- На площади Дагоберта, где ярмарка, - сказал человек помоложе, с дергающейся левой рукой.
Полицейский уже почти поднял мистера Память на ноги, держа одной рукой за воротник, а другой - за штаны на седалище. Выходя наружу, я еще успел услышать:
- Когда вернешься в участок, спроси, что они сделали с Губбио, Витторини и Серафино Старки. Грязный, нечищеный ноготь кровавых репрессий…
Я вышел на улицу, слепо щурясь на солнце. Площадь Дагоберта? Прохожие охотно меня направляли, тыча пальцем в нужную сторону и темпераментно размахивая руками. Хорошие люди, отзывчивые и любезные, с такой неуемной, кипучей энергией. Я прошел по мощенной булыжником улочке, мимо закрытой типографии, свернул на улицу, где какие-то мужчины под дружную песню сыпали зерна тмина на круглые караваи, которые другие мужчины смазывали яичным белком, и вышел на прямоугольную площадь с двумя барочными фонтанами (напряженные, словно сведенные судорогой каменные мышцы и разверстые в танталовых муках рты, пытавшиеся схватить недоступную воду) и рядами временных ярмарочных прилавков. Здесь продавались обычные вещи - уцененная детская одежда, футбольные бутсы, сахарная вата - и работали незамысловатые игровые аппараты и тиры. Веселые люди по большей части смеялись в лицо зазывалам и просто ходили, глазели, облизывая вафельные рожки с мороженым. Я нашел относительно тихое местечко и занял его. Мне нужна была сцена, и я выпросил на время - посредством немой пантомимы, потому что торговец за ближайшим прилавком говорил исключительно по-каститски - три пустых крепких ящика из-под "Кукукугу" (не такая уж и новинка: напиток уже появился и на Карибах). Взгромоздившись на свои подмостки, я объявил громким голосом:
- Мистер Память-младший уже здесь! Задавайте вопросы! Любые, любые, любые вопросы!
Вскоре ко мне подошла небольшая компания робких хихикающих юнцов. Они были как бы со мной, но при этом и не со мной: с тем же успехом они могли бы пребывать где-нибудь в другом месте, никто не смотрел мне в глаза, никто не бросал мне вызов. А потом какой-то мужик средних лет, не вполне трезвый, крикнул издалека:
- Как сделать, чтобы жена на меня не ругалась?
- Заткните ей рот поцелуями, - выкрикнул я в ответ. - Утомите любовью.
Раздался смех. Люди начали подходить. Какой-то школьник попробовал что-то спросить, но остальные его не расслышали. Я прокричал в полный голос:
- Этот юный джентльмен интересуется, когда появилось телевидение. Если он имеет в виду первую телепрограмму для широкой публики, то ответ будет: 13 июля 1930 года, в Англии, на механической телевизионной системе Бэрда.
На самом деле мальчик спросил, когда был открыт мультирасовый Университетский колледж в Солсбери, но ответа на этот вопрос я не знал. Зрители потихоньку преодолели смущение, и вопросы посыпались градом: первое сообщение азбукой Морзе? (24 мая 1844); эвакуация из Дюнкерка? (3 июня 1940 года, в годовщину смерти Гарвея, создавшего действующую до сих пор теорию кровообращения); древнее название столицы Болгарии? (Сердика, Триадица для византийских греков); двенадцатая годовщина свадьбы? (никелевая свадьба); краткая биография Че Гевары? (родился в Аргентине, воевал на Кубе, ушел в революцию в Гватемале); "Смерть после полудня"? (шампанское и перно, хорошо охлажденные); рекорд скорости по выпитому пиву? (Огюст Маффре, француз, уговорил 24 пинты за 52 минуты); восемь баллов по шкале Бофорта? (очень крепкий ветер; ветер ломает сучья деревьев; идти против ветра очень трудно); кто сказал, будто англичане считают, что цивилизация начинается с мыла? (немецкий философ Трейчке); артемизия? (полынь или правительница древнего города Галикарнаса); гуанако? (крупный вид ламы; используется как вьючное животное); международный генри? (единица измерения самоиндукции; равен 1,00049 абсолютного генри); чем лечить трипаносомоз? (трипарсамидом или сурамином); как избавиться от пятен сажи? (попробуйте четыреххлористый углерод); второе имя Эдит Ситуэлл? (Луиза); победитель дерби 1958 года? (Шенкель, жокей Ч. Смирк).
Вопросы были, конечно, не точно такие, какие я здесь перечислил, но задавали вопросов много, причем задававший, как правило, знал ответ - собственно, поэтому-то и спрашивал. Я набрал около 80 процентов. А потом вопросы начали превращаться в загадки, что меня очень встревожило. Смешливая очаровательная молодая матрона с роскошными пышными формами спросила:
- Что легче пуха, а долго в руках не удержишь?
