- Хвала памяти господина д'Эффио! Хвала памяти господина де Монморанси! - воскликнул со своего места принц д'Обижу.
- И как дева Мария и святой Иосиф, - продолжал, возвысив голос, господин де Роншероль, - вышли искать младенца Иисуса, так идем и мы, начертав на своих знаменах: "Regem nostrum quaerimus!" - "Короля нашего мы ищем, справедливого короля, который бы внял нам, короля без произвола и тирании, короля без Ришелье..." Я кончил. Да благословит Бог наше предприятие и руководит нами в совещаниях наших, дабы мы ничего не постановили, не клонящегося к славе его и к процветанию его государства.
Собрание молча выразило свое почтение маститому предводителю нормандской знати. Но это молчание длилось недолго. Оно сменилось легкой тревогой, возбужденным перешептыванием, когда слово взял представитель Оверни, господин де Шоденье, маркиз де Рошешуар, канцлер ордена Св. Духа. Герцог де Лаван поднялся и неслышными шагами прошел через залу. Около дворян, собравшихся вокруг принца д'Обижу, он остановился, как будто должен был преподать им тайные указания.
- Меня знают здесь в достаточной мере, - заговорил господин де Шоденье, - всем известно, что никогда в жизни не владел мною страх, что во всех своих поступках я руководился только чувством чести. Советы мои постоянно сводились к тому, чтобы испытать все средства примирения и только в случае крайней необходимости взяться за оружие. Не наступил, по-моему, еще день...
- Этот день наступил! Довольно мы ждали, - крикнул принц д'Обижу.
- Не настал еще день... - повторил господин Шоденье.
Но слова его вызвали со всех сторон бурные протесты.
- Не слушайте его! Всякая отсрочка равносильна поражению и гибели!
- Господин кардинал потешается над нашей медлительностью и пользуется ею!
- Неужели дать ему время придумать новые козни?
- Дворянство Оверни, пославшее меня... - заговорил опять господин де Шоденье.
- Довольно! Мы ничего не хотим об этом больше слышать.
- Отсрочки да проволочки. Это политика робких людей!
- Дворянство Оверни, пославшее меня, - перекричал господин де Шоденье шум голосов, - имеет право на ваше внимание. Любовь к войне и опасностям его страсть, честь - его религия. Я требую, чтобы меня выслушали.
- Дайте высказаться представителю Оверни! - раздался громовой голос господина Лекок-Корбэя.
Около Тюрлюпэна вдруг вырос герцог де Лаван. Положив Тюрлюпэну руку на плечо, он шепнул ему:
- Господин де Жослэн, вчера вы почтили меня уверением в своей преданности нашему роду. Речь идет теперь о союзе. Я надеюсь видеть вас как друга на нашей стороне.
- Принц д'Обижу заявляет, что этот день настал,-продолжал представитель Оверни. - В таком случае, позвольте спросить, господа: приготовились мы к этому дню? Это правда, мы можем собрать изрядное число дворян и вооруженных крестьян. Но где наши военные обозы, где склады для снабжения наших войск всем необходимым? Разве наместники провинций на нашей стороне? Располагаем ли мы хоть одним укрепленным местом, где можем продержаться больше двух дней? Седан, Либурм, Тюрассон, Лимейль уже не находятся в наших руках...
- Господин де Шоденье забывает, - воскликнул герцог де Лаван, - что у нас есть друзья, которые только ждут нашего слова, чтобы предоставить все свои силы в наше распоряжение.
Глубокая тишина последовала за этими словами. И среди этой тишины встал со своего места бледный от волнения, господин де Кай и де Ругон.
- Все знают, с каким я уважением отношусь к особе испанского короля, сказал он, и в голосе его звучало болезненное возбуждение, - и кому известно лучше, чем мне, какие выгоды представила бы такая поддержка для нашего предприятия. Но, суди меня Бог, я говорю прямо: пусть каждый из вас, господа, поступает, как велит ему совесть, - я, по чести, не могу сражаться на стороне врагов отечества.
