Я, конечно, сразу вспомнила, что ты где-то в этих местах встречала однажды зимой тоже одного чудного человека - "букиниста с Арбата", - в одном костюме, без шапки, с тросточкой, и как он попросил у тебя поесть, как ты кормила его, и как потом он от тебя убежал".
…Господи, какую страшную и странную историю вспомнила моя дочь!..
Это было году в 50-м. Да, он шел по Чертольскому, приближаясь к Кропоткинской, а я, переходя ее, приближалась к нему.
Да, должно быть, букинист, с Арбата… в прошлом…
Да, зимой, в одном костюме, без шапки, с тросточкой…
Широкий длинный шарф оборачивал его шею в несколько раз, от чего он казался очень гордым и несгибаемым, с откинутой головой и важной походкой…
Наверное, из-за его стати и палочка его взлетала тоже как-то чудно: вначале горизонтально, потом вверх, и, описав полукруг в воздухе, вперед…
Когда мы с ним сошлись и невольно остановились, он сказал мне вот это: "Я букинист с Арбата, - рот его был провалившимся. - Дайте мне поесть". Я достала из портфеля (шла в институт) свой студенческий завтрак (весьма скромный бутерброд) и отдала ему. Он мгновенно проглотил его и, ничего не говоря, гордо повернулся и медленно пошел в Чертольский.
Так продолжалось дней пять, каждое утро, в одно и то же время. Он ждал меня и всякий раз, проглотив бутерброд (большего я не могла ему сейчас принести), гордо поворачивался и неторопливо удалялся, ни слова не говоря. С нетерпением ждала я стипендии… И вот…
Нет! Не надо! Не надо больше, не могу!..
"Ну вот, приехали в Островский.
Ляля поставила машину в скверик за церковью, напротив вашего дома. Саша сел на лавку и сразу начал свои карты.
Да, он засмеялся и говорит: "Везде по пути нашего следования - церкви, монастыри и стройлеса!" Потому что, как и школа, церковь здесь тоже была в лесах. Перед ней, прямо перед вашим подъездом, стоит какой-то строительный бункер, обнесенный заборчиком с вывеской: Главспецстроймонтаж, Мосспецстроймонтаж.
(Все это и подобное списываю с Сашиных карт. Они при мне!)
Скверик, как и Островская и Щукина, в листопаде, т. е. все, как в том твоем стихотворении, посвященном Антокольскому:
На грани церквушки и "Овощного",
В районе воспетого в песнях Арбата,
Ваш переулок дворами веселыми
С нашим сливался огнем листопада…
Только, мамочка, "Овощного" сейчас нет, вместо него на грани ваших переулков - "Прием стеклопосуды", о чем гласит надпись от руки".
Сюда, на этот угол возле "Овощного", приходил в моем детстве точильщик, заявляя о себе пронзительно-радостным кличем: "Точить ножиНожницы, бри-твы пра-а-вить!"
("Ножи-ножницы" сливались в одно слово.)
Со всех сторон сбегались люди с ножами, ножницами и бритвами, а точильщик, молодой мужчина, сияя улыбкой, нажимал ногой на педаль своего станка, вращая большое колесо, и запойно точил, на мгновение останавливаясь для того, чтобы поправить на ремне бритву, проверить на пальце ее остроту и еще раз огласить воздух своим радостным кличем.
А у нас, детей, стоявших в 1-м ряду возникшего вокруг точильщика полукруга, весело кружилась голова от мчавшихся друг за другом серебряных спиц колеса, белозубой, сверкающей улыбки Мастера и летящих из-под ножей-ножниц красных искр…
Долго потом, ошалевшие, мы кричали со всех концов двора: "Точить ножи-ножницы, бри-твы пра-а-вить!"
"Я вошла внутрь бывшего "Овощного". Постояла. Ведь здесь - здесь же! скоропостижно умер мой прадедушка!..
Потом я зачем-то вернулась к машине, не пошла в дом… Саша сфотографировал меня на асфальтном бортике сквера.
Мы пошли к дому вместе с Сашей, но тоже не сразу, а прошлись немного по улице - к каштанам за чугунным забором.
Какие прекрасные каштаны, какие высокие!"
