"Намерение!" – это новый роман Любко Дереша. Он вышел в 2006 году и в Европе был издан огромными тиражами. На русском языке публикуется впервые.
…У простого сельского мальчишки с мультяшным именем Петя Пяточкин внезапно обнаруживается невероятный дар – феноменальная память. Со временем привыкнув к этому дару, он начинает понимать, что дано это ему не просто для забавы, а для… А, собственно, для чего? Для того, чтобы выйти на качественно новый, высший уровень своего существования как личности? Для того, чтобы уметь находиться одновременно в параллельных мирах? Для того, чтобы выбрать собственный путь, который он должен пройти непременно один, и завершить его? Или все же не завершить?..
Любко Дереш
Намерение!
Tag-line: "…Жить – значит умирать.
Жить значит оставаться живым…"
Любко Дереш
Намерения П. Пяточкина
Благими намерениями вымощена дорога известно куда. Однако же что мы можем знать о намерениях Любко Дереша или героя его романа Петрика Пяточкина? Только то, что зафиксировано в тексте "Намерения". Не так уж и много. Но для внимательного читателя – достаточно.
Итак, что мы имеем в романе?
Имеем полуфантастическую историю про человека с "феноменальной памятью", авантюрный роман-дао.
Имеем несколько философско-мироощущенческих тезисов, или, как теперь говорят, "телег".
Имеем связку комментариев и пояснений этих "телег", по объему соразмерных с занудно-натужными попытками Морфея из "Матрицы" пояснить Нео суть солипсизма.
Идеи, которые иллюстрирует в "Намерении" Дереш, тоже не новы, но часто представлены в таком неожиданном ракурсе, что можно допустить, будто автор до всего дошел сам. Такое случается с одаренными людьми.
Припоминаю – вечный двигатель я изобрел в семилетнем возрасте, мастурбацию – в девять, а в семнадцать с ужасом осознал, что все мои прошлые экзистенциальные открытия уже сформулированы великим афористом Шопенгауэром. Впрочем, тут не про меня и не про Шопенгауэра. Тут про Дереша.
В "Намерении" автор заметно отошeл от проблем, ранее щедро позаимствованных у Стивена Кинга, пробуя теперь методику, похожую на коэльевскую. Говорю "похожую", ибо знаю, что Любко, как и я, относится к Коэльо достаточно скептически. Впрочем, утешает то, что мистика в "Намерении" – в отличие от предыдущих книг Дереша – не выступает очевидным сюжетным фоном, а прячется в разломах интеллектуальных конструкций. А само наличие этих конструкций свидетельствует о том, что аудитория Любко Дереша, вероятно, взрослеет вместе с автором: далеко не каждый тинэйджер (а большинство критиков сдуру причисляют книжки Дереша к "молодежной" литературе) осилит идеи, изложенные в "Намерении". Примечательным также видится отход от молодежно-субкультурного антуража – sex&dmgs&rock’nroü если и появляются в этой книге, то где-то на полях, чтобы не сказать – "за кадром". К очевидным победам "Намерения" следует причислить также вполне совершенную романную форму, хорошее чувство ритма и композиции.
"Намерение", безусловно, – роман-поиск. Едва ли не впервые Любко Дереш пытается выяснить в книге какие-то вопросы, которые интересуют именно его, Любко Дереша, а не ту социально-возрастную прослойку, к которой автор еще недавно принадлежал. И это повод для оптимизма, ибо:
– во-первых, человек, который пишет для себя, как раз и имеет все шансы и права называться писателем и действительно им быть;
– во-вторых, только в "письме для себя" и возможен тот уровень свободы, когда начинается так называемое "выписывание" и настоящая работа над словом.
А отсутствие настоящей работы над словом и есть сейчас наибольший изъян как "Культа", "Ящерицы" и "Тьмы", так и "Намерения".
В чисто литературном аспекте тексты Дереша демонстрируют вполне удовлетворительное владение общей конструкцией книги, стилистическую целостность и интеллектуальное напряжение. Автору совсем неплохо удаются полнокровные, живые образы, иногда – удачные метафоры, иногда – едва ли не поэтические строки. Однако все еще прихрамывают язык и интонация.
Ловкий в большой форме, в пределах абзаца или даже отдельной фразы автор часто спотыкается, теряет интонацию и сам теряется в бессистемной лексике. Это, конечно же, болезнь, но болезнь роста, и "излечиться" от нее помогут хорошие литредакторы и коллеги по перу. В роли "хорошего литредактора", а заодно и "коллегой по перу" в данном издании попробовал побыть и я, хотя мне, будучи приятелем Любко, не гоже ни особо ругать, ни слишком хвалить автора. Так что озвученные тут претензии следует рассматривать не как литературоведческий анализ, а как фрагмент дружеской беседы, каких у нас с Любко когда-то было немало.
