* * *
Вчера снимали меня для 5-го канала питерского ТВ. День рождения Зощенко, нашего Михал Михалыча.
"А при чем здесь я?" – "А вы наш следующий Зощенко".
М-да. Смешно. Мы же совсем не похожи. У нас разный читатель, герой, стиль.
"А что вы делаете, когда не пишется?" – "Рисую пляшущих человечков". – "Как долго?" – "Пока мысль не появится. Рекорд – триста человечков". – "А сейчас можете нарисовать?"
Сажусь и рисую, смотрят с интересом, потом оператору: "Сними это".
Потом снимают мои рисунки в "Коте", где я нарисовал "косноязычие", "целостность", "целокупность" и прочее.
"Какой у вас самый короткий рассказ?" – "Несколько предложений". – "А самый любимый размер?" – "Два листа". – "Видите, как у Зощенко".
Да, только герои Зощенко ушли вместе с тем их языком, который Ахматова потом назовет "галантерейным", а мои будут жить, пока живет флот.
Потом едем в один садик на Петроградской стороне, где говорим о языке, о подводниках, о юморе.
"Вот есть мнение, что все юмористы печальные люди, а вы все время улыбаетесь". – "Это потому они печальны, что должны веселить людей на сцене за деньги, когда внутри у самих солнышка нет, а я не должен никого веселить за деньги – вот и солнышко". – "Завтра смотрите себя по питерскому 5-му каналу в 21.30. Там сначала новости будут – пятнадцать раз Матвиенко похвалят, а как же, положено, а потом – вас".
Хорошие ребята.
А жена сказала: "У тебя все хорошие". Показывали меня по 5-му каналу пять секунд, и я так и не понял, нравлюсь я себе или нет.
* * *
Чиновники – это… даже не знаю, как сказать… Словом, спасибо Господу за то, что все они когда-нибудь усопнут.
А были бы бессмертны – вот был бы ужас-то, а?
Не выпить ли нам за это?
Ребята, за их усопляемость!
* * *
Да! Чуть не забыл! Знает ли кто-либо, что это такое: "Необходимо резко увеличить темпы роста экономики, и работу эту надо начать прямо сейчас"?
Хуйня, по-моему…
* * *
Очень вредно ходить на родительское собрание. Так! Где мой английский чай? Должно же в этом мире хоть что-то радовать!
* * *
Санька спит, а я сижу рядом и смотрю, как он во сне сопит. Восемнадцать лет юноше, и все это время я смотрю, как он спит. Вчера опять где-то шлялся. Приехала девочка из их бывшего класса из Германии – она там теперь живет – вот и пригласила их в ресторан. Другое время. И они другие. Нравится ли мне это? Иногда нравится. Когда от моего сына вином не пахнет.
"Опять выпил?" – "Пап, Оля нас пригласила".
Он когда выпьет, то суетлив: боится, знает, что я это не люблю.
Мы потом говорим с ним о вреде курения и пития. Я в основном. Все никак не могу остановиться. Знаю, что все это для него ерунда, и вроде не глупый я человек.
Теперь вот спит.
А до этого две недели где-то по друзьям шастал. Я его из дома выставил. Пришел как-то с пирушки совершенно никакой. Ну я его и выгнал. С треском. Я в минуты ярости слона могу поднять. Куда там его сорок кило. Одной рукой за дверь, как кота, вынес.
"И чтоб не звонила никому!" – сказал матери и так на нее зыркнул, что не приведи Господи.
На меня иногда находит. Сам не в себе. Это потому, что я ему совершенно не интересен. Еще бы! Я же мимо в туалет в трусах хожу. Чего ж тут интересного. Не говорим ни о чем. Я пытался – будто стена. Конечно, надо разговаривать, надо. Пусть даже с этой стеной. Но для этого следует отстраниться, говорить, как с чужим. Тогда дойдет. Я все это знаю, а как с чужим у меня не получается. Все обижаюсь на него. А мать меня все спрашивает: "Ну как он там?" – "Да все у него нормально".