…Высокие каштаны? Прекрасные? Не помню никаких каштанов! Это там, за Чертольским, за Фурманова, а здесь?.. Нет, не помню…
Если бы посадили недавно, не были бы высокими… Не помню…
"Я снова перешла к церкви (Саша что-то записывал у подъезда), встала спиной к бункеру и смотрю на дом. Он светло-серый (со двора оказался желтый), 5-этажный, с крупными цифрами 22 в большом металлическом квадрате, под которым на длинной жестяной полосе значилось: Улица Островского Н.А.
Ну и эти подвешенные снаружи лифты над подъездами - таких я больше нигде не видала.
Смотрю на ваши окна - вашей с Янкой детской и кабинета деда. Везде желто-зеленые шторы, в окне деда, представляешь, сидит серый пушистый кот и глядит на улицу!
Лучше бы я этого кота не видела… Подошел Саша, поглядел и тут же стал наносить кота на карту!
Хватит! Пора идти в дом! Но я опять и опять это откладываю, и мы идем через "сквозные" двери во двор, - и только потом уже поднимаемся к квартире…
Конечно, во дворе я сразу начала искать "Сиреневый просек" (почему вы так странно говорили; "Просек"?), где женщина та была, о котором столько слышала и читала в твоей "Панаме".
Ничего подобного - не то, чтобы просек - ни одной сирени!
И никаких заборчиков, палисадничков, домика дворника - ни-че-го… ПОТОМУ ЧТО ДВОРА НЕТ!
Насколько я сориентировалась, вместо "просека" стоят совсем молодые липы, даже без листьев, видимо, только высаженные.
Глубже, как бы в следующем дворе, две 14-этажные башни из желтого облицовочного кирпича, а между ними, прямо перед вашим дворовым подъездом - красивый 3-этажный домик, красный с белым - "центр вычислительной техники" с детской площадкой перед ним.
Выходит, здесь все совершенно новое и ни следа этой вашей "Австро-Венгрии", этих заборных заплат, так что, надо думать, дворовых боев здесь вести было бы сейчас никак нельзя, и твой Колян был бы без дела".
…Коля-Колян…
Милый сумасшедший нашего двора…
Он жил с сестрой Калей, которая весь день играла на пианино. Выйдя во двор из дома, Коля тут же, сложив руки рупором, кричал в направлении льющихся из окна звуков.
- Каля! Я пошел миз (вниз), вам (непременно вам) ничего не надо? (Всегда только и только эти слова.)
Кале никогда ничего не было надо, кроме игры на пианино, и она продолжала ее, а Коле, видно, тоже ничего не было надо, никакого ответа ему важно было прокричать свое, что он и делал, сколько бы раз ни выходил во двор, а выходил он часто… После запроса Кале Коля поступал в наше распоряжение, и мы с его помощью начинали бой с соседним двором, выставив Колю впереди себя. Он был большой, высокий, с лохматой головой и длинными руками. Размахивая ими и что-то громко и непонятно крича, Коля внезапно выскакивал из-за угла и этим каждый раз страшно пугал противника, который - наша разведка доносила - уже подбирался к нам, - противник сдавался без боя.
Так мы побеждали.
…Коля-Колян, Коля-Колян… "Я пошел миз. Вам ничего не надо?".. Наш дом, наш двор…НИЧЕГО НАМ БОЛЬШЕ НЕ НАДО… НИ-ЧЕ-ГО…
"Смотрю со двора на ваш балкон, с которого так хорошо был виден этот просек, а иногда и та женщина"…
…Та женщина!..
Эта сирень, стоящая широкой длинной стеной в палисаднике перед нашим балконом, была с него видна вся. И вырастила ее именно она, та женщина. Она была очень доброй и всегда выкидывала нам наши лаптовые мячики, улетающие во время игры в ее сирень… На одной из дорожек, засыпанной золотым песком, стояла ее плетеная качалка, такая… ну, кресло-качалка, летняя, слегка желтоватая, какие бывают на дачах…
Качалка, утопая в сирени, видна была с балкона не вся, и женщина, которая в ней качалась, тоже была видна не вся, что делало ее особенно загадочной, таинственной.
