Сначала председатель тем взял на испуг город, что обратно переселил в леса бывший безначальный народец, обнаруженный познавательной экспедицией, обвинив его в том, что-де в сорок втором году идеалисты жгли на лесосеках костры, приманивая немецких парашютистов: как это ни удивительно, в предательство переселенцев глуповцы поверили единогласно, невзирая на то что город был так же удален от линии фронта, как от китайской провинции Сичуань. Когда в сорок шестом году разразился внеочередной голод, Феликс Анисимович проанализировал положение в деревне, нашел, что здешнему хлеборобу слишком вольготно дышится, и распорядился реквизировать в пользу города всю наличную животину, за исключением только собак, кошек и тараканов, а чтобы деревенский народ от крайней бескормицы не разбрелся, велел обнести бывшую Болотную слободу колючей проволокой в три кола. Особое впечатление на глуповцев произвело поступление в свободную продажу убойной силы копеечного вина, которое начала производить красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября; приятное изумление вызывало то обстоятельство, что вино это было намного дурнее водки, а стоило чепуху; немудрено, что многие в Глупове прониклись почтением к председателю Казюлину еще и как к выдающемуся химику, плюс блестящему экономисту, плюс радетелю о народном благосостоянии.
Затем случилась история с футбольной командой "Красильщик", которая в сорок седьмом году была сформирована Феликсом Анисимовичем из престижных соображений. Этой команде были созданы такие марсианские условия для личной жизни и совершенствования спортивного мастерства, что команда довольно скоро пробилась в первую лигу и поэтому слишком далеко зашла в понимании о себе. Одно время футболисты из "Красильщика" прямо-таки терроризировали город: они артельно буянили в ресторане, сразу после войны открытом при автобусной станции, регулярно били уличные фонари, раздевали до белья припозднившихся горожанок и даже стригли прохожих большими портновскими ножницами да еще издевательски требовали за стрижку четыре рубля пореформенными деньгами. Команда буйствовала до сезона пятьдесят первого года, когда она проиграла ярославскому "Шиннику" принципиальную встречу, за что председатель Казюлин и велел ее в полном составе арестовать. После многочисленных очных ставок, бесед с болельщиками и допросов, на которых, например, спрашивалось: "Ты почему, мерзавец, на шестнадцатой минуте не сделал передачу на правый край?" - команда получила в общей сложности 137 лет лишения свободы и была этапирована в Северный Казахстан; осужденные все были ребята юные, без царя в голове и, едучи в "столыпинце", всю дорогу орали песни.
Тренер же "Красильщика" был расстрелян лично Проломленным-Головановым; рано утром, только развиднелось, начальник милиции вывел тренера во двор допра и приказал:
- Становись на колени, фашистская морда!
Тренер сказал ему:
- Ни за что!
- Чудак… - молвил Проломленный-Голованов уже в иной интонации, сочувственной, даже покровительственной отчасти. - Ты пойми, чудак, противно же падать на этот бетонный пол! Грохнешься, как куль с дерьмом, только шум от тебя пойдет. А на коленях стоючи - раз, и сковырнулся по-тихому, как заснул. Если желаешь, я тебе окажу товарищеское участие и кокну из "вальтера", а не из отечественного ТТ. Потому что из "вальтера" филигранная такая получается дырочка, будто кто ее просверлил, а из ТТ бац - и полголовы нету…
Эта последняя ласка подействовала на тренера таким образом, что умирал он, заливаясь благодарственными слезами .
В том же пятьдесят первом году Феликс Анисимович ввел в Глупове гражданскую униформу, с тем чтобы стимулировать единение народа вокруг его линии на острастку: мужчинам присваивались габардиновые костюмы темно-синего цвета в реденькую полоску, женщинам - те же габардиновые костюмы, но только юбочные, а не брючные, юношеству - "бобочки", то есть короткие курточки из вельвета, детворе - стилизованные матроски; кроме того, сильному полу предписывалось носить так называемый "политический зачес", а прекрасному полу - укладывать волосы этаким барашком, барашком. Проломленный-Голованов лично контролировал унификацию внешности горожан и серьезно опасался волнений на этой почве, но ни одного строптивца ему обнаружить не удалось, потому что в то время глуповцы больше всего на свете боялись подозрения в буржуазном индивидуализме.
