В этой книге читатель встретит новых и старых героев, затянутых в воронку нынешней жизни, полной как комических ситуаций, так и подлинного драматизма.
Как они справляются с бурными испытаниями, что противопоставляют наглому натиску времени – об этом повесть "Бегемот".
Острое слово, искрометный юмор, фразы, становящиеся поговорками, – стилеобразующие особенности прозы замечательного писателя, делающие чтение книг А. Покровского самым настоящим удовольствием.
Содержание:
МЕТАБОЛИЗМ 1
ВОСПОМИНАНИЯ О БАЛЕТЕ 4
КАК ТАМ СТРАНА 9
БЕГЕМОТ 16
Примечания 28
Александр Покровский
Бегемот
(сборник)
Россия – единственное государство, где можно сбыть мечту.
Астольф де Кюстин "Россия в 1839 году"
МЕТАБОЛИЗМ
О героях – только незначительное.
Максимы и мысли узника св. Елены Рукопись, найденная в бумагах Лас Каза
Я стою на скале лицом к морю, и плотный войлок моих чудных волос треплет северный ветер. А вода – вот же она – у самых ног.
Плещется.
Я раскидываю руки, словно пытаюсь обнять этот мир. В этот момент на меня наезжает камера, потому что меня снимают для истории.
Истории Российского флота, разумеется, потому что я уже внес кое-что в эту историю и еще – ого-го! – сколько еще внесу.
Камера продолжает наезжать.
Видно мое лицо крупным планом с раздувающимися ноздрями. "Это все мое, – говорят мои блестящие глаза, – мое, я все это охраняю".
Я продолжаю стоять с голыми руками, с непокрытой головой, с блестящими глазами на совершенно голой скале.
Камера отъезжает.
Вид сверху: я превращаюсь в точку, затем скала превращается в точку, потом залив превращается в точку, за ним – море и вся планета.
Идем мы домой с боевой службы.
Отбарабанили девяносто суток, и хорош, хватит.
Пусть им дальше козлы барабанят.
Подходим к нашим полигонам, а нам радио: следовать в такой-то квадрат и так куролесить суток десять.
И все сразу же настроились на дополнительные деньги.
Но командир нам разъяснил, что к деньгам это растяжение не имеет никакого отношения, боевую службу нам засчитают по старым срокам, а это – как отдельный дополнительный выход в полигоны.
И народ заскучал.
Видя такое в населении расстройство, командир вызывает доктора и говорит: "Так, медицина! Срочно найди какого-нибудь подходящего матроса и чтоб у него сиюминутно разыгрался аппендицит. Тогда я дам радио и нас сразу в базу вернут".
И док немедленно нашел нужного матросика и сказал ему: "У тебя сиюминутно разыгрался аппендицит, но не бойся, на два дня ляжешь в госпиталь, а потом я за тобой приду".
Сказано – сделано: мы радио – нас к пирсу. А на пирсе уже дежурная машина и дежурный военрез.
Док берет бутылку спирта и к нему: "Слушай! Вот тебе спирт. У парня ничего нет. Ты подержи его два денечка, а там и колики пройдут".
Но как только мы передаем тело, нас опять мордой в море, в тот же самый полигон, в котором мы не доходили.
Так что с ходу к мамкам попасть не получилось.
То есть ни женщин, ни денег.
То есть налицо горе.
Ну, естественно, с горя все напиваются, как последние свиньи.
Корабль плывет во главе с командованием, а на нем все лежат.
Зам, катаракта его посети, ходит по кораблю, проверяет бдительность несения ходовой вахты, а его в каждом отсеке встречают трупы, застывшие в разнообразных позах, а доктор его успокаивает – мол, это все из-за свежего воздуха: произошла активизация процессов метаболизма в организме и организм с ней не справляется, вот и спит.
Зам терпел все эти бредни до последнего. До того, пока не обнаружил начхима, лежавшего на столе на боевом посту безо всякого волнового движения, а изо рта у начхима тухлыми ручейками вытекали его личные слюни. Я вам скажу по этому поводу, что лучше уссаться в кровать по случаю собственного дня рождения.