Мы забирались на наш балкон и ждали, когда заскрипит качалка…
Эта женщина летом и весной всегда была в длинном белом платье с широкой оборкой внизу и в белой панаме с большими полями. ПО ЭТИМ-ТО ПОЛЯМ И ПРЫГАЛИ ЗОЛОТЫЕ СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ!.. Поля прикрывали ее лицо, и хорошо мы его никогда не видели - это было особо счетово!
Чем-то она болела… Мы не знали, чем, кажется, что-то было с ногой, но не точно, просто она чуть прихрамывала. И это тоже было счетово. Из сирени она никуда не выходила. Зимой мы совсем ее не видели, а осенью она иногда гуляла по дорожке в длинной, теперь уже черной юбке и коротком жакете с небольшим рыжим меховым воротничком и с черной тросточкой в руке… Тросточка была безумно счетовой!
Мы не знали ее имени, но про себя называли Анной. Произносили его редко и, если произносили, - всегда на выдохе и не до конца, с "затуханием": Анн… Имя это было счетово, счетово, счетово!
Под впечатлением письма дочери, в одну из бессонных ночей, я написала стихотворение "Детство":
Где вы дни, пронизанные солнцем,
Не высоким, недоступным и надменным
Низким,
близким-близким
На лужайках,
на тропинках дач меланхоличных,
во дворе,
где клубы дерзкой пыли
Заросли сиреней позакрыли,
С брызгами бутылочных осколков,
Сквозь которые зеленым глазом
солнце?
"Балкон, по-моему, размером с наш.
Наверху, на специальных трубах, протянуты бельевые веревки, внизу стоит большая розовая корзина из универсама.
Со двора, в бабушкином окне и на кухне - белый тюль.
Рву какой-то лист у ног - для сушки, ну и пошли в квартиру, на 2-й этаж…
Стоим на площадке у перил.
По этой лестнице спускался в последний раз дед… Наверное, держаться за перила ему не дали… Стою и думаю об этом. Мне кажется, что и Саша об этом думает, ведь они с Лялей так любили деда, как и все Капитоши, как все вообще!..
Поднимаю глаза: N 13.
У меня страшно заколотилось сердце.
Дверь обита черным дерматином, как у нас, только здесь дерматин снаружи (Господи, все - как у нас!..)
Саша говорит:
- Позвони, не бойся!
Мне ужасно страшно, но я тяну руку к звонку, а в голове кусочек какого-то стихотворения: "Не искал я твой детский след: "* И вертится, и вертится, хотя зря: я-то ищу!
Молчим, ждем. Что же будет? Что я скажу? "Не искал я твой детский след", - вот что я скажу! Я уверена была, что это скажу, понимаешь? Черт-ти что в голове! Но все же из-за Саши я была сравнительно спокойна уж он-то со своей иронией что-нибудь придумает!"
Мать специально прервала здесь чтение.
Мало ли что могло оказаться на 2-м этаже… Войдет ли дочь в НАШУ квартиру?
Матери было не по себе, и она вернулась во двор.
Там, в детстве, время от времени появлялся еще один чудодей старьевщик.
Худой человек, серьезный и деловитый, он останавливал возле сторожки дворника свою лошадь с повозкой, груженой всяким барахлом, а сам расхаживал по двору, хрипло, но зычно возглашая: "Старье берем! Старье берем!"
Вслед за этим раздавались дивные для наших ушей звуки "Уди-уди-и-и" и различные, как бы птичьи, голоса - пронзительные, заливистые, булькающие…
Мы торопили своих родных, чаще бабушек, тащили их во двор. По дороге они роняли разные тряпки, ворохом прижатые к груди или перекинутые через руку.
Все быстро обменивалось у старьевщика на свистящие глиняные птички, бумажные китайские мячики - круглые, словно яблочки, но как бы со срезанным верхом, небольшие, туго набитые опилками, увитые меридианами тоненькой серой резиночки, переходящей в центре в длинную держалку, - ось! - обычно закрученную вокруг среднего пальца руки, которая била шарик. Он улетал вниз и в стороны, тут же возвращался, и рука снова била его, и он снова улетал, и на эти "Уди-удиии" - тоже шарики, но воздушные, особые, исходящие из воздушного же образования - "ножки", выдуваемой в первую очередь, а затем уже, в конце ее, возникал-выдувался и сам этот шарик маленький и односторонний, чаще направленный вверх, а когда воздух покидал его, он, спадаясь, и издавал эти свои печальные пронзительные "Уди-уди-й-й"…
Дожидаясь бегущих к нему людей со старьем, которое он брал, небритый хозяин, словно фокусник, проделывал со своим "реквизитом" все возможные с ним операции - одну за другой или почти одновременно: свистел и булькал птичками, бил китайские шарики с опилками и надувал воздушные, выдыхающие свое "Уди-уди-и-и"…
Грудь его была увешана лентами-кубиками переводных картинок. Да, были еще и петушки-леденцы, лежащие на газете поверх хлама.