Это было несложно. Потом морщинистая старуха сказала:
- В гостиной много стульев, посередке клоун танцует.
Изможденный туберкулезный юнец:
- Хоть и внутри тебя заперто, его все равно могут украсть.
Дыхание у меня во рту отдавало кислятиной, сердце бешено колотилось. Наверное, мне надо было поесть. Голова буквально раскалывалась от боли. Потом кто-то сказал, но я его не разглядел:
Белая птица без перьев
С божьего неба слетела,
На крышу замка присела.
Пришел безземельный владыка,
Без рук подхватил ее тихо
И ускакал без коня
В белый чертог Короля.
- Солнце, да, - сказал я. - Это понятно. Но откуда вы знаете про снег?
А потом мужчина ученого вида, в широкополой шляпе и самодвижущейся инвалидной коляске, выдал такое, что я уж никак не ожидал услышать здесь, на Карибах, а именно - куплет из старинной английской скабрезной баллады:
Затейным дружком одарил меня Бог.
Стоит он исправно, хотя и без ног.
И хват он изрядный, хотя и без рук,
Поди догадайся, кто сей бойкий друг.
- Это слишком легко, - сказал я. - И чересчур неприлично для этой смешанной аудитории. А теперь, с вашего позволения, я пущу шапку по кругу.
И, не спросив разрешения, но с благодарной улыбкой, я сорвал кепку с головы какого-то школьника. Толпа начала быстро редеть. И тут внезапно некое странное существо выросло передо мной с криком: Стой! - и я замер, объятый ужасом. Что дало искажение восприятия? Головная боль, солнце, голод? Какая-то нелепая львиная морда в глубоких язвах проказы, обрамленная, как ни странно, тщательно ухоженной пегой гривой. Тело маленькое, искореженное, но несомненно человеческое. Руки тянулись вперед дугой, как бы стремясь сгрести землю когтями. Дешевый синий костюм отутюжен к празднику, чистый воротничок, галстук в розочку. Существо выкрикнуло, и его голос напоминал глухой лай, как будто весь его рот был в болячках:
- Отвечай, если можешь!
Я не хотел отвечать, хотя и не знал почему. Я крикнул в ответ:
- Представление окончено. Приходите завтра.
Но толпа прекратила рассасываться, раздались выкрики, чтобы я отвечал. Существо подняло переднюю лапу, требуя тишины, и выдало свою загадку:
Горло, зубы и язык.
Кто в глубины те проник,
Обретает, говорят,
Колдовской блаженный ад.
Осторожней на подходе -
Вдруг там львиные угодья.
- Я знаю ответ, - сказал я, - но меня могут арестовать за непристойное поведение в общественном месте. Это как бы двойник той загадки о бойком дружке. Нет, нет, нет, представление окончено. Пожертвуйте, кто сколько сможет. Может, мозги у меня и набиты битком, но карманы пусты. Пожертвуйте от щедрот своих бедному страннику среди вас.
Человек-лев пошел прочь, не подав ничего. С того, что осталось от прежней толпы, я собрал - мелочью, за исключением долларовой бумажки от ученого мужа с затейным дружком, - семь каститских долларов и шестьдесят пять центов. Каститский доллар, в силу происхождения от старого британского полуфунта, стоил всяко побольше своего американского кузена. Ответив на столько вопросов, я имел право задать свой собственный: читатель вскоре узнает какой. Ученый с затейным дружком дал любезный и быстрый ответ. Теперь я заметил, что у него французский или креольский акцент. Левая рука затянута в перчатку из хорошей дорогой кожи. Я поблагодарил его и отправился искать дешевый отель.
7
На крошечном столике прямо у входа стоял телефон, и хорошенькая юная девушка в мини-платье - пестрой расцветки в тонах аметиста и кремового яблока - говорила в трубку:
- Один-один-три. Один-один-три. Мистер Р. Дж. Уилкинсон.
Потом она посмотрела на меня так, как будто мы с ней встречались раньше и я ей не понравился. Ну и ладно. Я подошел к стойке администратора со своей новой бритвой и тремя новыми носовыми платками. Объяснил отсутствие прочего багажа, и хозяйка отеля изобразила сочувствие. В Нью-Йорке чего только не происходит. В Вест-Индии все-таки поспокойнее. Хозяйка поджимала губы, пока они не исчезли совсем, и одновременно трясла головой. Это была женщина с кожей цвета мокко и с багрянистыми волосами, одетая в кебайя. Три доллара в сутки - вполне по-божески.
- Запишите свое имя в книге. Ваш паспорт, пожалуйста.
