- ...Я не смог уехать. Я пообещал ей уехать, далеко, чтобы не сорваться в любую минуту и не броситься туда, к ней... И не смог. Я, что называется, слабый, а у нас, когда мы любим женщину, слабость превращается в такую... силу, что... и вот, когда она должна умереть из-за каких-то... технических причин, да, слабый, изношенный организм... потому что слишком поздно это заметили и... Я вам уже говорил, что для нас, слабых, и любовь, и расставания, окончательные и бесповоротные, независимые от нашей воли, настоящие лавины мощи... принимают угрожающие размеры... нежности. Думаю, вы сильная женщина, не могу утверждать, я вас почти совсем не знаю; вот, хочу извиниться, что побеспокоил. Я только и могу, мадам, - заметьте, я опять обращаюсь к вам "мадам", чтобы еще раз подчеркнуть, что мы с вами совершенно чужие друг другу, - я только и могу, что признать свою слабость, потому что сила, мадам, думаю, она не на стороне слабых - видите, я нашел нужные слова, не лишенные к тому же самоиронии, а значит, не все еще потеряно...
Молчание. Я подумал, что она повесила трубку. Сильная женщина. Потом я услышал ее голос:
- Где вы?
- У сеньора Гальбы, в "Клапси"... сеньор Гальба, помните, которому не везет со страховками...
- Ждите меня в баре. Я сейчас.
Я сел за гримерный столик. Шесть выпуклых электрических ламп, бутылка коньяка. За всех влюбленных! За короля! Человек, потерявший свою родину женщину, составлял мне компанию по ту сторону зеркала. Он, другой, я, безродный. Тебя лишили твоей страны, старик. Твоих источников, твоего неба, твоих полей, твоих садов. И на всю мою страну не было другого такого места, как ее волосы, уголка более скрытого и надежного, чем даже мои детские тайники. Когда я видел эти белые локоны, то проживал такие моменты, о которых невозможно говорить иначе как о последней истине, смысле жизни, распространявшемся на все вокруг, даже на то, что ее не касалось; я мнил, что постиг наконец, от каких утрат, каких лишений шипы стали острыми, а камни твердыми. У меня была моя родина - женщина, и мне нечего было больше желать. Голос моей любимой, казалось, сотворен самой жизнью для собственного удовольствия; полагаю, жизнь тоже не может без радости: взгляните хотя бы на полевые цветы, как они веселы - с другими не сравнить. В наш дом в Бриаке время не входило, всегда покорно ожидая за порогом; этот ревнивый страж был так хорошо выдрессирован, что принимался лаять, только когда она, отправившись в поселок, долго не возвращалась. Я вовсе не хочу сказать, что те пути, которые преодолевала каждая пара с начала мира, могут составить самую длинную, самую широкую дорогу на земле. Я говорю о счастливом отсутствии всякой оригинальности, потому что счастью нет нужды выдумывать что-либо. Ничто из того, что нас объединяло" не принадлежало только нам и никому больше: что-нибудь необычное, единственное в своем роде, редкое или исключительное; было постоянство, нечто непреходящее, был наш союз, старше самой памяти человеческой. Не думаю, чтобы вообще существовало когда-нибудь счастье без терпкого привкуса незапамятной древности. Хлеб и соль, вино и вода, лед и пламя, нас двое, и каждый другому земля, и каждый другому солнце.
- Я часто думаю, что бы с нами было, если бы мы не встретились...
- То есть не переспали бы.
- Столько мужчин и женщин проходят, не замечая друг друга! И что потом? Чем они живут? Ужасно несправедливо. Я даже думаю, что, если бы я тебя не узнала однажды, я бы всю жизнь тебя ненавидела.
- Именно поэтому вокруг столько ненависти. Мы постоянно видим людей, которые ненавидят всех тех, с кем им не посчастливилось встретиться; то же называют дружбой между народами.
- А в шестьдесят, когда я состарюсь?..
- Ты, твой живот, твоя грудь, твои бедра?..
- Ну да. Это же ужас! Нет?