Она знает, что я плохое чувствую. Как только с ним что-то, так мне совсем худо.
А тут: "Ну что там?" – "Да ничего…"
Все хорошо.
Он только бабушке потом говорил: "Папа со мной не разговаривает".
* * *
Мы с Санькой теперь разговариваем так, будто опасаемся, что кто-то скажет не совсем то.
Он тут сдал цепочку свою серебряную в ломбард, чтоб выручить 40 рублей. Я тогда взвился и сказал, что ее надо вернуть: "Иди к своей Кате, которая тебя на это надоумила, и вместе доставайте цепочку назад!"
Цепочку эту подарила ему мама.
Вчера он смылся из дома в девять вечера. Сказал, что идет к бабушке, а до этого он выцыганил у меня 20 рублей.
"Пришел?" – "Нет". – "Вот собака, опять к своим девкам пошел!"
Обстановку подогревали посторонние разговоры: "Он пока всех своих блядей не обойдет, он же домой не покажется!"
Женщины умеют правильно настроить нас, мужчин.
Явился в 23.00.
"Пришел?" – "Да". – "Пьяный? Ага, ага…" – это жена у телефона.
Я взвился: "Дай сюда трубку! И пусть вообще домой не появляется!" – и что на меня нашло. Сердце колотилось.
"Саша, чего ты? Он пришел трезвый. Он относил Кате 20 рублей, чтоб цепочку выкупить. Там же проценты набежали"
Долго не мог уснуть.
* * *
У деда нашего случился инсульт. Вечером он смотрел телевизор в комнате один, а потом не мог позвать бабушку, не мог выговорить слова.
"Что ты говоришь? Что? Я не понимаю!"
У него раскалывалась голова. Сильно тошнило.
Приехала "скорая", сделала укол "от давления". Бабушка мучалась с ним всю ночь. Нам не звонила, боялась побеспокоить. Он и встать не мог. Утром ему стало совсем плохо, и бабушка позвонила нам. Я тут же примчался, по эскалатору в метро бегом, на переходах бегом, по лестнице бегом: "Где дед?"
Дед лежал в комнате и охал. На себя он был не похож. Глаза в разные стороны и язык заплетается. Я еще неделю назад посмотрел на него и вдруг подумал: "Дядя Саша сильно сдал!" – черт меня дернул.
"Не хочет в больницу!" – бабушка плачет.
Я к нему: "Как дела? А? Сейчас, говорю, поедем, поправим тебя, дядя Саша! Сейчас!"
Позвонил своим. Везде есть подводники. В том числе и в Мариинской больнице. Там у меня начмед Александр Андрианыч.
"Саня! Разбудил? Привет. Это Покровский. Дед у меня…" – "Саня, я сейчас на даче. Позвони к нам в приемник. Там Лесков сегодня дежурит, Михаил Александрович, он из наших…"
Через минуту я договорился. Теперь надо уговорить "скорую" везти его не в дежурную больницу, а куда надо.
"Скорая" – 500 рублей, и договорились, спуск деда на руках – еще 300 – и вот нас уже колотит с дедом внутри этой телеги "скорой помощи" – ничего не закрепить – едем в больницу.
Пока ехали, я все теребил деда: "Как дела?" – "Нормально!" – "Держись, уже скоро!"
В приемнике все лежат, как поленья. Врач подошел, и эту процедуру я теперь сам могу проводить: "Руки поднимите. Смотрите на молоточек. Язык. Сожмите мои руки. Как вас зовут, помните?" – дед говорит: "Шурик". – "Сколько вам лет?" – "Семьдесят семь". – Как ваша фамилия? Сейчас посмотрим ваши ноги".
Потом пришел и Михаил Александрович: "Где Покровский?" – потом деда на томографию, срочно – "Раз, два, взяли!" – перекладываем с санитаром деда с места на место.
Потом в палату, на отделение. Санитару я дал 50 рублей. Он заулыбался.