Зам вылетел с криком: "Начхим пьян, сволочь!" – и тут уж группе командования пришлось-таки заметить, что что-то действительно на корабле происходит.
Начхима вызвали в центральный, но по дороге ему изобрели легенду, по которой последние дни ему абсолютно не моглось, совершенно не спалось и он у доктора выпросил сонных таблеток, ну и, опять же, метаболизм…
– Какой, в монгольскую жопу, метаболизм?! – орал зам так, что за бортом было слышно, но все участники событий стояли на своем.
Зам орал, орал, а потом ушел в каюту и оттуда уже позвонил доктору:
– Что-то у меня голова разламывается, не могу уснуть. Дай чего-нибудь.
И доктор дал ему "чего-нибудь"… особую наркотическую таблетку.
Зам как скушал ее, хвостатую, так сразу же упал головой в борщ, разломил тарелку и напустил слюней значительно больше, чем начхим.
И были те слюни и гуще и жирней.
– Доктора! Доктора! – орали вестовые и таскали тело заместителя туда-сюда, спотыкаясь о вскрытые банки из-под тушенки.
Доктор явился и установил, что зам спит, а слюни у него из-за таблетки.
– Ну вот видишь, – говорил ему потом командир, – и у тебя слюни пошли.
У нас Демидыч в автономке помирал. Сорок два года. Сердце. Командир упросил его не всплывать, потому что это была наша первая автономка и возвращаться на базу ему не хотелось.
– Дотерпишь?
– Дотерплю…
И терпел. Ему не хватало кислорода, и я снаряжал ему регенерационную установку прямо в изоляторе.
– Хорошо-то как, – говорил он и дышал, дышал.
– Посиди со мной.
И я садился с ним сидеть.
– Вот здесь болит.
И я массировал ему там, где болит.
– Помру, – говорил Демидыч, и я уверял его, что он дотянет.
– Ты человек хороший, вот ты мне и врешь, думаешь, я не чувствую?
А потом он мне начинал говорить, что кругом только и говорят о том, что раз я не пью, значит закладываю.
– Дураки, конечно, но ты смотри, они ведь подкатывать под тебя будут, чтоб действительно всех закладывал, ну ты знаешь, о ком я. Грязь это, Саня, какая это грязь. А ты… в общем, дай я тебя поцелую, чтоб у тебя все было хорошо… Вот и хорошо… хорошо…
И он, поцеловав меня в щеку, отворачивался.
Тяжело было к нему ходить. Если я не приходил несколько дней, Демидыч всем жаловался:
– Химик ко мне не ходит…
"Ой вы, горы дорогие, леса разлюбезные, дали синие, ветры злобные…" – как я где-то читал.
Я тогда читал всякую муть, потому что ничего особенного читать не дозволялось.
А Демидыча хоронили уже на земле.
Дотянул.
Между прочим, один мой знакомый вышел на пенсию, в запас, и стоя перед зеркалом с утра, решил, как водится, прыщик себе выдавить.
Выдавил прыщик с видимым удовольствием, угорь рядом с ним прихватил, ухмыльнулся, подмигнул себе и крякнул, а вечером помер от непонятной болезни.
Говорят, причиной столь мощного недомогания послужил тот самый прыщик, появившийся у него незадолго до выхода в запас.
А друзья на поминках вспоминали его по-разному, все больше с любовью, неизменно добавляя: "Ничего себе туй на лбу выдавил!"
И пенсия его пропала.
Вся отошла стране любимой, потому что до этого момента он как раз с женой развелся и поделил белье и чемоданы, а жена пробовала потом восстановить свое отношение к его пенсии, собственно говоря, задним числом, но ничего у нее, по-моему, не получилось.
ВАЛЕРА
Валеру все время пытались убить. И не то чтобы это были люди – нет, скорее всего, так складывались обстоятельства.
Можно сказать, судьба, взяв в руки молоток, ходила за ним по пятам.
То он упадет с крыши двухэтажного дома в крыжовник, то полезет на старую березу за опятами, которых и без того вокруг на пнях сколько угодно, а потом сорвется с нее, да как гакнется задом о бревно, да так и останется в таком положении на некоторое время.