- Нет.
- Как это "нет"? Когда от меня только дряблая кожа и останется?
- Не бывает дряблой кожи, бывают истории без любви.
Наши ночи были островами. Мои губы свободно гуляли по пустынным пляжам горячего тела. Я боролся со сном: этот воришка отнимал у меня бесценные минуты.
- Не слышу, Мишель. Ты уткнулся носом мне в шею" ворчишь что-то, шепчешь. Что еще?
- Р-р-р-р.
- Изволь объяснить нормально, в чем дело, раз уж разбудил меня?
- Я ничего не говорил.
- Не говорил? Ладно. Что же это за мурлыканье в таком случае?
- Если я не кошка, уж и помурлыкать нельзя?
- Не можешь уснуть?
- Почему, могу. Но не хочу. Рядом с тобой слишком хорошо.
- Ну, иди сюда, ляг, вот так, теперь спи.
- Янник, как это возможно, столько лет прошло, а это осталось в нас нетронутым, как в первые дни? А ведь говорят, все проходит, ломается, надоедает...
- Да, у тех, кто только и может прийти, испортить и бросить...
- Что с нами, с тобой, со мной? Проблемы семейной пары и все такое?
- Проблемы семейной пары, что за ерунда. Либо есть проблемы, либо семья.
- Быть вместе - порой это кажется таким сложным делом, даже мучительным, все не клеится, протекает. И в один прекрасный день смотришь а ее и нет, пары-то...
- Слушай, Мишель, что это тебе взбрело будить меня среди ночи и говорить о каких-то мифических проблемах семейной пары? Твой бедный желудок не может справиться с паэльей?
- Я хочу знать, почему у нас нет этих проблем" что такого?
- Бывают неудачные встречи, вот и все. Со мной такое случалось. Да и с тобой тоже. Как, по-твоему, люди могут отличить настоящее от поддельного, если они умирают от одиночества? Встречаешь человека, пытаешься представить его интересным и полностью выдумываешь его, наделяешь качествами, которых у него нет и в помине, закрываешь глаза, чтобы лучше его видеть, он старается выдать желаемое за действительное, ты - тоже. Он - смазливый дурак? - вы находите его умным; он считает вас недалекой? - зато рядом с вами он - семи пядей во лбу; заметили вашу отвислую грудь? - не страшно, он найдет это своеобразным; вы начинаете чувствовать, что здесь пахнет деревенщиной? надо ему помочь; он необразован? - ваших университетов хватит на двоих; он хочет заниматься этим без передышки? - он вас так любит! он не слишком в этом силен? - что ж, это не самое главное в жизни; жмот, каких свет не видел? - у него было трудное детство; хам? - просто держится естественно. И вы продолжаете отбиваться руками и ногами, лишь бы не замечать очевидного, а оно уже режет глаз, это и называется проблемы семьи, одна проблема, строго говоря, когда мы не в состоянии дальше выдумывать друг друга; и тогда приходит время печали, злобы, ненависти, мы пытаемся склеить разбитое - ради детей или просто потому, что предпочитаем терпеть неизвестно что, нежели остаться наконец в одиночестве. Всё. Спи. Ну вот, я сама себя так запугала, что теперь не смогу уснуть. Включи-ка свет на минутку, хочу посмотреть на тебя. Уф! Это в самом деле ты.