На отделении: "Говорят, вы от наших начмедов?" – "Да!" – "От кого именно?"
После того как это выяснилось, положили в палату получше, написали мне названия кучи лекарств на бумажке, и я отправился в аптеку. Она рядом. Тут все рядом. Весь пакет– 700 рублей. Черт с ними, с деньгами.
Потом бегом на томограф за заключением: "Что там у него?" – "Инсульт, но он у вас крепкий дед!" – "Врачей не любит и лекарства не пьет!" – "Теперь полюбит врачей!"
Назад в палату. Там дед пытается встать, чтоб пописать.
"Не вставай, дядя Саша, сейчас утку принесу! Девушка, у вас есть утка?"
Утку я просунул под него, дед пописал и опять лег.
Первый испуг у него прошел, первую капельницу сделали, я убежал по делам, потом прибежал опять.
"Как он?" – "Без изменений!"
Нет, изменения есть. Дед говорит лучше. Памперсы наотрез отказался надевать: "Ты меня позоришь!"
Три раза бегал в аптеку – то одно лекарство, то принесите другое. То "от давления", то "от рвоты".
Сижу рядом на постели: "Как, дядя Саша?" – "Плохо!" – "Выкарабкаешься!" – "Будем стараться!"
Отвернувшись от меня, дед всхлипнул, потом замаскировал свой всхлип от меня кашлем.
Рядом в палате старушка, навещающая не говорящего после удара сына, рассказывает: "Раньше температуру мерили. Теперь не мерят. Все своровали. Демократы. Коммунисты были плохие. Все воры!"
Надо бы отвлечь деда. Вступаю в разговор: "А Путин хороший?" – "Хороший!" – "То есть при хорошем Путине все остальные воры?"
Дед берет меня за руку и говорит тихо: "Не начинай. Она дура!"
Думаю, дед наш выкарабкается.
Уже соображает…
* * *
Самый свободный человек на этой планете – это я!
Остальные друг от друга зависят.
И не дай Бог у них есть помещение для всякого помещения.
А если тебе нечего помещать, то и помещение, а значит, и власть имущие тебе не нужны. И ты свободен.
Но в пределах веревки.
И эта веревка совсем не похожа на ту веревку, если тебе есть что помещать в своем помещении.
Эта иная веревка. Ее называют иногда литературным вкусом.
И с этой веревкой я обычно нахожу общий язык.
Я могу только в книге чего-нибудь поместить.
Вот в книге "Расстрелять-2" поместил "Фонтанную часть", которую назвал поэмой.
Почему поэмой? Ну, надо же ее было как-то назвать.
Что только я не выслушал за нее – все напрасно. На меня это произвело гораздо меньше впечатления, чем шляпа на барбоса.
Редактор Коля был сперва в ужасе, а потом полюбил ее. Так у нас потом часто бывало.
От "Бегемота" он тоже пришел в ужас. От "Каюты" пришел. Потом настала очередь "Кота".
То есть вначале в ужас, а потом – любовь. Вот что я называю настоящей литературой.
* * *
В Питере у нас тепло. А рябина за окном шелестит птичками.
Немедленно хочется передать всем генералам большой привет от моего генерала Кожемякина.
Он как-то обронил: "Генералу приходится быть умным".
* * *
Поссорился с Сашкой. Орал, что он нас не любит, что что это за любовь, если не думаешь о том, что близкому человеку может быть больно.
Потом проглотил рибоксин и лег под одеяло. Там я уговаривал себя, что маленькие-маленькие человечки с небольшими молоточками сейчас заколачивают гвоздиками калия дырочки в моем сердце.
* * *
Мне написали, что после прочтения "Люди, лодки, море…" не оставляет ощущение сродни тому, что испытываешь, сидя в стоматологическом кресле, в то время как доктор удаляет тебе нерв из зуба. Ты каждой своей клеткой чувствуешь, как он накручивается на тонкую спицу. Чертовски неприятно осознавать, что "если что", тебя просто разменяют, как карту в колоде, а ты живой и можешь думать.