Тут сразу собрание дворян, объединенных в ненависти к Ришелье, раскололось на две партии: одни стояли справа, столпившись вокруг принца д'Обижу, другие - слева, во главе с графом де Кай и де Ругоном, а между ними, в беспомощности и крайнем смятении, находился Тюрлюпэн. Тщетно искал он герцога де Лавана, он не знал, на какой стороне должен драться, чтобы угодить ему.
Оба стана обменивались гневными и страстными криками:
- Победить - значит сослужить службу отечеству. Поэтому каждое средство, ведущее к цели...
- Да погибнет Австрийский дом! Да сгинет подлый канцлер Оливарес!
- Мы домогаемся справедливого мира между испанской и французской коронами, ради блага христианского мира.
- Я не иду на договоры и союзы с врагами государства!
- Мы должны добиваться справедливости всеми средствами, так как нам отказывают в ней.
- Господин Нуармутье, в ту пору, когда вы еще не совсем потеряли чувства меры...
- Господин фон Мемпельгард! Чтобы показать вам, что я вас так же мало боюсь, как уважаю...
- Вы это называете политикой, а я предательством!
- Кто смеет называть меня предателем?
Внезапно шум утих, и все взгляды устремились на герцога де Нуармутье и графа фон Мемпельгарда, которые стояли друг перед другом с обнаженными шпагами. Тюрлюпэн, испугавшийся их обоих, поспешно отошел к двери.
- Вы посмели назвать меня предателем, - крикнул герцог де Нуармутье, вне себя от гнева. - Клянусь кровью Спасителя, если бы я не знал...
- Предателем, да, и к тому же вероломным! - крикнул граф фон Мемпельгард. - И я готов назвать вам уединенное место, где вы можете скрыть от света свой позор.
В этот миг, когда оба противника, казалось, вот-вот бросятся друг на друга, Тюрлюпэн заметил, что дверь немного приоткрылась. В ней появилось лицо маленькой Жаннетон. Она искала его и, когда увидела, показала знаком, что должна ему что-то сообщить.
Тюрлюпэн проскользнул в дверь. Никто не обратил на это внимания. Бесшумно закрыл он дверь за собою,
- Они там взбесились все, - сказал он девушке. - Сейчас дело дойдет до пощечин, и двое из них зарежут друг друга. Жаль немецкого дворянина. Сегодня ночью он в моем присутствии пел и бранился. И то и другое он умеет делать лучше других.
- Ваша милость, - прошептала Жаннетон, - с моей стороны было очень неосторожно прийти сюда, потому что нам строго запретили наведываться в эту часть дома, пока идет заседание. Но вы мне приказали, ваша милость, когда герцогиня вернется из церкви, доложить вам об этом. Если вы поторопитесь, то встретитесь с ней на лестнице.
* * *
Герцогиня де Лаван медленно поднималась по лестнице. Глаза ее глядели в пустоту. Две камеристки следовали за нею и наблюдали бдительным взглядом за каждым ее движением. Сквозь высокие полуциркульные окна осеннее солнце озаряло белый мрамор перил.
Тюрлюпэн стоял неподвижно на верхней ступени лестницы. Он видел свою мать в ее черном вдовьем одеянии, видел ее лицо и глаза, которые в церкви были устремлены на него.
Слова страстной нежности просились у него на язык, слова, в течение долгих лет дремавшие в нем, в ожидании этой торжественной минуты. Но он совладал с собою. Он молчал. Первое слово принадлежало его матери.
Он снял шляпу. Белая прядь волос падала у него на лоб.
* * *
Герцогиня де Лаван, не поворачивая головы, прошла мимо него, словно его тут и не было.
Глава XXI
Поваренок, с вертелом в руке, побежал вниз по лестнице, остановился, оглянулся и пошел дальше. Где-то захлопнулась дверь, потом опять наступила тишина. Тень двух птиц, гомозившихся за окном в лучах осеннего солнца, скользила по мраморным ступеням.