И все-то судьбе не удавалось уложить его на досочку, сделать по бокам бордюрчики и прикрыть всю эту красоту сверху крышечкой.
Валера из всех испытаний выходил с улыбкой гуинплена на устах сахарных. А в море, когда они всплыли перед носом американского авианосца, выходящего из базы Якасука – каково название, – их тут же надело жопкой на морду этому носорогу.
Винт вместе с гребным валом мигом вошел внутрь прочного корпуса, и образовалась дыра, в которую и трамвай безболезненно влезет.
А Валера в это время как раз наклонился, чтобы подобрать что-то с палубы, и вал с винтом прошли у него над головой.
Хорошо еще, что авианосец какое-то время нес нашу букашку на себе, а то б утонули, волосатой конечности дети, не приходя в сознание, тем более что на всем корабле все, что могло летать, летало какое-то время, а потом свет померк.
Но, слава Богу, пришли в себя, задрали попку или что там у них осталось так, чтобы вода не сильно внутрь захлестывала. Приподнялись, утопив свой нос, изогнули спинку, как жуки пустыни перед метанием зловонной жидкости, и в таком исключительном положении дали радио, что, мол, случилось тут нечто этакое каверзное, может быть даже небольшое повреждение суставов, но думаем, что сумеем все ликвидировать сами и даже сможем своими силами добрести до базы.
А авианосец развернулся и пошел назад делать себе пластическую операцию.
Он пытался, конечно, предложить нашим свои услуги, но от помощи заклятого врага тут же отказались. Можно сказать, с энтузиазмом и возмущением отвергли.
И пошли они в базу сами.
Мать моя родила своевременно! Двое суток их носило по волнам без света, без пищи и с такой дырой в упомянутой заднице, что дрожь промежность пробирает, потому что вибрируют волоса.
А они все страшились доложить, что, мол, ничего не придумывается, люди, помогите. Наконец преодолели они этакое свое природное смущение и полетело на далекую родину короткое сообщение о том, что утонем же скоро, едрит твою мать, дети звезды.
И немедленно, на всех порах, рывками, всех свободных от вахт туда.
Туда, чтоб вас вспучило дохлыми раками! На помощь!
И довели бродяг за ноздрю до родного причала.
Только один Валера сошел на берег со счастливой улыбкой, и сказал он тогда фразу, не совсем, может быть, понятную окружающим: "Ну все, суки, теперь-то уж точно на берег спишут!"
И он был прав.
После этого всех списали на берег.
ПЕРЕСЧЕТ ЗУБОВ
Если тихонько подняться по ступенькам трапа со средней палубы, можно незаметненько заглянуть в центральный и посмотреть, что там происходит.
В середине центрального в кресле с огромной спинкой сидит старпом. Старпом спит. Он как только садится в кресло – немедленно засыпает.
Интересно, почему старпом спит на вахте?
Отвечаем: он спит, потому что здесь единственное место на корабле, где он не ощущает тревоги, тут он уверен в себе, в окружающих людях и механизмах, поэтому сел, дернулся два раза и отключился, и рот у него открывается так, что можно при желании пересчитать все его зубы – не выпали ли, все ли там где надо.
Артюха – клоун центрального и в то же время старшина команды трюмных – регулярно это делает.
Присаживается рядом с открытым старпомовским ртом, улыбается потаенной улыбкой беременной женщины и начинает считать: "Раз, два, три, а где наш корявенький?"
Было бы неправильно сказать, если можно так выразиться, что весь центральный в восторге от этой затеи. У нее есть яростные противники и не менее жаркие почитатели.
Между ними всякий раз возникает спор: стоит ли считать старпому зубы или нет.
Некоторые утверждают, что среди серых будней автономки это делать необходимо, мол, ничего так не будоражит кровь, как чувство опасности для ближнего – а вдруг старпом захлопнет пасть, а Артюха не успеет выдернуть палец? Как он потом все объяснит?