Ощущение от прочтения этой книги должны возникать именно такие.
* * *
Теперь мне говорят, что я смелый человек и чтоб я был осторожнее.
* * *
После того как я дал почитать "Люди, лодки…" своему бухгалтеру, она позвонила мне в волнении и сказала: "Что ты написал?" – "А что такое?" – "Это же нельзя!" – "Почему?" – "Потому что тебя вышлют из страны, и что мы с Наточкой (моя жена) потом будем кушать?"
Я ей сказал, что как только меня захотят выслать, то я немедленно заявлю, что я писал эту книгу вместе с моим бухгалтером и "Наточкой". Так что вышлют всю шайку, и мы чудесно будем жить за рубежом, поскольку эту книгу сейчас же переведут на тридцать три иностранных языка.
* * *
Про ос. Колоссальное количество ос на одного отдыхающего. Появляются они утром на завтраке и немедленно проверяют, что ты положил в тарелку. Особенно тщательно обследуется все, что красного цвета. К арбузу подлетают несколько раз – а вдруг это ловко замаскированная отбивная? Обожают ветчину и шашлык. Курица тоже сойдет, а вот яичница – нет. Рыба не интересует вовсе, правда, над семгой слабого посола носился внушительный рой – семга, скорее всего, пахла дохлятиной. Дохлятина им и нужна. Они отрывают кусочек и уносят личинкам. Сами осы вегетарианцы, а вот личинки любят мясцо.
Вообще-то осы должны ловить на это дело мух и тем приносить пользу всему человечеству.
Видно, здесь они решили, что ветчина дармовая, так зачем гоняться за мухами? Потрясающе, как все быстро привыкают быть нахлебниками. Осы уже не ловят мух, они отламывают кусочки вашей пищи.
В обед они появляются редко: в жару летают только самые упорные – и среди ос есть идиоты, – а вот в ужин, пока еще солнце садится, назойливо напоминают о себе.
Этих ос можно не бояться, они пока еще никого не ужалили. Да и зачем им вас жалить, они всего лишь хотят отломить свою долю. Так что вы их совсем не интересуете. Хотя полетать, пожужжать, постоять перед лицом. Их можно смело отгонять рукой или вилкой.
Я сейчас же устроил маленькое сражение на шпагах – я делал блистательные выпады, я остервенело рубил воздух, я втыкал. Саня мне сказал: "Папа, что ты делаешь? На тебя все смотрят!" – "Саня! – сказал я ему с ужасным выражением лица, – пока я не даю им сесть, немедленно ешь ветчину".
Потом одна оса долго надо мной летала, пока не выбрала середину моих штанов – ее интересовала моя промежность, там она и зависла.
Не понимаю, зачем ей моя промежность?
* * *
Уже больше года, как ушла из жизни Елизавета Алексеевна Даль.
Это внучка Эйхенбаума. Того самого "железного кузнечика", друга Шкловского. Когда-то он порекомендовал Эмме Герштейн заняться Лермонтовым, и она занялась, открыла интереснейшие вещи. Кружок шестнадцати. Так бывает.
А Лиза потом вышла замуж за знаменитого Олега Даля, заболела астмой, переехала в Москву, а после его смерти превратила их квартиру в музей – по всем стенам его фотографии.
"Сюда приходят люди посмотреть, как жил Олег", – говорила она мне.
Мы сидели на кухне, и по комнатам ходил взволнованный пушистый черный кот.
Он все пытался выяснить: надолго ли я тут обосновался.
Каким-то образом он выяснил – не надолго – и успокоился.
Мы хотели издавать "Моего временника" ее деда, вот я и пришел к Елизавете Алексеевне.
Мы пили чай.
Я приходил к ней потом несколько раз. Она любила чай с сухофруктами. Я покупал ей курагу, изюм, орешки, лущеные семечки.