И все же председатель Казюлин в глубине души побаивался того, что при показном единении вокруг его линии на острастку и якобы оголтелом коллективизме глуповцы таят против него некую заднюю мысль и только и думают, как бы расквитаться за перегибы с властью трудящихся на местах. Поэтому, то есть страха усугубления ради, Феликс Анисимович вскоре развернул широкую кампанию за искоренение задних мыслей, которая призвана была охватить все взрослое население. На практике это выглядело следующим образом: по средам и пятницам Особое присутствие в составе председателя Казюлина, начальника гормилиции Проломленного-Голованова и одного бессловесного мужичка по очереди заслушивало каждого взрослого глуповца и, судя по его ответам на разные каверзные вопросы, давало ему политическую оценку, из которой вытекало либо поощрение в виде отреза кумача местного производства, либо лишение свободы с непредсказуемыми последствиями. Большая часть глуповцев отделалась кумачовыми отрезами, так как на все вопросы эта часть отвечала междометиями или решительно невпопад и, стало быть, серьезной угрозы не представляла, но те, кто был способен связать десять слов в одно внятное предложение, нешуточно пострадали. Допустим, является такой глуповец на прием, а Проломленный-Голованов ему сразу обухом по голове:
- Ты,– спрашивает, - товарищ, к какой диверсионной группе принадлежишь?
Глуповец, конечно, весь стекленеет от такого подвоха, но отвечает пока что твердо:
- Я, соколы вы наши, испокон веков был пролетарии всех стран соединяйтесь!
- А какие у тебя чувства к власти трудящихся на местах? - вступает председатель Казюлин.
- На это я так скажу: будь у меня три головы, как у Змея Горыныча, я за данную власть все три и положил бы!
- Положим, что так… А вот насчет перебоев в свободной продаже с мукой и маслом - какая твоя позиция?
- Это, конечно, трудности роста плюс враждебное окружение.
- Ну а как у тебя обстоит с уверенностью в завтрашнем дне?
- И тут никаких сомнений!
Тогда Проломленный-Голованов с отчаянья подмигнет испытуемому и как бы по-свойски спросит:
- С женой-то аккуратно сосуществуешь или же имеешь что-то на стороне?
- На этом фронте, товарищи, честно говоря, у меня нелады, - простодушно поймается балагур. - Квелая мне какая-то попалась супружница, не боец! Поэтому, конечно, временами природа берет свое…
- В таком случае нет тебе доверия! - скажет Казюлин не без злорадства. - Сегодня ты, понимаешь, изменишь супруге, а завтра политическим установкам! Эй, кто там у нас человек с ружьем? Тащи его в каталажку!
И беднягу тащат волоком в каталажку.
Однако среди испытуемых попадались и такие истовые фигуры, что все у них было как по писанию, включая "не пожелай жены ближнего твоего". В таких критических ситуациях председатель Казюлин загадывал испытуемому загадку. Он спрашивал, что такое: "По-ихнему - чушь, несуразность, курьез, по-нашему - факт, соцударник, колхоз" - и если испытуемый не отгадывал, что это отрывок из поэмы Александра Безыменского "Трагедийная ночь", его также спроваживали в каталажку.
В результате кампании за искоренение задних мыслей в городе удалось нейтрализовать около тысячи потенциальных головорезов и диверсантов, но и этого Казюлину показалось мало: он велел Проломленному-Голованову взорвать ночью памятник Милославскому и обвинил в этой акции ночную смену рабочих с красильной фабрики; последние нимало не отпирались, понимая, что в сложившихся условиях это занятие праздное, и вслед за футболистами отправились в Северный Казахстан.
Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что председатель Казюлин и меры кротости из виду не выпускал. Так, он обязал "Красный патриот" регулярно публиковать материалы о страданиях заморского пролетариата в тисках всяческого обнищания и разора. К чести глуповцев, они близко к сердцу принимали социально-экономические невзгоды заморского пролетариата, и примерно с пятидесятого по пятьдесят шестой год в городе только и было разговоров, что о трагедиях, которые разыгрывались по ту сторону баррикад. Допустим, стоило над Калифорнией пронестись урагану, повлекшему человеческие жертвы и неисчислимые разрушения, как уже глуповцы при встрече вместо "как поживаете" спрашивали друг друга:
- Вы слыхали про ураган, который пронесся над Калифорнией?
И слышали в ответ:
- Это какой-то ужас! Вообще несчастная какая-то страна, эта Америка. Все у них не слава богу: то жизнь дорожает, то негров вешают, то вот теперь, понимаете, ураган!..
- Жалко американцев, по-человечески жалко. Вот сейчас в Калифорнии остались они на бобах, а у них, наверное, даже ломбардов нету, чтобы зипунишко какой-нибудь заложить…
- Какое там ломбарды - у них и зипунишко-то небось один на все западное побережье!