Другие же, судя по выражению их лиц, готовы удавить Артюху и всегда пытаются это сделать, но бродяга начеку и удирает во все лопатки на свое законное место при малейшем намеке на преследование и там уже мерзко хихикает.
Все это возбуждает центральный и на какое-то время наполняет его жизнью. Особенно в ночные часы, когда кажется, что по кораблю ходят только призраки.
Вот мелькнула чья-то тень; оглянулся – нет никого.
И все так таинственно, и никак не отделаться от мысли, что за тобой наблюдают из щелей на подволоке, из-за электрощита.
Стоит еще открыть лючки в каюте, чтоб заглянуть на кабельные трассы. Они тянутся вдоль борта. Там пыль. Там прохладно, а в высоких широтах и холодно.
Скорее всего, здесь и обитают призраки.
Именно из всех этих щелей они являются по ночам в каюты и пугают людей во сне.
И еще они веселятся: усыпляют старпома в центральном и сообщают Артюхе желание пересчитать ему все его зубы.
ИДИЛЛИЯ
В последнее время мы с америкосами очень дружим.
Я имею в виду наш противолодочный корабль и их крейсер.
Так везде и ходим вместе, как привязанные. Держим дистанцию и все такое прочее.
А то потеряешься еще, не приведи Господь, ищи потом друг друга, нервы трать.
Мы даже друг дружке издалека ручкой делаем – мол, привет, крапленые!
Идиллия, в общем.
На каждого охотника по жертве.
Боевая идиллия.
Но однажды эта наша идиллия оказалась прервана самым неожиданным образом. Как-то утром раздается из каюты командира: "Гады! Боевая тревога! Торпедная атака!"
Мама моя! Все обомлели, но потом – делать нечего – бросились: "Аппараты с правого борта товсь!" – звонки, прыжки, и уже дула развернули, и уже застыли у агрегатов.
Только кое-что осталось нажать.
Такую незначительную кнопочку.
Америкосы описались. Они даже сообразить не успели: повыскакивали на палубу кто в чем и орут: "Русские! Не надо!"
Да нам и самим не хочется. А тут еще командир из каюты чего-то не появляется, чтоб управление огнем взять целиком на себя.
Пошли на цыпочках проверить, как он там. А он стоит посреди комнаты, неуемная трахома, держит у уха кружку и говорит: "Готов нанести удар по оплоту мирового империализма".
С ума сошел, представляете!
Мы тихо попками дверь прикрыли и бегом торпедеров от торпед оттаскивать.
А америкосам проорали: "Ладно, мокренькие, на сегодня прощаем!"
ПЕДИКЮР
Заму нашему никто никогда не делал педикюр.
Это не могло продолжаться до бесконечности.
Что-то должно было случиться.
И случилось: педикюр ему сделали крысы.
У нас на корвете крыс – тишкина прорва.
Они у помощника даже ботинки съели.
Те стояли у него под умывальником задумчиво задниками наружу, и когда помощник их поправить собрался, коровий племянник, и на себя потянул, то оказалось, что только задники у него и остались.
А у старпома, который забыл яблоко в кармане кителя, они сожрали весь китель, в смысле нижнюю его часть, пройдя насквозь от кармана до кармана.
Ну, а заму сделали педикюр.
В тропиках у нас все ходят в трусах и сандалиях на босую ногу.
А у зама пятки, видимо, свисали со стоптанных сандалет и касались пола, пропитанного всякими ароматами. Особенно на камбузе, где зам любил у котлов задержаться, можно было многое на них насобирать.
Сами понимаете, зам у нас ног не моет.
А спит он у нас очень сладко.
Собственно говоря, как всякий зам.
Вот ему крысы ноги-то и помыли, а заодно и соскоблили нежно.
Он даже не проснулся.
А когда проснулся, то обнаружил, что кожа на подошвах стала тоньше папиросной бумаги и ходить больно.
Смотрим, зам выползает на верхнюю палубу в белых носках и ходит как то странно – все на цыпочках, на цыпочках.
А Вовка Драчиков как увидел это безобразие, так нам и говорит:
– Давно я мечтал, дети, чтоб наш зам сошел с ума и в безумье своем сплясал танец маленьких лебедей.