"Как в детстве, – говорила она про семечки, – мы семечки грызли, а ядрышки складывали в кучку, а потом всю кучку в рот и жуешь – вкусно!"
Как приезжал в Москву, так звонил ей, говорил: "Елизавета Алексеевна, я в Москве, сделать ничего нельзя, потому что я иду к вам. Вам можно выпить вина?"
Обычно я приносил бутылочку "Каберне", и мы с ней выпивали по бокалу. Она совсем не выходила на улицу, ей там становилось плохо. Денег особенных у нее тоже не водилось, поэтому я втихаря оставлял ей немного, сверху, на холодильнике. Она обнаруживала и звонила мне в Питер: "Саша! Как вам не стыдно! Я нашла деньги!"
Она задыхалась, много курила. "Вам же нельзя!" – пытался этому воспрепятствовать я.
"А доктор сказал, чтоб я не меняла образ жизни! – вот такой ответ.
А потом она рассказывала, как к ней сватался Даль и как они дружили с Виктором Конецким.
Ей приносила какие-то средства для жизни Анастасия Вертинская, "Настя", как она ее называла. Святой человек.
"У нее есть фонд, и она из этого фонда дает нам небольшую прибавку к пенсии. Вдовам артистов. А еще лекарства. И вдове Марка Бернеса она тоже дает деньги. А еще ей Павел Бородин, знаете, тот, что в Кремле, обещал нас в санаторий направить!"
Не попала она в санаторий. Что-то не получилось. А Анастасия Вертинская действительно святой человек.
Мы столкнулись с ней почти в прихожей. Я уходил, а она пришла, принесла Лизе содержание от своего фонда.
"Про Настю говорят, что она за наш счет наживается, а я считаю, что все это ерунда! – говорила Лиза. Она совсем была не против того, чтоб ее звали Лизой. Я тоже считал, что все это ерунда.
Она называла свою маму Ольгой. Она говорила: "Олег очень любил Ольгу".
Изюм она промывала под водой чуть-чуть: "Немножко грязи полезно для желудка!"
Вместе с ней жила какая-то девушка, совсем не родственница.
"Мне одной было бы одиноко. А потом ей все достанется. Она сохранит музей Олега. Знаете сколько людей приходит посмотреть?"
Мы издали книгу ее деда, и все никак не могли ей переправить авторские экземпляры, потом переправили, да не на тот склад, и я слезно просил Диму Муратова, главного редактора "Новой газеты" привезти ей книги, и книги ей привезли, вошел к ней замечательный Роберт с книгами, с арбузом, с фруктами. Вот радости-то было.
А потом она пыталась много раз позвонить Муратову и поблагодарить; и позвонила она как-то своей знакомой журналистке, Зое Ерошок, но та дала свой мобильный телефон сестре, что лежала в одной московской больнице; а та сестра приехала из Краснодара, и той сестре недавно сделали операцию – у нее был рак груди – и врач сказал, что нужно чудо, потому что она совсем не хочет жить; и Лиза позвонила, в поисках Муратова, сказала, кто она и по какому поводу, а та очень обрадовалась, и они поговорили, и оказалось, что эта женщина встречалась с Олегом Далем где-то там, давным-давно, далеко на юге; и они долго разговаривали на эту тему, вспоминали, и именно этих воспоминаний, как потом выяснилось, Лизе и не хватало, так как она готовила книгу об Олеге, а на следующий день врач ту женщину в больнице не узнал – человек совершенно преобразился, захотел жить.
Муратов мне по этому случаю позвонил и сказал, что Бог есть.
А я ему сказал, что тоже так думаю.
А потом мне передали, что Лиза умерла. Сразу сжалось внутри. Так как-то не звонил я ей, не звонил, а потом она вот умерла.
Не люблю могилы.
И все эти процессии, венки, слова.
Лучше в памяти.
Пусть лучше я буду думать, что это просто я такая зараза и давно не звоню Лизе Даль и что в любой момент я могу позвонить, и она возьмет трубку и скажет мне: "Я слушаю!"