Ее отель назывался "Батавия", поэтому я рассудил, что она сама из Индонезии или, скорее, из старой Голландской Ост-Индии. Что одна Индия, что другая - какая разница. Расписываясь в книге, я заметил у нее на стойке почти пустую пачку сигарет "Джи Сэм Сой" с ароматом гвоздики, сделанных в Сурабае. И метафорическими церебральными ногтями придавил свою ярость по поводу утраты "Синджантина". Сердито буркнул под нос:
- Нью-Йорк.
- Да, да, ужасно.
В крошечном вестибюле располагался небольшой, набитый битком бар, почему-то увешанный самыми обычными малаккскими плетеными корзинами. Крупные серые ящерицы носились по стенам, прятались под картинами с изображением парусных кораблей, издавали звуки, похожие на смачное причмокивание губами. Несколько мужчин резались в карты, одного, моргавшего в полной прострации, в шутку обвиняли в жульничестве. Одинокий пьяница сосредоточенно прощупывал языком свою щеку. Один его глаз был закрыт, а другой косился на календарь с изображением молодой смуглокожей пары, целовавшейся в губы под неодобрительным взглядом шокированного старика, наполовину отводившего глаза на заднем плане. Или там была шокированная старуха? Не помню. Приятно пахло корицей и камфарным лавром. Открытая дверь вела в сад, где девушка вытряхивала накрахмаленные простыни, а парень чистил колодец, перемешивая воду палкой. Какой-то невидимый музыкант, явно из начинающих, неумело наигрывал на чем-то вроде лютни - до-ре-фа-ля. Хорошее место, мне там понравилось.
Мне выдали ключ, и я поднялся по лестнице к своему номеру 8, отрыгивая щедро сдобренной специями рыбной похлебкой, которую съел в каком-то сонном ресторанчике. Окно - оно было открыто, и морской ветер раздувал нейлоновую занавеску - выходило на улицу, шумящую весельем. Там были мастерская по ремонту обуви, ювелирная лавка и салон магии. В обветшавшем, полуразвалившемся кинотеатре шел фильм "Послепослезавтра". А дальше - волнолом и море. В небе носятся чайки. Красота. Комната тоже хорошая: простая, обставленная в основном воздухом. А где тут вода? Я вышел в коридор и разыскал рудиментарную умывальную - пара кранов над каменным полом. Я выстирал рубашку куском грубого синего мыла, но сначала, сложив руки чашечкой, запил шесть таблеток аспирина, которые купил по пути. Шишка на голове стала меньше, но боль все еще не проходила. Я побрился вслепую, намылив бороду голым куском мыла. Решил отложить то, что хотел сделать, что должен был сделать, на завтра. А сегодня просто отдохнуть. Повесил рубашку на вешалке у окна под ветерок и улегся в постель, забравшись между жесткими чистыми простынями. "Послепослезавтра", промелькнул в голове остаточный образ киноафиши. Нет, обязательно завтра. С утра пораньше.
Сперва я не мог заснуть. Я лежал на боку и тупо таращился на тумбочку у кровати, которую заметил только сейчас. Интересно, а что там внутри? Ночной горшок, Библия? Я открыл тумбочку и увидел там книгу, слишком маленькую для Библии. Обложка приподнималась углом, как крыша, - внутри лежала какая-то толстая закладка. Это был тяжелый блестящий свисток профессионального футбольного судьи, а сама книга оказалась сборником правил футбола. Игрок находится в положении вне игры, если он оказывается ближе к линии ворот соперника, чем мяч, и при этом участвует в игровом моменте после предыдущего удара по мячу, кроме случаев, когда между игроком и линией ворот находятся минимум два соперника, даже если один из них вратарь… Штука покрепче любого снотворного. Стало быть, в этом же номере останавливался рассеянный футбольный судья. Рассеянный или, в конце концов, преисполнившийся отвращения к тому, во что превратилась игра - в повод проламывать головы или швыряться бутылками, не считаясь с авторитетом судьи. Надо будет отдать книгу и свисток хозяйке. Хотя нет. Свисток симпатичный, оставлю себе. Его приятно держать в руках, как это бывает с любым закругленным, компактным и твердым предметом, сделанным из металла. Я приложил ко лбу маленький цилиндр: он холодил и немного рассеивал боль. Свисток висел на крепком шнуре. Я надел его на шею как талисман. Он как будто навеял на меня сон.
Мне снилась сестра, ставшая очень юной и крошечной. Скорее как дочка. Я нес ее под мышкой, словно котенка, по улицам Нью-Йорка, но когда делал покупки - какие-то смутные, неопределенные вещи, представлявшиеся в виде громоздких свертков, - она начала мне мешать: для нее не было места ни под одной, ни под другой рукой. Я бросил ее в Ист-Ривер, и она превратилась в рыбу. Дурацкий, бессмысленный сон.