В рамках разговора про "Намерение" (если бы такой происходил у нас взаправду) я бы не избежал искушения вспомнить еще один трактат про человека с феноменальной памятью – новеллу Борхеса 1944 года "Фунес, чудо памяти". В этой новелле Борхес старательно избегает какой бы то ни было фантастичности или мистики. Однако про обладателя этого феномена он говорит такое: "…подозреваю, он был не очень способен мыслить. Мыслить – значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать. В загроможденном предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные" [1] .
Чудо памяти Петрика Пяточкина (мультяшного героя, не забудем) заключается как раз в противоположном – через феноменальную память про наимельчайшие детали выйти на обобщения такого уровня, что за ними уже полыхает Сияние Абсолютной Истины. Впрочем, Любко Дереш никогда не написал бы эти слова с большой буквы. Дереш достаточно ироничен (и относительно собственных идей, и относительно способности читателей их понять), порою самоироничен, как и полагается автору, способному слепить сверхчеловека из анимированного воспитанника детсада.
А работа над словом… Может быть, Любко когда-нибудь попробует писать стихи и ощутит, как суггестивная плотность поэтического слова дарит подсказки прозаику. Подсказки в точности обозначений, в звучании, в ритмике. Поэзия начинается со слова, со строки. Проза начинается с абзаца. "…абзац – это обреченность. Ведь в абзаце проступает неотвратимость дискурса. Абзац – это уже контекст", – говорит Тарас Прохасько и, поверьте, знает, что говорит.
Итак, надеюсь, что хорошее "Намерение" Любка Дереша – это еще один камень в мощеной дорожке к аду настоящей литературы. Это единственный ад, попасть в который мечтает каждый, кто мыслит текстами, так что, Любко, – до встречи в аду!
Искренне твой – Издрик.
Смерть – это стрела, пущенная в тебя, а жизнь – тот миг, пока она летит к тебе.
Аль-Хусри
Я не помню, как мы встали, как мы вышли из комнаты,
Только помню, что идти нам до чистой звезды.
БГ
Глава I Mальчик с феноменальной памятью
1
Я не люблю книжки, где есть ссылки на известные анекдоты. Не люблю потому, что обычно эти анекдоты так и остаются для меня загадкой, а из-за этого теряется весь перченый контекст. Поэтому прежде чем ссылаться на какую-нибудь хохму, я привожу ее полностью. Ну, например:
Цирковое представление. Конферансье объявляет номер:
– Сейчас на ваших глазах мальчик с феноменальной памятью выпьет пять бокалов пива!
Мальчик на арене выпивает пять бокалов пива. Овации.
– А теперь, – продолжает конферансье, – мальчик с феноменальной памятью описает зрителей с первого по третий ряд. Можете не убегать! Я же сказал: мальчик с феноменальной памятью!
Так вот: мальчик с феноменальной памятью – это про меня.
2
Для меня все началось в одиннадцать лет. Я влез на дерево и увидел там что-то такое, что навсегда изменило мою память, превратило ее из мелкой лужи в бурный океан.
Наверное, вам интересно знать, что же такое было на дереве? Гм, не помню. Что-то такое текучее, тугое, ироничное… правда не припоминаю.
Я забрался на запылeнную липу, старое развесистое дерево. Смеркалось, и мне уже вот-вот надо было бы идти домой, a меня потянуло покорить еще одну "высоту". Все детство я был древесным альпинистом. Не знал для себя развлечения лучше, чем вскарабкаться на дерево и посмотреть, что там видно с его верхушки.
Липа, про которую я говорю, была самой высокой в нашем переулке. Дальше, за городом, росли деревья и повыше – буки, к примеру, два высоченных дуба. Про лес и говорить нечего – но там же одни сосны, а от сосен знаете какие потом руки будут?
Как я уже сказал, солнце через пару минут должно было закатиться за горизонт. А меня потянуло влезть на дерево и поглядеть на закат. Я влез и увидел там что-то очень интересное.
Но не помню что. Последнее, что могу припомнить, – себя в пропахших дымом джинсах, залатанных на левом колене (на латке – Утенок Дональд). Покачиваясь, топаю тропинкой мимо водокачки к своему дому.
3
Я учился в меднобуковской школе, когда она уже была объединенной. Кто жил в Медных Буках, тот знает: до 92 года в городе было две школы – "номер первая" и "номер вторая". Но потом начались все эти непостижимые отъезды, и город обезлюдел. Мы и сами собирались уезжать – планировалось обменять дом на квартиру в Тернополе, поближе к бабушке Вере, маминой маме. Бабушка уже была старенькая, и мамины сестры по очереди ездили присматривать за ней. Но как-то с переездом все затягивалось. Да и по-серьезному, как я теперь вижу, об этом никто не думал.