Тюрлюпэн встрепенулся, точно очнувшись от столбняка. Медленно пришел он в себя. Как долго простоял от тут в кланяющейся позе, со шляпой в руке? Сколько времени прошло с того мгновения, как родная мать прошла мимо него, словно мимо постороннего человека?
Он не испытывал ни боли, ни озадаченности, ни изумления, только чувство безграничной покинутости. Покачал головой и вздохнул.
"Я ее прогневил,- говорил он себе с печальною усмешкою, - она испугалась, увидя меня, она подумала, что я пришел выдать ее тайну. Боялась, как бы всему свету не стало известно, что у нее, высокорожденной герцогини де Лаван, есть сын, примеряющий людям парики. Поэтому она сделала вид, будто не замечает меня".
Он потупился. Лицо у него омрачилось, и упрямая гордость проснулась в душе.
"У нее есть мой портрет, и этого достаточно с нее, меня она видеть не хочет! Ладно же, я уйду и не буду ей больше попадаться на глаза, пусть не беспокоится. Каким я был безумцем, полагая, что за одну ночь можно превратиться из брадобрея в герцога! Да и большое ли это счастье быть знатным господином? Явившись дворянином в этот дом, я ничего не изведал хорошего, кроме страха, опасностей и множества затруднительных положений. Всем этим я по горло сыт, я ухожу. Моя мать не желает меня видеть, я для нее слишком ничтожен. Что же мне тут еще делать? Ничего. Пусть господин де ла Рош-Пишемэр найдет себе другого противника, если хочет драться".
Он вспомнил о горничной, готовой, как и он, покинуть этот дом, и его злоба сменилась приятными мыслями.
"Мы вместе уйдем. Маленькая Жаннетон с ее каштановыми косами. Значит, я все-таки недаром здесь был, я нашел девушку, которая любит меня. Сам Бог нас свел. Оно и лучше, что я не дворянин, потому что для счастливой совместной жизни нужно, чтобы супруги были одинакового сословия. Ну, и удивится же она, когда я ей скажу, что я не господин де Жослэн, а всего лишь парикмахер, но знающий свое ремесло и обученный честным способом присоединять чужие деньги к своим. Ей не понадобится прясть шерсть. Я не буду сидеть сложа руки, буду знать, как раздобыть то, что нужно нам обоим".
И он принялся рисовать себе, как будет протекать его жизнь в городе Булони, ибо к вдове Сабо он возвращаться не хотел.
"У старика есть столярная мастерская, но она ему не приносит никакого дохода. Ну что ж, я из нее сделаю цирюльню. Люди начнут ко мне ходить, когда заметят, что я знаю свое дело и умею подстригать им бороды на греческий и итальянский лад. К тому же когда в доме есть хорошенькая молодая женщина, которая умеет болтать, то это привлекает посетителей. Жаннетон будет сидеть за кассою. Позже я научу ее смешивать волосы, так чтобы получалась нужная окраска, и старик пусть помогает ей при этом, если у него ловкие пальцы. Надо мне будет купить барабан для волос, гребни, ножницы, медный кипятильник для воды, тиски, щипцы, деревяшки из самшита для завивки, станок для плетения волос, утюг, точильный камень, бритвы, все это стоит денег".
Он, призадумавшись, поглядел на шляпу, которую держал в руке.
"Эта лента на шляпе с синими камнями, наверное, стоит больше ста ливров,- подумал он. - И кинжал, и шпага, и кружева, и шелковые банты - все это мне не нужно, я превращу это в деньги. Этого хватит. А затем плащ, это самая ценная вещь, куда я девал его? Черт побери, я повесил его наверху, в зале, на спинке стула. Что, если он уже исчез? Надо мне пойти наверх, поглядеть"...
Он побежал обратно в залу.