И все это было счастьем.
"Итак, квартира 13, мы перед ней - я и Саша. Я звоню - никто не открывает.
Я безумно обрадовалась и стала звонить непрерывно. Звоню и звоню! Тишина. А я прямо руки от звонка не отрываю!
Правда, ну что бы я им сказала? - "Почему вы украли нашу квартиру?"
Черт с ними!
Боже мой! Я такую речь потом ночью придумала!
Я знаю, что прихожая здесь такая же, как у нас (опять как у нас!! Да здесь все, как у нас, все, - потому что ВСЕ ЭТО НАШЕ!).
Черт с ними!..
И вдруг мне стало так страшно, что я кинулась вниз по лестнице, крикнув Саше:
"Скорее пошли!" Я подбежала к машине, испугала Лялю. Но я не могла больше ничего… Меня словно изрезали всю, раздавили…
Мы быстро поехали из Островского, из этого Мертвого, от этой N 13!..
Как только выехали на Кропоткинскую, я немного успокоилась. Да, Саша показал мне Чертольский, я попросила. Какой-то чудной, уступчатый и просто коротышка! Ну и переулок!..
Мамочка! Я осталась сегодня ночевать в Москве, не поехала в Орехово. Юлька спит, а я сижу и пишу тебе. 2-й час ночи, но я решила, пока не напишу, не лягу, в электричке высплюсь. Пишу с радостью и по самым свежим следам. ("Не искал я твой детский след" - вот привязалось!) Главное, мне лишь сейчас стало, наконец, спокойно. Пишу тебе, все время глядя на Сашины карты. Да, карты - чудо! Молодец Саша!
Матря! Если уж быть до конца откровенной, то я тебе вот что скажу: "Зори" на Таганке меня так уж не потрясли - из-за тебя!!
Понимаешь, я ведь, по сути, все это уже много раз пережила. По всем твоим уходам в армию** (пусть это по рассказам, ну и что!), по самой армии, по "предельной"
твоей "готовности"!* И из-за того, КАК ты из армии возвращалась, из-за вагона того… Из-за всех твоих фронтовых подруг, старшины, всех 9-х маев!!!"
…Возвращались мы, пятеро девушек, из армии "самотеком" - как сумеем… Из Чехословакии. И оказалось - абсолютно неожиданно для нас, что солдаты (наши!!) не берут нас в свои теплушки, грубо обзывают, гогочут, показывают на нас пальцами, крича: "Воздух!" В Киеве мы все же сели в вагон-ледник. Солдаты в нем ехали стоя: не хватало мест. Но мы влезли в этот ледник, когда все выскочили на стоянке, кто за чем. Наступала ночь. Когда поезд пошел, солдаты не сразу нас заметили, а заметив, хотели… растерзать… Мат стоял дикий, немыслимый, рев, свист… И вот одна из нас, Оля Щетинина, сельская учительница, вдруг сказала:
"Ребята, а хотите, я вам сказку расскажу?" Это было невероятно. Ледник обалдел.
Мгновение все молчали, но уж потом-то такой мат и рев!.. И все же что-то изменилось, и Оля стала говорить, вначале, правда, еще под их крики, но все же говорила и не старалась никого перекричать…
…"В некотором царстве, в некотором государстве"…
Голос ее был негромким, с легкой хрипотцой… В конце концов (и быстро) вагон затих. Да не то, чтоб затих - мертвая стояла тишина.
Оля проговорила часа два. Кончила, изнемогши. А солдаты ревут: "Миленькая, девонька, еще! Еще давай!" "Не могу!" - говорит Оля. - Я вам все сказки рассказала, не знаю больше…" А они: "Да ты снова эти же говори, снова эти!"