Одним словом, произошел массовый отъезд семей, так что пришлось соединить две школы в одну. Помещение школы номер один (которое было аварийным) переоборудовали под котельную, где, кстати, мой батя работал ночным сторожем. А школьный спортзал, который был отдельным зданием, должен был стать складом текстиля. Ирония в том, что склад так и не наполнялся ничем, кроме табачного дыма, когда мой папуля закуривал "Приму".
С деньгами тогда было непросто. Да и сам город казался тревожным и пустым. Как тот склад со стертой разметкой для баскетбола на полу.
В 92-м, когда я ходил в шестой класс, детей в городе оставалось немного. Фактически все дети из школы номер один перешли в классы А, а из второй – в классы Б.
Я был в А.
4
На дворе был май, я не мог дождаться, когда же закончится четверть и начнутся каникулы.
Да вот беда – перед каникулами я должен был сдать экзамен, и это впервые в жизни. Мы не писали диктант, как это делали шестиклассники до нас, а учили билеты по украинскому языку.
Я никогда не замечал в себе наклонностей к гуманитарным предметам. Как, впрочем, и к естественным. Я вообще не любил учиться. Никогда не старался вникнуть в то, что изучаю, а просто вызубривал то, что надо было. Поэтому школа всегда казалась утомительной и пластмассовой. Больше всего я любил двигаться – движение как углубление, или что-то в этом роде.
Позже такой же любовью я полюбил гоцалки. Секс – тоже углубление. Очень веселое. Секс – это динамичный аналог смеха. Таково мое скромное мнение.
Сложно рассказывать последовательно. Деталей много, а мне порой недостает панорамного видения. Иногда я кажусь себе насекомым – память напоминает фасеточное око мотылька. Мозаика бесконечного уровня детализации.
Наутро предстоял экзамен. Я, конечно же, не учил ничего и правильно делал – суета это все. Долбишь эти билеты, ходишь на консультации после уроков, с классной разговариваешь "по душам" – и все это ради десяти минут не удобства перед экзаменатором.
За мной в школе уже давно ходила слава грубияна и распиздяя, да и вообще личности совершенно несерьезной. А все только потому, что я умел хорошо веселить публику. Мои идеи относительно проведения времени поражали даже меня самого! Поражали каким-то утонченным, благородным идиотизмом. Возможно, именно из-за этой аристократичности многие и покупались на мои выдумки.
Типичным примером лучезарной придурковатости, которую я излучал в наш холодный, темный мир, была история с зонтиками. В одно дождливое утро все пришли в класс с зонтами. Я заметил, что в свободном пространстве в конце класса их – растопыренных зонтиков – собралась целая армада. Они сушились. Я перемолвился несколькими словами с ребятами и вроде бы между прочим подкинул идею (всячески подчеркивая условность предложения) спрятаться всем классом под зонты. Придет классная, а нас нету, врубаетесь, пацаны? Ух ты, – обрадовались пацаны, – давай!!
Снаружи осталось семеро парализованных режимом заточек – в полной прострации они глядели в одну точку и сидели тихо, словно это был открытый урок. Видно, их разум отказывался воспринимать то, что узрели очи: две трети класса вправду спряталось под зонтиками. Заточек уже научили отгораживаться от абсурда, однако дальше простого блокирования школьная программа не заходила.
Я помню ощущение сновидения, плотной нереальности ситуации – я убедил четырнадцать ребят залезть под зонтики. Вот так, за здорово живешь, на ровном месте.
Конечно, пришла классная руководительница, которая вела у нас географию. Это была самая противная училка в школе, за что и заработала еще задолго до меня кликуху Клизма. Вместе с некоей отличницей она театрально, на цыпочках, подошла к нам и деликатно постучала кулачком по одному из зонтиков. Я это все видел в щелочку: Клизма кипела от злости, неуместная актерская игра лишь подчеркивала ее вул кани че скую активность. И тогда классная страшным голосом приказала всем вылезать с поднятыми руками.
Дальше были долгие разборы полетов, поднимались давнишние огрехи, все это суммировалось и угрожало вынесением на педсовет.
Самое забавное то, что меня эта гроздь гнева так и не коснулась. Потому что, в отличие от однокашников, которые испугались Клизмы и сами повылезали, услышав ее осатанелый возглас, я остался под зонтиком!
Когда классная спросила, кто "все это" придумал, меня выдали. Конечно, девчонки. А вот когда спросила, где он, где этот (…) Пяточкин, никто даже не пикнул. Клизма громыхнула сильнее, и кто-то из девчонок – Маричка? – сказал, что меня сегодня не было. А я, Пяточкин, сидел под зонтиком, как мокрый лягушонок, и давил смех в ладони.
