл к Распятию – и столкнулся взглядом с одной старушкой. Столкнулся – и встал как вкопанный: лицо её сияло.
Невысокая, обычная сгорбленная бабушка с палочкой, мимо пройдёшь – не заметишь, а посмотришь глаза в глаза – и замрёшь на месте: столько в них света и любви. Она смотрела на Игоря и улыбалась ему как родному. Действительно, лучезарную улыбку старицы и внимательный, ясный взор её тёмно-карих живых глаз отмечали все, кто с ней встречался. Отмечали и большие натруженные руки старицы – всю жизнь она неустанно трудилась.
Игорь не смог уйти из храма просто так, не познакомившись, – его потянуло к этой чужой бабушке, как к близкому человеку. Спросил о ней у Раисы Яковлевны за свечным ящиком – свечница ответила, что это многолетняя прихожанка храма, Анна Ивановна, и познакомила их.
Анна Ивановна была совсем преклонного возраста – на момент встречи с
Игорем ей исполнилось 88 лет. Старческие немощи и тяжелая болезнь делали для неё поездки в храм на общественном транспорте делом очень трудным, а она старалась быть в церкви каждое воскресенье. Игорь предложил подвозить её на автомобиле. Выяснилось, что они почти соседи: оба ездили из рязанских "черёмушек", района Дашко-Песочное.
Жила старица в обычной малосемейке, в доме, где по разные стороны длинного коридора ютились небольшие квартирки. Переселяли туда, как правило, людей из ветхого жилья в черте города, и контингент там собрался очень разношерстный.
Анне Ивановне дали квартиру в этом доме, так как старый деревянный домишко на улице Есенина, где она жила с послевоенных времен (как раз рядом со Скорбященской церковью), сломали под новостройку. Менять родной храм на другую, ближнюю церковь она не хотела – вот и приходилось ездить на другой конец Рязани.
Игорь стал тесно общаться со старицей – и получил ответы на все свои вопросы новоначального. Решил постепенно вопрос и с работой. Он был успешным коммерсантом, а стал директором православного издательства – и эта перемена работы, образа жизни и жизненных ценностей далась совсем не просто.
Игорь Николаевич стал свидетелем того, что двери маленькой квартирки Анны Ивановны почти не закрывались: люди шли чуть ли не сплошным потоком. Приходили с записками – просили помолиться о здравии или упокоении родственников. Приходили узнать, как она себя чувствует, – если не была накануне в храме. Шли просто проведать – чтобы согреться её чудным, каким-то неземным теплом, от которого становилось легче на сердце.
Игорь увидел, что к этой обычной мирской старушке приходят самые разные люди для духовного окормления. Стал пытаться понять – в чём её секрет?
Первые открытия
Анна Ивановна отвечала на многочисленные "новоначальные" вопросы Игоря, и ответы её всегда были основательны и серьёзны. Именно тогда он понял: спасение – это непросто, оно добывается потом и кровью. Всё видел сам на её примере: скажем, как она питалась.
Если вместе обедали, Анна Ивановна говорила: "Возьми половинку огурца, половинку помидора". Это был салат на двоих. Одно яйцо и немного молока – это был омлет, тоже на двоих. Сначала Игорь недоумевал: такого количества пищи даже для одного мало! Но они молились перед едой, старица благословляла трапезу – и после обеда он чувствовал себя полностью насытившимся!
Вскоре понял: молитва и благодать Божия восполняют количество пищи.
Как-то он купил Анне Ивановне йогурт, чтобы скрасить её скудную трапезу. Она съела этот йогурт, а потом строго – а она могла быть одновременно и приветливой и строгой – сказала: "Больше мне таких вещей не носи".
Случилось это, конечно, не в пост, но такая роскошь, по её мнению, была совершенно напрасной, вносила нечто чуждое в обычный уклад. А был этот уклад действительно очень строгим, если не сказать жёстким, при том что старица много лет, не обращаясь к врачам, почти ничего не говоря родным, болела раком.