Я смеялся, вспоминая, к тому же в бутылке оставалось еще немного коньяку. "Двадцать пять лет, Мишель, я жила, дышала, думала, не зная тебя, - чем я жила, чем дышала, что это были за мысли без тебя?.." Я заучивал наизусть эти письма, которые она посылала мне с воздуха и из транзитных портов, "обрывки вечности", как она их называла, столь банальными казались ей ее слова. Износившиеся слова со стертым значением, цепляющиеся одно за другое, складываясь в непрерывные цепи, уходящие в глубь веков, избитые фразы, ты была права, элементарная банальность, как те пресловутые признаки жизни, которые мы с таким рвением спешим отыскать на других орбитах Солнечной системы, основы основ, находящиеся под постоянной угрозой забвения из-за непрерывных катаклизмов, терзающих здравый смысл, вы ищете глубины, а находите лишь пропасти. Ночами, сидя в кресле пилота, я слушал знакомое нашептывание древнейшего чтеца у себя в груди; те же, кто потерял память, теперь не могут даже расслышать нашего старого суфлера. Люди высокого призвания, оставившие сиюминутное, кого вы спрашиваете, зачем вы здесь, что все это значит и почему вообще мир существует, - и сколько великих имен слышится в ответ и теряется в этом потоке сознания вопиющих! вы пытаетесь уверить нас, что так вопрошает вселенная, тогда как это всего лишь вопросы, звучащие внутри каждого из нас. Конечно, мы находились в физических пределах, пришлось разъединить наше дыхание, оторваться друг от друга и разойтись в разные стороны, раздвоиться и расстаться, в таких случаях всегда теряешь... Если у тебя два тела, непременно наступит момент, когда останется только половина.
- Разве я захватчица?
- Еще какая, особенно если тебя нет рядом. Я встал и распрощался со своим двойником в зеркале.
Глава IV
Я поднялся в бар, где было полным-полно японцев; впрочем, может, мне только так казалось, из-за усталости. Сеньор Гальба как раз был на сцене. Семь белых пуделей и один розовый сидели на стульях, свесив задние лапы, изображая барышень в ожидании кавалера на каком-нибудь балу супрефектуры. Сеньор Гальба стоял слева: фрак, черная накидка, складной цилиндр, белый шелковый шарф, сверкающая белизной манишка, трость с серебряным набалдашником... Он достал из жилетного кармашка сигару и сделал вид, что ищет спички. В этот момент на сцену вышел шимпанзе, деловой, с зажигалкой в руке, и направился обслужить хозяина. Сеньор Гальба предложил ему сигару. Тот взял, откусил кончик и закурил. Затянулся, посмаковал сигарный дым и удалился.
- Во дает, - сказал один японец рядом со мной.
Я удивленно взглянул на него.
- Джексон - самый большой шимпанзе нашей эры, - сказал бармен.
Сеньор Гальба сделал несколько затяжек, потом щелкнул пальцами. Вновь появился шимпанзе, подошел к проигрывателю, стоявшему на изящном столике, покрытом бархатной скатертью, и нажал на кнопку. Раздались звуки пасодобля, шимпанзе направился к розовому пуделю, сидевшему в кругу других пуделей, и пригласил его на танец. Розовый пудель соскочил с табурета, секунду постоял, переминаясь на задних лапах, и шимпанзе подхватил его за талию; тут я поспешил опрокинуть одну за другой сразу две рюмки коньяку, так как вид черного волосатого шимпанзе и розового пуделя, танцующих пасодобль El Fuego de Andalusia, показался мне слишком явной и циничной насмешкой. Японцы смеялись, и белизна их оскала лишь подчеркивала темноту. Я облокотился на стойку, отвернувшись от оскорбительного действа, и встретил сочувствующий взгляд бармена:
- Вам плохо, месье?
- Ничего, пройдет, как только все это закончится.
- Сеньор Гальба считает этот номер творением всей своей жизни.
- Преотвратно, - заключил я.
- Совершенно с вами согласен, месье.
И все же этот ужас притягивал мой взгляд. Было что-то вызывающее, издевательское, почти враждебное в "творении" сеньора Гальбы, То, что это было "творением всей жизни", ничего не меняло; напротив: язвительные нотки лишь усугубляли все, что было в нем циничного и оскорбительного.
Пудель и шимпанзе носились вдоль и поперек по сцене, в свете прожекторов, под клацающие звуки пасодобля El Fuego de Andalusia.
- Бытие и небытие, - начал бармен. - Неаполь, объятый пламенем.
- Отстаньте. И без того тошно.
- Никогда не видел, чтобы шимпанзе с пуделем танцевали пасодобль, что-то новенькое, - произнес мой сосед-японец с сильным бельгийским акцентом.