После урока я незаметно проскользнул мимо учительской и вышел на свежий воздух. А там побрел себе под дождем в лес и очень хорошо провел время. А потом еще дня три не совался в школу, изучая топографию Вовчуховского лесничества. Потом были суббота-воскресенье, а с понедельника у нас была замена, потому что Клизма заболела. Вот и все.
В народе говорят: как с гуся вода.
* * *
А хохма вся, как вы заметили, совсем в другом.
Придумал это все кто? – Пяточкин. – А где он? – А его сегодня не было!
И такие чудеса постоянно, по-сто-ян-но.
5
Так что особо готовиться к экзамену я не собирался. С вечера только просмотрел ответы на билеты. После того удивительного захода солнца (так все-таки увидел я его или нет?) я вообще чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то происходило, но я не успевал отслеживать, что именно.
С невыразимыми предчувствиями я лег спать. Видел, как всегда, множество снов, с полетами, погонями и крутыми спецэффектами. Как лег, так и проснулся – не забыл ни одного сновидения, все шло сплошным потоком действий и перемещений. Каждый раз, когда ткань сновидения становилась особенно яркой, я вспоминал, что это – только сон. При этом, не просыпаясь, посмеивался над родителями: они себе спят за стеною и даже не подозревают, что тут у ихнего дитяти такие приключения. И это было странно, такое со мной происходило впервые.
Я проснулся еще до семи, и это тоже меня удивило. Казалось, выспался так, что снам уже не осталось места и они вытолкали меня на поверхность.
Папа, мама, сеструха и брат еще храпели. Особенно громко – папа и сестра. Я покрутился в пустом доме, потом вышел во двор. Поутру в горах холодно, но я люблю холод. Голый по пояс, ходил вокруг дома, высматривал в лесу объяснений своему необычному самочувствию: то ли радость, то ли слезы – даже голова кружилась. Но лес не прояснил мне ничего, я только намочил в росе кеды. Солнце пропекало холодный воздух, и я знал, что сегодня будет жарко.
А потом из окна высунулась Неля, моя старшая сестра, и позвала завтракать.
6
Только перед школой я осознал, что иду на свой первый экзамен и при этом ни черта не знаю. Стало страшно, живот скрутило и захотелось "по-большому". Подумал: а что, если присесть "орлом" под окном директора? Это вернуло мне браваду, а заодно и напомнило про условность всех на свете директоров и экзаменов.
Так я и пришел в класс. Все были хрустящие, пахучие и взволнованные. Я тоже был взволнованный – но, в мокрых кедах, с налипшими парашютиками одуванчиков (хоть мама и наказывала не бежать через луговину), я ставил праздничную свежесть одноклассников под угрозу. Мама наломала мне пионов, чтобы я подарил классной. Мои пионы были без целлофана. Я порадовался, что мама не послушалась Нелю – та, не без ехидства, советовала завернуть цветы в газету. Дети, у которых не было цветника возле дома, должны были покупать букеты на базаре. Почему-то им казалось, что цветы в целлофане – это престижнее, чем в газете.
Без лишних слов я положил пионы перед преподавательницей и сел за первую парту. Я был прагматичен до предела. Решил – чем тратить утро на дурацкие экзамены, лучше сразу сознаюсь, что не готов. Меня спросят: "А что же ты, Петя, вообще знаешь?" А я скажу: "Знаю семнадцатый билет, где про синонимы и антонимы". – "И все?" – спросят не без удовольствия. А я скажу, что мне, конечно, и самому грустно, но уж чем богаты, тем и рады. И поставят мне, бесталанному, троячок, а я, окрыленний, помчу домой, наемся налистников с клубникой и побегу на скалы.
Или, может, все будет вот как: я вытяну семнадцатый билет и расскажу все наизусть и без единой мысли, как учили.
Или даже и не так: я вытягиваю какой-нибудь там четвертый билет или двадцать второй (самый жуткий) и начинаю горланить: "Не может быть! Я хотел семнадцатый!" Классная сорвется, скажет, как ты себя ведешь, а я буду топать ногами и верещать: "Семнадцатый! Я сказал: СЕМНАДЦАТЫЙ!"
Интересные варианты, особенно последний. Но он может удаться, только если классная выйдет и останется ассистентка, Людмила Николаевна. Она человек слабый, без стержня – не то что Клизма. Тем паче, наш класс Людмила Николаевна не учила и обо мне могла только слышать. Так что можно сфорсировать.
А с классной не пройдет. Мы с нею втайне на ножах уже второй год, еще с истории с зонтиками.