В среду вельмож, обсуждавших грядущие судьбы Франции, вошел парикмахерский подмастерье, разыскивающий свой плащ, чтобы заложить его.
* * *
План союза с Испанией разбился о страстное сопротивление незначительного меньшинства собрания. Господин де Кай и де Ругон принимал поздравления друзей. Граф фон Мемпельгард и герцог де Нуармутье мирно стояли рядом: они условились после обеда сойтись на поединок в Венсенской сосновой роще.
Совещание продолжалось. Нужно было взвесить другие средства для низвержения тиранической власти кардинала. Окруженный друзьями, поднялся со своего места господин де Гюнольде.
- Кардинал замышляет новые козни, - начал он свою речь. - Весь город полон слухов, все знают об этом, но никому неизвестны его подлинные намерения. Он усмехается, встречаясь с кем-либо из нас. Не добился ли он от короля разрешения снова наполнить тюрьмы? Не заручился ли поддержкой судов и парламента в целях предания нас смертной казни? Как бы то ни было, он расхаживает с видом победителя. Мы должны его опередить. Мои друзья и я пришли к убеждению, что пора решиться на крайнее средство. Мы должны отделаться от него, так или иначе.
- Прошу покорно простить, - тихо сказал Тюрлюпэн виконту д'Оптэру, потому что этот дворянин сидел на том стуле, на который Тюрлюпэн повесил свой плащ.
Взволнованно и отрывисто стал излагать затем господин де Гюнольде свой план собрания:
- Мои друзья и я сойдемся в гостинице "Трех жаворонков". Оттуда мы можем, оставаясь незамеченными, наблюдать за кардинальским дворцом. Девять часов утра. Каждый знает свою задачу. Двое из нас караулят на углах улиц, для предотвращения неожиданностей. Господин кардинал выезжает. По сигналу мы окружаем его карету. Стой! Ни с места! Двое останавливают лошадей, двое раскрывают дверцы кареты, я сам наношу удар, Лансак и Сент-Эньян прикрывают тыл...
Шум и смех покрыли его слова. Герцог де Невер встал, жестом успокоил собрание и, погладив свою седую бородку, спросил:
- А шотландская гвардия, горячая голова? Про нее вы забыли? Что ж, она будет, по-вашему, спокойно при этом стоять и глазеть? И к тому же с ним ездит в карете маршал де ла Форс...
- Так не годится! Нет, не на улицах Парижа! - воскликнул господин де ла Мадлэн. - Нужно напасть на него в открытом поле.
Тюрлюпэн все это слушал и оторопел от ужаса.
- Да ведь они замышляют убийство, - бормотал он.-Безумцы! Разве можно вести такие речи! А я тут стою и молчу! Этакие дурни, этакие сумасброды! Не миновать им виселицы, если они будут заниматься такими делами, да и мне вместе с ними, и некому будет отслужить мессу за упокой моей души. Убийство, нападение... ах, я не желаю с ними иметь ничего общего, я ухожу.
Слово взял представитель бургундской знати, господин де Бертовиль,
- Говорят, кардинал делает каждую неделю смотр своей шотландской гвардии, - сказал он. - Если бы можно было уговорить одного из офицеров устроить так, чтобы невзначай разрядилось ружье...
- Я ничего не слышал. Боже упаси меня от этого, я ничего не слышал, бормотал в ужасе Тюрлюпэн.
Плащ свой он раздобыл. Торопливо вышел в дверь. Потом пустился бежать, словно за ним уже гнались судебные стражники. Только очутившись в узком коридоре, который вел с галереи в левый угловой павильон, успокоился он опять.