Оля снова стала говорить и еще два часа проговорила…
Мелькали папироски, слышалось громкое сопение, нередко кто-то взрыдывал…
Расстались мы друзьями.
Провожали нас на нашу ветку всем ледником, вещи несли… А как прощались, как плакали!..
А Оля… она такая сказительница была, еще довоенная, она столько сказок знала, но с той поры больше их НИКОГДА не рассказывала. НИ-КОГ-ДА. ЗАБЫЛА. Все до одной, до последней… Навеки забыла.
"То есть меня уже не так легко было удивить, хотя дед был в таком потрясении от Таганки! Помнишь его рассказ и слезы? Но то ведь дед… Ну, ладно… да и ты сама тоже… ты была в потрясении от одного чтения "Зорей", только! Но ты такая же, как дед, у вас все это по-другому… не знаю, как назвать. К тому же ты ведь не видишь себя со стороны и все воспринимаешь как нечто новое…
Ты в этих девочках себя не видишь так, как я. Я уверена в этом. Поэтому мое потрясение спектаклем как бы "смягченное", смягченное именно из-за тебя, понимаешь?** Но, конечно, ПОТРЯСЕНИЕ, еще бы, но все же смягченное, хотя говорить ТАК о ТАКОМ спектакле - грех. Но… это же условно мы говорим, мы ведь все прекрасно понимаем! Просто я с тобой всю жизнь (!) прожила и потрясаюсь, наверное, лет с 12… Ну и вот. А… ладно…
Кропоткинской ехали медленно из-за большого движения в это время, и я видела не только Чертольский, но и твою аптеку, твою булочную (лотков, конечно, возле нее сейчас нет!), твой край Гоголевского, твое метро… Весь, весь твой рабат!
Мамочка! На могилу Сережи поеду, очевидно, в следующий выходной с Женей Мельниковым и Сашей Аллилуевым. Во вторник еду на Пироговку и к клинике, где тебя оперировали. Обнимаю, крепко тебя целую, целую всех!
Ваша Коза. (Прозвище дочери с детства)
P.S.
1. Я все забываю тебе написать, что на курсах мы сейчас занимаемся "Словом о полку Игореве" в переводе Шкляревского. Очень хорошо и совсем не трудно. Мне очень понравилось высказывание Шкляревского о так называемых "темных местах" "Слова"; он - за тайну. Т. е. он считает, что "темные" места так и должны оставаться темными, ну, как нора или дупло, т. к. если все их "высветлить", то обеднеет лес, улетят совы, уйдут все лисы и бобры!.. Почитай этот перевод в "Юности" N 6, очень прошу!
2. Купила замечательные шторы (материал!) для вашей спальни и кабинета. Клава сошьет!
3. Срочно сообщи, нужен ли интерферон (срок годности до февраля-марта).
4. 21 октября иду на вечер (в нашем литмузее), посвященный 80-летию со дня рождения М.Светлова. Ведущий - Паперный, будет М.Алигер. Все напишу подробно.
5. На лекциях в литмузее (потрясающих! Ты не представляешь, что такое этот музей!) опять ругают Ю.Кузнецова за безнравственность. Вот. А ты его еще любишь!.. Но я тут как-то осмелела (в смысле обнаглела!) и высказала твое мнение о Кузнецовском Пушкине.*** Сказала это твое: Пушкин "больше расплескал" не потому, что Кузнецов считает Гомера, Софокла и Данте гениальнее, а потому, считает он, что у Пушкина как раз т а к много всего, что ему и "глотка" хватит, - вот и не жаль "расплескать", он, Пушкин, не придает этому расплескиванию значения, - он не "алчет"…
Наш руководитель, очень эрудированный и умный, сказал; "Любопытно", но я не стала "развивать" т тему и скромненько умолкла… К счастью, почти без перерыва началась другая лекция, а то непременно начали бы в N-раз "трясти" "череп отца"…
…Ох уж этот череп!
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землей.
Казалось бы, действительно, что может быть безнравственней: пить из черепа отца?
Но.
При всей эпатажности формулы первой строфы, при том, что вся она метафора, эпатажная метафора, парадоксальность состоит в том, что метафора эта отражает вполне прямой смысл, однако иной, нежели тот, за который поэта "ругают".
Таким образом, там и там - смысл прямой, но знаки противоположные.
Присмотримся.