Я взглянул на него:
- Вы из Бельгии?
- Нет, почему?
- Так, ничего. Это, верно, что-то со мной... Еще коньяк, пожалуйста.
- Не нужно бояться заглянуть в самую суть вещей, - сказал бармен.
- Почему он выкрасил его в розовый, этого пса?
- Жизнь в розовом цвете, - предположил бармен. - Немного оптимизма.
- Но почему пасодобль? Есть ведь вальс, танго, менуэт, классические балеты, наконец; ну правда, есть из чего выбирать!
- Вы правы, - согласился бармен. - Действительно, этого - хоть отбавляй. Мне лично нравится чечетка. Но понимаете, сеньор Гальба, он испанец в душе. Fiesta brava. Весь в ярком свете. Жизнь, смерть, muerte, и все такое,
- Смрт, - вставил я.
- Что?
- Смрт, ползет по ноге, опаснее, чем ядовитый скорпион, вот и все.
- В жизни не видел лучшего номера дрессировки, чтоб мне провалиться! воскликнул японец с бельгийским акцентом.
Бармен, вытирая стакан, спокойно возразил:
- Это как посмотреть. Всегда можно сделать лучше. Нет пределов совершенству. Вы немного опоздали, тут недавно другой номер был. Человек-змея. Он складывался совершенно противоестественным образом, так что даже смог уместиться в шляпной коробке. Каждый изворачивается как может.
Бутылки стояли в ряд вдоль зеркала, и я видел, как шимпанзе с пуделем танцуют у меня за спиной. Еще я видел свое лицо, едва изменившееся. Всегда думаешь о себе лучше, чем оказываешься на самом деле.
Я спросил у бармена жетон, спустился в подвальный этаж и позвонил Жан-Луи. Я не виделся с ним месяцев семь. Я не верил в дружбу, которая всегда заканчивается одними разговорами. Янник не хотела ни расстраивать ближних, ни вызывать их сочувствие. И мы решили, что, кроме ее брата, никому ничего не скажем. В таких случаях поведение друзей, даже самых искренних, превращается в нелепый ритуал чередования робости, тревоги, неловкости; они усиленно это скрывают, стараясь в то же время держаться как можно более естественно и непринужденно, что в конце концов становится невыносимо. Десять лет Янник работала стюардессой на рейсах в Индию, Пакистан и Африку. "Там мне было бы легче, - пояснила она. - У нас люди отвыкли умирать". Вот мы и решили никого не беспокоить. Однако брата все же нужно было поставить в известность; не то чтобы они были сильно привязаны друг к другу" но она очень любила родителей, а он был единственным живым напоминанием о них. Ничего особенного он из себя не представлял, ограниченный малый, в постоянных мечтах о новой машине; а так как Янник была красивой, веселой и счастливой, мне всегда казалось, что он злился за это на сестру, как если бы она отобрала причитающуюся ему долю наследства. Узнав о ее несчастье, он сразу засуетился, стал говорить о каких-то чудесных операциях - их делали на Филиппинах прямо голыми руками, об одном своем друге - его отец прожил после этого еще десять лет, о сенсационных исследованиях - они должны были вот-вот закончиться; словом, не захотел ничего знать и повел себя как последняя свинья: наобещают что угодно, только бы их оставили в покое. Он даже проторчал два дня в Институте радиологии, проходя полный медицинский осмотр: он, видите ли, где-то слышал, что это наследственное. "Ничего, купит новую тачку и успокоится, сказала тогда Янник. - В сущности, это из-за меня он такой". Итак, я постепенно отдалился от всех своих друзей, взял в "Эр Франс" отпуск на полгода и в настоящее время находился в подвалах "Клапси", среди хаоса, который, кстати, можно было расценить и как проявление милосердия: он освобождал меня от необходимости платить по счетам реальности.
- Да, алло... Я его разбудил.
- Это я, Мишель... Дружба, сплотившая нас за двадцать лет полетов во все концы света...
- Ну, ты нахал, шесть месяцев прошло, больше...