"Здесь я найду ее, - сказал он себе. - Она должна сейчас же со мною уйти, я дольше тут не останусь, такие слова нельзя произносить. У меня нет охоты попасть на галеры. Третья дверь, и потом дважды постучать, чтобы она знала, что это я. То-то изумится она, когда я ей скажу, кто я такой, и что я еду с нею в Булонь и что мы заживем вместе. Только вот что: она, пожалуй, подумает, что должна будет каждый день угощать меня к завтраку бисквитами и паштетами. Нет, я не из тех людей, которым вкусная еда дороже всего на свете. Когда я утром нахожу в миске посреди реп кусок телятины, то и этим доволен. И одной кружки вина в день хватит на нас обоих".
Он встрепенулся от какого-то шороха. В полумраке узкого коридора медленной поступью приближалась к нему герцогиня де Лаван.
* * *
Он увидел ее, узнал ее, и вдруг его осенило: его мать... она одна... никто не стоит между ними... он может проститься с нею. Он уходит, покидает дом, где стояла его колыбель... Один только раз, единственный раз в жизни должен он поговорить со своею матерью.
Он подбежал к ней. Герцогиня де Лаван остановилась и прислушалась.
- Это я,- пролепетал он, и не владел словами, которые срывались у него с губ. - Это я, герцогиня! Благословите своего сына.
Она подняла руку. Ее пальцы скользнули по его правой щеке, и по его левой щеке, и по его лбу.
* * *
Где-то открылась дверь. Послышались шаги. Тюрлюпэн вырвался, повернулся и стремглав убежал.
В нем были буря, смятение, хаос. Его мать благословила его. Его мать погладила его по щекам. Забыта была бедная Жаннетон, забыто скромное счастье, которое он хотел создать для нее и себя. Судьба призвала его в этот дом, здесь было его место, здесь должен был он оставаться.
Мать благословила его. Пусть это был бы его последний день, он больше не боялся смерти. Он выпрямился. Весь преображенный, пошел он обратно. Шпага звенела у него на боку.
Жалкий парикмахер боязливо и робко улизнул из залы. Первородный сын герцога де Лавана вернулся в нее, готовый занять подобающее ему место среди французской знати.
Глава XXII
Взоры собравшихся обращены были на Неустрашимого. Великий мастер ратного искусства набрасывал в смелых чертах картину предстоящей войны, которая должна была положить конец кровавому господству кардинала и восстановить былую мощь и блеск дворянства.
- В Лотарингии и во Фландрии мы возьмем на жалованье войска. Для этой цели мы уже сейчас располагаем ста шестьюдесятью тысячами ливров, частью в серебре, частью в двойных пистолях. Этого достаточно, чтобы поднять на ноги четыре тысячи человек. Для содержания этой армии нужно собрать триста тысяч ливров. Ведение войны стоит денег. Кто хочет видеть, как я танцую, должен заплатить за скрипки.
Он ударил рукою по эфесу шпаги и рассмеялся. Виконт д'Антрак изъявил готовность, от имени Тюреннского вице-графства, поручиться за эту сумму.
- Мы переходим границу, - продолжал Неустрашимый, - и с этого мгновения становимся королевской армией. Форсированным маршем приближаемся мы к столице. В Карбейле собирается между тем знать Иль-де-Франса и занимает мост Вильнев-Сен-Жоржа. Ибо это место я предполагаю сделать средоточием своего расположения.
- Мы готовы беспрекословно подчиняться вам, - заявил представитель Иль-де-Франса.
- Здесь буду я ждать неприятельской армии. Местность эта с ее обрывами, холмами и потоками представляет для меня огромные преимущества и дает мне возможность разметать авангард неприятельских колонн еще прежде, чем они успеют развернуться. Владея переправою через реку, я могу напасть на врага с тыла и обстреливать его с обоих флангов. Господин маршал де ла Мэйре, командующий войсками господина кардинала, будучи опытным полководцем, прекратит бой, едва лишь ознакомится с положением, и начнет отступать. Я его преследую. Париж открывает ему ворота, а я отрезаю подвоз провианта в столицу, как сухопутный, так и речной.
- Тем временем, - перебил его герцог де Невер, - из Орлеана движется на выручку господин маршал де Гиш.