Другой мерой кротости было открытие в Глупове театра оперетты; председатель Казюлин с легким сердцем закрыл филармонию, открытую еще Стрункиным, тем более что на концерты заезжих музыкантов в последнее время разве что пьяные забредали, и в мобилизационном порядке собрал труппу опереточников, к которой в малой части подключились и местные силы, и были привлечены силы со стороны. В течение всего казюлинского председательства в театре шли две музыкальные комедии на сугубо индустриальные темы, однако по ночам, исключительно для председателя и начальника гормилиции, давалась "Фиалка Монмартра" с канканом и переодеваниями непосредственно на сцене, что, впрочем, могло быть истолковано и как поиск в области драматического искусства; на этих спектаклях Казюлин с Проломленным-Головановым сидели в десятом ряду с полевыми биноклями в руках и были серьезны, как на маневрах.
Наконец председатель Казюлин время от времени закатывал грандиозные празднества для народа с бубликами, духовой музыкой, докладами о международной обстановке и шествием физкультурников; только предварительно он запирал троих инвалидов войны в сарае, существовавшем при здешнем базаре, где обычно хранились весы и гири, - это на тот предмет, чтобы инвалиды своим скорбным видом не омрачали всеобщего торжества.
Последней акцией Феликса Анисимовича было второе избиение медицины: в пятьдесят третьем году председатель ненароком подхватил насморк, а в глуповской горбольнице ему диагностировали бронхит; поскольку лечить его начали новомодными антибиотиками, у председателя вдруг открылась жестокая аллергия, и он заподозрил местную медицину в покушении на убийство; все работники горбольницы, включая нянек и сторожей, были, конечно, обвинены в коллективном заговоре против власти трудящихся на местах и расстреляны поголовно. Самое интересное, что, поскольку здравоохранение в городе некоторое время отсутствовало вообще, казюлинская аллергия таинственным образом переросла в желтуху, и председатель скоропостижно скончался в своей загородной резиденции.
Когда народ разболтался уже до такой степени, что начал судачить о чисто человеческом облике своих бывших руководителей, в городе обозначился слух, что Феликс Анисимович в быту был скромен необычайно, что якобы после себя он не оставил ничего, кроме именного нагана, казенной мебели и кое-какой одежки, что его излюбленным кушаньем была демократическая гречневая каша со шкварками, что единственная вольность, которую он себе изредка позволял, представляла собой обыкновенную товарищескую шалость: Феликс Анисимович накачивал водкой Проломленного-Голованова и заставлял его сутки напролет играть на трофейном аккордеоне.
Для полноты впечатления об этом периоде истории города Глупова остается только упомянуть о явлении, никак не запланированном в ходе реализации линии на острастку, а просто даже явлении решительно неожиданном, - именно о таком разгуле уголовной преступности, которая была здесь не слыхана со времен принятия христианства. Летописец этого периода никак не объясняет такого резкого падения нравов, а просто свидетельствует, что в послевоенные годы глуповцев не только по ночам обворовывали, грабили и раздевали, но что и днем проходу не было от ворья. Дело дошло до того, что у самого Проломленного-Голованова на ходу срезали кобуру, а в начале пятьдесят третьего года произошло открытое сражение между бандами Сашки Соловейчика и Зеленого Змия, который к тому времени для вящей конспирации и на красильную фабрику устроился, и прописку глуповскую получил, и обзавелся подругой жизни; с этой-то подруги все и пошло - Сашка Соловейчик для острастки соперника отрубил ей голову колуном, Змий, в свою очередь, спалил Сашкину развалюху вместе со всем семейством, а там уже распря встала на такую серьезную ногу, что в ход пошла чуть ли не артиллерия.
Эта междоусобица - случай, разумеется, вопиющий, но что касается непосредственно распоясавшегося ворья, то дело тут, вероятно, в том, что тридцать пять лет бескомпромиссной борьбы против собственности вообще не могли пролететь бесследно; или же просто-напросто дело в том, что жизненный уровень глуповцев в послевоенные годы вырос до такой степени, что у них уже появилось чего украсть.
Глуповцы за границей
После кончины Феликса Анисимовича Казюлина, точнее после его похорон, во время которых, между прочим, было задавлено четырнадцать человек, как-то донельзя сделалось очевидно, что дальше так продолжаться уже не может, что Глупов более не в состоянии жить по-прежнему, иначе тут вовсе не останется населения и в праздном положении окажется власть трудящихся на местах. Кроме того, в результате строительства и невзгод военного времени в полное запустение пришла хозяйственная жизнь города: красильная фабрика имени XI-летия Великого Октября по-прежнему выпускала сатиновый кумач, который годился разве что на пионерские галстуки и закупался облпотребсоюзом только из-за того, чтобы обеспечить красильщикам кусок хлеба, кустарь измельчал и не выносил на рынок практически ничего, кроме глиняных копилок в виде кабанчиков, свистулек из дерева да мочала, коммунальное хозяйство претерпело такой упадок, что даже проспект имени Стрункина зарос посредине муравой, а по обочинам камышом; о ситуации, сложившейся на территории бывшей Болотной слободы, даже жутко упоминать: тамошний народ из числа тех, кто вовремя не озадачился разбежаться, щеголял в опорках, как во времена обоюдного террора, поставлял городу исключительно каленые семечки, а сам питался сусликами и дикими голубями, потому что даже лебеда, зараза, и та уже не росла. Короче говоря, вдруг глуповцам стало ясно: еще один такой любимец народа, как Феликс Анисимович Казюлин, и город исчезнет с лица земли.