- Если бы друга нельзя было оставить на время, это уже не считалось бы дружбой...
- Да, но почему ночью, позволь спросить? Полгода не звонил, мог бы пару часов и подождать... Или что?.. Что-то серьезное?
- Как Моника?
- Прекрасно, все остальные тоже. Что с тобой?
- Она всегда меня жалела, потому что я не могу плакать. Она говорила, что я не представляю, как это хорошо.
Он молчал. Должно быть, голос мой звучал надломленно. Как она сказала? "Сиротствуете без женщины..."
- Мишель, что с тобой? Сейчас же иди домой. Пропал, как в воду канул, а теперь... Да что происходит?
- Пасодобль. Черная обезьяна танцует пасодобль с розовым пуделем.
- Что за бред?
- El Fuego de Andalusia.
- Что?
- Ничего. Абсолютно ничего. Так называемый конкурс дрессировки, только мы не знаем, кто музыку заказывает. Они забрались на свой чертов Олимп, эту гору дерьма, и наслаждаются. Каждый должен объять необъятное, это их присказка, они требуют этого от нас. Знаешь, тут один так извернулся, что поместился в шляпную коробку. Один из нас, из тех, кто прогибается. Гнусные боги-макаки восседают на Олимпе из наших гниющих останков и забавляются. Вот. Это я и хотел тебе сказать. Все мы ходячие шедевры.
- Ты пьян.
- Нет еще. Но я стараюсь.
- Ты где?
- В "Клапси".
- Это еще что?
- Ночной клуб, всемирно известный.
- Хочешь, чтобы я пришел?
- Нет, что ты. Я так просто звоню, чтобы время быстрее прошло. Это скоро закончится. А может, уже закончилось.
- Что ты там забыл, в своем "Клапси"?
- Жду одну знакомую, ей тоже плохо. Мы решили создать общество взаимопомощи. Извини, что разбудил тебя.
Жан-Луи молчал. Настоящий товарищ. Помогал мне убить время.
- Как Янник?
- Мы расстались.
- Не может быть. Ты что, смеешься? Только не вы двое.
- Она ушла от меня сегодня ночью. Наверное, поэтому я тебе и звоню. Мне нужно было кому-то сказать об этом.
- Не верю. Вы были вместе, дай бог памяти... двенадцать, тринадцать лет?
- Четырнадцать, с небольшим.
- Я никогда не встречал такой пары, как ваша. Такой...
- Неразделимой?
- Просто не верится! Ну хорошо, поссорились; только не говори мне, что это окончательно.
- Это окончательно. Она уходит. Мы никогда больше не увидимся.
- В каком она рейсе сейчас? Эй! Ю.Т.А.! Мишель! Алло! Ты слушаешь, Мишель?
- Да. Я здесь. Извини, что разбудил, но... не было другого выхода. Мы всё долго обсуждали, спокойно... пока наконец это не стало пыткой. Мы решили порвать одним махом. Никакой агонии, бесконечно незаживающих ран. У нее еще оставалось немного женского тщеславия. Нет, просто гордости, достоинства. Это дело чести - не позволить издеваться над собой. Они заставляли нас ходить на задних лапках, надрессировались, довольно. Однажды, старик, мы сами возьмем кнут в руки, и он будет плясать под нашу дудку, как бишь его... какой-нибудь сеньор Гальба. В ней был этот отказ, этот... вызов. Честь существует, Жан-Луи. Честь человека, клянусь тебе. Они не имеют права так поступать с нами. И она не хотела быть игрушкой в чьих-то руках, позволить растоптать себя. Конечно, мы могли бы продержаться еще немного.
Протянуть еще месяц, неделю. Ждать, пока нас обоих не скроет с головой. Но ты ее знаешь. Она гордая. И мы решили, что я уеду в Каракас, и она тоже отправится куда-нибудь далеко-далеко...
- Нет ничего более мучительного, чем пара, которая распадается, но все плывет по воле волн, тогда как лодка уже дала течь и вот-вот пойдет ко дну... В таких случаях, конечно, лучше разом покончить со всем.