Я проснулся без боли и как раз успел застать быстрый закат. Когда я вставал, мне в грудь ударилось что-то маленькое и тяжелое. Я сперва испугался, а потом вспомнил, что это такое. Очень хотелось есть. Рубашка высохла. Спустившись вниз, я обнаружил, что в фойе-баре теперь пусто. Там была только хозяйка. Она курила "Джи Сэм Со", и аромат гвоздики смешивался с корицей и камфарным лавром. Оторвавшись от своего занятия (она что-то там переписывала из маленькой книжки в большую), хозяйка спросила:
- Вы к нам надолго?
- Пока не знаю, - ответил я, - но я планирую уехать… э… на следующий день после послезавтра.
Она, похоже, не уловила глупой отсылки. И сказала что-то похожее на "дурак".
Я малость опешил:
- Почему же дурак?
- Я сказала "тулат". На следующий день после послезавтра умелый работник понесет на плече ношу на длинной палке, которую будет поддерживать палкой, несомой на другом плече.
- Прошу прощения?
- На этом примере, - сказала она, теперь улыбаясь, - нам в школе наглядно показывали, как много слов нужно в английском, чтобы сказать самую простую фразу. На моем языке, индонезийском, хватило бы всего трех.
- Да ну?
- Тулат тукань туил. "Тулат": на следующий день после послезавтра. "Туил": на длинной палке, которую будет поддерживать, и т. д. Слова несложные, вы их запомните без труда.
- Но я вовсе не собираюсь их запоминать. Да и зачем бы мне…
- А при чем здесь, собираетесь вы или нет?
Я не нашелся что на это ответить. Она собрала свои книги, а потом вдруг сказала, словно только сейчас подумав о том, что надо бы как-то смягчить слова, которые с позиции моей неокрепшей и хрупкой юности могли быть восприняты как грубый выговор:
- Доктор Гонзи приглашает вас на обед. Сказал, чтобы вы приходили в любое время, начиная с шести тридцати. Он будет ждать вас в "Пепегелью".
- Кто такой доктор Гонзи, откуда он знает, что я здесь, почему он меня приглашает, где…
- Столько вопросов! "Пепегелью" совсем рядом, в конце нашей улицы. Доктор Гонзи сказал, что сегодня вы с ним уже виделись. Он заходил сюда выпить. Похоже, вы произвели на него впечатление. Он обидится, если вы не придете. Было бы очень нехорошо обижать доктора Гонзи.
Она кивнула и ушла в маленький кабинет за стойкой. Открыла дверь - изнутри вырвался едкий дым, как микстура от астмы, послышались голоса, звон тихого застолья. Хозяйка вошла в кабинет и закрыла дверь.
А я вышел на улицу, принюхиваясь к запаху чеснока и кипящего масла. Магазинчики, кинотеатр, магазинчики, магазинчики. Кто же он, доктор Гонзи? Ученый муж с бойким дружком? Это вряд ли… Но ведь кем-то же он должен быть! Из темной боковой улочки донесся пронзительный крик попугая: Краааааааааарк. А потом, с дремучим австралийским акцентом: Дурень, наглец. Так, погодите. "Пепегелью" должно означать "попугай", правильно? Поэтому я свернул в ту улочку и вышел к ненарочитому запаху жареной рыбы, и там действительно был ресторан. Маленький открытый дворик с полудюжиной столиков. Свечи в стеклянных подсвечниках, кусты в больших кадках. Крытая кухня с двустворчатыми распашными дверьми. Там стояла конструкция вроде виселицы, с которой свисала клетка, а в клетке, вцепившись лапами в прутья, сидел красно-синий попугай с глазами паяца. Сразу за двориком плескалось море. А за одним из столов сидел в одиночестве - как же я раньше-то не догадался?! - человек-лев. Перед ним стояла початая и уже хорошо оприходованная бутылка шотландского виски. Увидев меня, он влил в себя залпом целый стакан и нетвердо поднялся.
- Доктор Гонзи?
- Удивление в вашем голосе, как будто высокие академические почести считаются несообразными с… с… Впрочем, ладно. Хорошо, что вы пришли. Сегодня вы замечательно выступали. Столько познаний, причем полностью бесполезных! Мне это нравится.
- Значит, вы не доктор медицины, сэр?
Мы сели за стол, мне было очень неуютно. Его лицо казалось совсем уж жутким при свете свечей. Почеши дурня, ах-хахахаха. Краааааарк. Других посетителей не было.
- Философии. Истинной философии. Утешение каковой сильно преувеличено. Боэций, да. Метафизика, устаревшая и недооцененная наука. Я написал монографию о епископе Беркли. Называйте меня идеалистом. Вы, как обладатель таких обширных бесполезных познаний, возможно, знакомы с моим изданием "Алсифрона, или Мелкого философа".