И тогда депутат горсовета Беляев Илья Ильич, человек неплохой, даже совестливый где можно, но малоприметный в прежние времена и только однажды упомянутый в глуповской летописи по тому поводу, что в ходе кампании за истребление задних мыслей он состоял членом Особого присутствия, отчаялся на своего рода переворот. Тут надо оговориться, что после смерти председателя Казюлина власть в городе как-то сама по себе перешла к Проломленному-Голованову; если бы он повел себя хоть сколько-нибудь политично и не вздумал немедленно продемонстрировать свой характер, то наверняка быть ему новым председателем горсовета, однако за те полтора месяца, что этот неистовый человек простоял у власти, он такого понатворил, что глуповцы его образу правления ужаснулись; достаточно будет сообщить, что Проломленный-Голованов первым делом завел себе натуральный гарем из артисток опереточного театра, которых он держал взаперти на своей квартире, и целых полтора месяца театр был закрыт якобы на ремонт.
И вот собирается внеочередная сессия горсовета. Депутаты все в бостоновых костюмах смирно дожидаются Проломленного-Голованова и только изредка нервным движением приглаживают свои "политические зачесы". Проходит полчаса, час, а начальника гормилиции нет как нет, и все уже начинают побаиваться, а не ввел ли он тем временем в городе военную диктатуру…
Проломленный-Голованов как чувствовал, что внеочередная сессия горсовета собирается неспроста, что ему депутаты готовят пакость, и поэтому явился на сессию с ручняком; он сел за стол президиума, установил пулемет стволом в зал, пригладил виски и спросил сокровенным голосом:
- Ну, какая там у нас, ребята, повестка дня?
- Повестка дня такая, - сказал депутат Беляев и в смятении три раза стукнул по столу пресс-папье: - О вредительской деятельности правого уклониста и агента империалистической разведки Проломленного-Голованова!..
Начальник гормилиции внимательно посмотрел на Илью Ильича и стал разворачивать в его сторону пулемет. Депутаты, наводнившие зал, в страхе попадали в проходы между креслами, но Илья Ильич не сдрейфил, не растерялся, а по-простонародному запустил в Проломленного-Голованова первым предметом, который под руку подвернулся, - именно пресс-папье. Не боевая эта канцелярская принадлежность угодила Проломленному-Голованову прямо в висок, и он повалился со стула как нечто неодушевленное. Какие, однако, непоказанные и наивные предметы иногда обеспечивают верх одного политического направления над другим.
Понятное дело, что на внеочередной сессии горсовета Илья Ильич Беляев был единогласно избран новым водителем глуповского народа с самыми широкими полномочиями. Этих полномочий Илья Ильич вовсе не добивался, а, напротив, депутаты ему их, если можно так выразиться, всучили, потому как программу, выработанную на сессии, без самых широких полномочий было не одолеть. Вообще депутаты заметно взбодрились после устранения Проломленного-Голованова, и даже кто-то из них осмелился запросить:
- А нельзя ли на прежнее руководство критику навести с точки зрения текущего исторического момента?
- Это полный вперед! - согласился Илья Ильич.
- В таком исключительном случае я вот что скажу, товарищи депутаты: это было не руководство, а глупая тирания и саботаж социалистического строительства!
- Ну, это вы уже слишком, - отозвался Илья Ильич. - Но вообще я предлагаю всех посаженных и казненных считать пострадавшими ни за что.
- Как же ни за что?! - взмолился еще один депутат. - Эти ребята гикнулись именно что за что! За то, что они собственными руками, так сказать, выпестовали своих тиранов и палачей.
Кто-то добавил:
- Ведь до чего мы из-за этих гадов дожились, товарищи депутаты! Это только с глубокого перепоя можно выдумать такой город, где нет ничего, кроме каленых семечек! Я думаю, надо просто всем миром встать на колени и попросить прощения у наших детей: дескать, простите, дети, что мы вас родили именно в данной точке земного шара.
На все это Илья Ильич угрозливо заявил: