Сначала коляска спустилась до набережной с ее бесчисленными причалами и верфями; именно там пришвартовываются большие пароходы; там же разгружаются всевозможные парусники, иные из которых еще пахнут приключениями и загружены экзотическим товаром. Экипаж катит по живописным улочкам, похожим на прибалтийские - почти как в Данциге, - с их морскими тавернам и магазинами, с запахом смолы для шпаклевки.
- Ты правда хочешь работать, Ханна?
Я не могу вечно оставаться у вас. Коллин улыбается.
- Я забыла, - говорит она, - тебе ведь нужно разбогатеть…
- И очень быстро, - говорит Ханна, улыбаясь в ответ. Она напрасно оглядывалась, страшась, что вдруг увидит"
Мику Гунна, резко поворачивалась, чтобы при случае застать его врасплох. Нет, кажется, ее оставили в покое.
- В Сиднее есть улица, похожая на Бурк-стрит?
- Я даже не знаю, где это.
- В Мельбурне. Это самая роскошная улица с самыми красивыми магазинчиками.
- Тогда это Джордж-стрит.
Ханна щелкает языком, как это делал Мендель, и лошадь прибавляет шагу.
"Я справляюсь не так уж плохо".
Экипаж въезжает на Джордж-стрит. На тротуарах причесанные бушмены в странных шляпах идут навстречу банкирам в сюртуках и цилиндрах, в то время как на шоссе паровые омнибусы выставляют напоказ странные названия пригородов, вроде Вулара или Парамата. Ханна останавливает лошадь. Они с Коллин идут вдоль витрин. Денек на славу. Легкий и теплый воздух, гуляющие женщины, элегантные, тщательно одетые, в шляпах и корсетах (так, наверное, одеваются в Лондоне), экстравагантные платья, лица, защищенные вуалетками.
- Все еще не придумала, как разбогатеть?
- Еще нет, - отвечает Ханна. - Хотя…
По правде говоря, идея, пусть достаточно смутная, мало-помалу вырисовывается.
На следующий день, в понедельник, Ханна начинает охоту уже в одиночку. Лавочки Джордж-стрит и прилегающие улицы кажутся ей (у нее всегда был острый глаз на подобные вещи) более интересными, чем улицы и лавочки Мельбурна. В общем, похоже на обновленную Европу, но люди другие: они более развязны, чем поляки, может быть, меньше озабочены мыслями о деньгах, так как успели уже разбогатеть. Для тех, кто интересуется безделушками, достаточно изучить витрины. Здесь продают больше товаров для женщин, чем в Мельбурне, и стоят они дороже. "Вот что должно тебя интересовать, Ханна…"
Она заметила еще одну вещь: большую специализацию многочисленных магазинов. Она, привыкшая в основном к варшавским лавочкам, особенно к лавочкам в еврейском квартале, где продается все что угодно, удивлена, видя магазин, где в продаже какой-нибудь один товар, но по более высоким ценам: там продают только дамские шляпы, тот специализируется на корсетах, этот предлагает курительный табак (даже без сигарет), а этот - писчую бумагу и ничего более…
Как только Ханна объявила о своем настойчивом желании работать, Дутал и Коллин предложили ей свою помощь. Их положение, сказали они, открывает для нее любые возможности. И потом есть Род, который только что стал членом кабинета генерального секретаря колонии. Род наверняка может что-нибудь сделать для Ханны, скажем, устроить ее пребывание в Австралии на базе более солидной, чем та, которую предоставлял ей паспорт, полученный от Карузерса в Варшаве.
С такой поддержкой она запросто могла получить должность гувернантки, библиотекаря, воспитательницы, секретарши не важно чего, например какого-нибудь дамского клуба.
Трудно было сопротивляться такому дружному проявлению доброжелательности, однако Ханна сопротивляется-с терпеливой мягкостью, которой было так мало в ее характере.
Она обходит один за другим все магазины в центре Сиднея.
Составляет полный список товаров. Вычеркивает из него все, что слишком громоздко, что устарело и не имеет будущего, все, что касается питания (хватит с нее сыров), скобяных изделий (это пусть остается мужчинам)…
Кое-что начинает проясняться. Если она еще не знала точно, что будет продавать, то по крайней мере знает, кому - женщинам. Огромным австралийкам с длинными ногами и красными щеками, которые пришли в эту страну на краю света, созданную людьми и для людей, но не нашли здесь привычных удобств своей родной Европы.
На третий день в списке остается всего восемь магазинов для женщин. Из них она вычеркивает магазин по продаже зонтиков: по зрелом размышлении она не верит в будущее зонтиков, на них не наживешь 100 тысяч фунтов. Такова её самая скромная цель, которую она собирается достичь за два года. А затем планку можно будет повысить.
Итак, остается семь. Немного погодя - четыре. Обувь тоже не особенно ее вдохновляет. Разве что самой заняться рисованием моделей и производством, но если ты рисуешь как курица лапой, то нелегко конкурировать с теми моделями, которые приходят из Лондона и Парижа.
Из оставшихся четырех магазинов женской моды, похожих на тот, что она создала в Краковском предместье, она выбрала наконец один, который содержали две сестры валлийского происхождения, но родившиеся в Австралии: Харриет и Эдит. Одна из них замужем, другая вдова, но обе невзрачные, похожие на общипанных дроф. У Ханны уходит два дня, чтобы убедить их взять ее на работу. Они торгуют кружевами, вышивкой и пуговицами. Это уже вчерашний день. Нет ни малейшего шанса реально развить такую торговлю и повторить операцию, которую она провела в Варшаве с Доббой Клоц, получив при этом часть прибыли за счет увеличения оборота. Зарплата в семнадцать шиллингов, которую она получает (через месяц будет двадцать), составляет максимум того, что можно ожидать.
Но дело не в зарплате. Совсем по другим причинам она остановила свой выбор на этой галантерейной лавчонке, расположенной на первом этаже трехэтажного дома, который разворачивается спиной к Джордж-стрит и к которому можно добраться лишь через внутренний мощеный двор, обнесенный кирпичными стенами с огромными воротами. Все вместе, включая боковые помещения - два огромных сводчатых зала, - долгое время служило складом шерсти. Будет где развернуться…
16 сентября 1892 года Ханна подписывает договор с сестрами Вильямс. Уже два месяца она в Австралии. У Ханны нет сомнений. Идея созрела. Она точно знает, с чего начнет сколачивать состояние.
Дом Ботани-Вэй
Ханна укладывает вещи в расшитую сумку. Коллин Мак-Кенна стоит немного позади, неподалеку от двери в комнату Лиззи. Лиззи в школе. Тишина. Коллин начинает сухо кашлять.
- Вам надо лечить кашель.
- Что еще? - спрашивает Коллин. - Что ты там еще напридумывала?
- Я им сказала, что вы можете поручиться за меня. Потому что вы - моя тетя… - Ханна держит в руках черное с красным платье, которое она аккуратно сложила; повернувшись спиной к ирландке, она продолжает улыбаться.
- О Господи! - восклицает Коллин.
Ханна наконец оставляет платье, поворачивается и говорит совсем тихо:
- Это не выдумка. Я бы очень хотела, чтобы это было правдой… Она смотрит на Коллин и замечает предугаданные слезы.
- Я же не уезжаю, Коллин. Я остаюсь в Сиднее…
И все же какое-то волнение охватывает и ее. Она подходит к, ирландке, поднимается на цыпочки и целует ее в щеку. Ловит себя на том, что никогда не испытывала такого порыва нежности по отношению к кому бы то ни было. Никогда. Даже к Шиффре, своей настоящей матери.
На следующий день, 18 сентября, она отправляет письмо: "Г-ну Лотару Хатвиллу - Гундагай - Южный Уэльс". Она не знает названия поместья на берегу реки Маррамбиджи, но письмо, вероятно, дойдет: все должны знать семью Хатвилла.
Поиски квартиры занимают, у нее целую неделю. Не то чтобы поселиться в Сиднее было очень трудно. Но, как всегда, она ищет что-то определенное. Ни в коем случае не комнату в семье и не меблированный номер, как это было в Мельбурне. Она не хочет ничем себя связывать. И не должна заранее повторять ошибку, допущенную в Варшаве, когда ей приходилось метаться между улицами Гойна, Арсенал и Краковской. Удача сопутствует ей (если забыть шесть дней хождений от двери к двери): две маленькие комнаты на втором этаже, отдельный вход по деревянной лестнице. Здание, где они находятся, было построено во время золотой лихорадки; просторный первый этаж занят магазином и офисом фирмы, занимающейся внешнеэкономической деятельностью.
Владелец этой фирмы, некий Огилви, сам прожил несколько лет в этих двух комнатах. Теперь он разбогател, женился и переезжает в шикарный район Вулара. Сначала Огилви отказывает наотрез. И речи быть не может о том, чтобы сдать квартиру, которой он и сам еще пользуется от случая к случаю. И сдать кому? Молодой девушке! Пусть даже она родственница Мак-Кеннов. Однако Ханна замечает, что он стал податливее после упоминания этого имени. Доходит до разговора о цене. Следуют взаимные уступки. Двенадцать шиллингов в неделю. Она предложила восемь. И такие сроки оплаты: восемь шиллингов в течение шести первых недель, десять - в последующие шесть, а начиная с тринадцатой - пятнадцать.
- Посчитайте, господин Огилви: за шесть месяцев, таким образом, вы получите триста восемнадцать шиллингов, то есть пятнадцать ливров и восемнадцать шиллинговвместо трехсот двенадцати. Вы выигрываете шесть шиллингов, и вам в самом деле нечего жаловаться. Нет-нет, не благодарите меня, дело есть дело. Конечно, в обмен на эту уступку я вас попрошу об одной услуге: я не заплачу вперед за первую неделю. Почему? Да потому, что я только начала работать и еще не получила первую зарплату. Спасибо вам за понимание, мы просто созданы, чтобы понимать друг друга…
Три или четыре минуты Огилви не может вставить ни слова. Он только открывает рот, как рыба, пойманная накануне.
- И еще, - продолжает Ханна. - Проходя по вашему складу, я заметила, что вы хорошо торгуете с Германией и Францией. Вы говорите по-французски и по-немецки? Нет? Вот видите. А есть у вас кто-нибудь, кто знает немецкий или французский? Нет? А я знаю эти языки, могуговорить и писать. Вам, конечно же, нужно писать письма, не ищите больше никого, я займусь этим. Десять пенни за письмо. Не больше, по дружбе, которая нас уже связывает. Нет? Это дорого, десять пенни? Ну ладно, восемь, и не будем больше об этом. Между прочим, я знаю еще русский и польский. Кстати, не могли бы вы оставить в комнате кровать, которая там стоит, и стол, и стул, и шкаф? На данный момент у меня нет мебели. И к тому же вам не надо будет тратиться на перевозку всего этого…
- Ну же, улыбнитесь мне, господин Огилви, вы нашли лучшую съемщицу, о какой только могли мечтать…
Квартира находится в минуте ходьбы от галантерейной лавки. Хуже, что в кармане у Ханны всего три шиллинга и четыре пенни. Большая часть фунта, с которым она приехала в Сидней, растрачена на форменное платье и новые туфли (плюс два пенни на письмо Лотару Хатвиллу). Коллин предложила ей взаймы немного денег. Она отказалась. Она всегда, кроме исключительных случаев, боялась влезать в долги. Целую неделю Ханна держится, обедая один раз в день (тогда еще встречались рестораны, где можно было поесть за полшиллинга, то есть за шесть пенсов).
Ханна ждет свою первую зарплату. В магазине она занята только пять с половиной дней в неделю по десять часов. Она обнаруживает преимущества недели с неполным рабочим днем в субботу. Такой распорядок оставляет ей время, которым она может распоряжаться по своему усмотрению.
Первым делом она отправляется в Сиднейский университет. На нее смотрят там как на сумасшедшую и объясняют, что без предварительного диплома ее не могут принять ни в коем случае. Тогда она наводит справки и идет в Национальную подготовительную школу на Спринг-стрит.
- Я хотела бы посещать занятия по коммерческому английскому, медицине, ботанике, фармакологии и бухгалтерскому счету.
Лысый секретарь в лорнете, с пристегивающимся воротничком и рукавами из люстрина похож на старого ощипанного орла, полностью во всем разочарованного. Он равнодушен, как удав.
- Только и всего? - спрашивает он.
- На данный момент - да, - отвечает Ханна. - Я еще приду к вам, если будет нужно. Кстати, у меня нет денег. Я надеюсь, за лекции не надо платить?
- Если бы вы пришли на пятнадцать лет раньше, до издания закона об образовании…
Едва заметный проблеск юмора в зрачках старого ощипанного орла.
"Я сейчас сделаю его своим другом", - мелькает в голове у Ханны. - У меня еще одна маленькая проблема, - говорит она. - Я свободна не весь день. Есть ли лекции вечером?
- Да. Учат читать и писать, а еще преподают английский нищим, которые его не знают.
- Я уже немного умею читать и писать. Кстати, вы похожи на персонаж из "Записок Пиквикского клуба" Диккенса, на Альфреда Джингля.
Через пенсне секретарь смотрит на Ханну так, будто подозревает ее в краже.
- Вы читали Чарльза Диккенса, мадемуазель?
- Я только этим и занималась всю свою жизнь. Я его боготворю. Не проходит и месяца, чтобы я не перечитала что-нибудь из его одинаково восхитительных книг. Только благодаря Диккенсу я могу немного говорить по-английски.
Из всего сказанного верно только то, что она почти полностью прочла Диккенса. В библиотеке "Китая", на борту которого она приплыла в Австралию, не было почти ничего другого.
- Он в каком-то роде ваш духовный отец? - спрашивает наконец секретарь.
- Слабо сказано, - говорит Ханна.
- Кто такой Баркис?
- Извозчик из "Дэвида Копперфилда".
- А мисс Сквирс?
- Дочь Уотфорда Сквирса, хозяина пансиона в Йоркшире, в романе "Николас Никльби".
- Невероятно! - восклицает секретарь.
- Я не напрашиваюсь на комплимент, - парирует Ханна.
Секретарь встает, распрямляясь, как складная лестница.
Ханне слышится его скрип. Он закрывает свое решетчатое окошко, снимает люстриновые манжеты, открывает дверь своего бюро.
- Входите и садитесь, прошу вас. Вы, конечно, помните трех друзей месье Пиквика…
- Трейси Тапмэн, Огастес Снодграсс и Натэниел Уинкль.
- Невероятно! - повторяет секретарь и с явным сожалением добавляет:
- Нет ни одного вечернего отделения ни по медицине, ни по фармацевтике, ни по химии, ни по ботанике. Зато я смогу найти кого-нибудь по счетоводству.
- Взамен я могу преподавать немецкий, французский, польский или русский языки. Плюс идиш и иврит.
- Невероятно… Что касается ботаники, я могу вам посоветовать месье Джеймса Барнаби Соумса. Говорят, что у него лучший гербарий в Австралии. Перед тем как уехать в Лондон, он учился здесь. Он оказывает мне честь своей дружбой и, думаю, согласится принимать вас раз в неделю в шесть часов вечера.
- Я - честная девушка, - жеманно замечает Ханна.
- Я скорее умру, чем усомнюсь в этом хоть на секунду, - заверяет секретарь.
Он тут же сообщает, что его зовут Езекиил Радж. ("Как одного из героев Мастера, не правда ли, необыкновенное совпадение?") Ханна подтверждает, что она потрясена. Радж переходит на шепот и поражает следующим известием: во время одного из своих путешествии в Англию он был удостоен высокой чести присутствовать в 1868 году на публичной лекции Диккенса.
- Я видел его, как сейчас вижу вас.
- Невероятно! - говорит уже Ханна.
- А что до Джеймса Соумса, то он джентльмен и ему за семьдесят. Вы можете доверять ему, как мне!
Новый иронический огонек за стеклами очков.
- Относительно медицины я обязательно подумаю. Найду вам кого-нибудь. Но больше меня беспокоит химия… - Он тычет в Ханну своим ужасно длинным указательным пальцем - Название романа, над которым он работал перед смертью?
- Без понятия. Я в отчаянии.
- "Тайна Эдвина Друда"!
Езекиил Радж торжествует. Но не над Ханной, попавшейся на удочку, не над собой, не над комедией, которую они оба сейчас разыграли. Впрочем… Он поправляет пенсне, вглядывается в свою собеседницу, спрашивает, может ли он рискнуть задать ей нескромный вопрос.
"Да", - отвечает Ханна. Вопрос - о мотивах, которые заставили ее, такую молодую, интересоваться такими разными науками одновременно.
Ханна рассказывает об этом во всех деталях. Объясняет, как заработает сто тысяч ливров не более чем за два года.
- Невероятно, - говорит Езекиил Радж. - Совершенно невероятно!
Джеймс Барнаби Соумс - маленький старикан с розовым личиком - собрал на своей вилле Поте Пуэн в самом деле чудеснейшую коллекцию растений. И не только под стеклом: два гектара его земель были садом мечты. И этот безобидный добряк с близоруко щурящимися глазами исколесил тысячи миль по Австралии.
Он и Ханна будут встречаться три или четыре раза в месяц в течение всего ее пребывания в Австралии. Он посвятит ее во все свои знания по ботанике.
Врач, которого нашел ей Радж, по происхождению немец из недавней волны иммиграции, как и многие австралийцы этого времени. Он учился в Вене, и то, что он преподает ей по медицине, будет сопровождаться информацией об этом городе.
Как и говорил Езекиил Радж, химика они не нашли. Зато нашли аптекаря. Аптекарь - тоже немец, из Баварии, причем настоящий: с красным лицом, бакенбардами и брюхом, регулярно заполняемым пивом. Как только он удостоверяется, что, во-первых, она не будет спать с ним, что бы он ни делал, во-вторых, что у нее нет намерения выдавать его секреты кому бы то ни было и, в-третьих, не станет с ним соперничать в совершенствовании лекарств и мазей, - после этого он посвящает ее во все, что сам узнал о галеновых лекарствах на базе растений, и показывает, как пользоваться ступкой, пестом, колбой, машиной для формовки пилюль, перегонными колбами. Он сообщает ей названия масел, обучает их приготовлению, удивляется всему, что она уже знает в отношении бальзамов и мазей. И она тоже в перерывах между двумя порциями сосисок с капустой делится своими наблюдениями относительно сходства флоры Европы и Австралии.
Со счетоводством у нее тоже нет проблем. Брат-близнец Езекиила, оказывается, работает бухгалтером в компании "Пенинсьюла и Ориентл Лайн". Зовут его Бенджамин…
- На древнееврейском языке это означает: сын правой руки, то есть удачи, - объясняет Ханна. - А "Езекиил" обозначает "Господь укрепит".
Оба неженатые, они приглашают ее поужинать в деревянном домике времен первых лет колонии в центре квартала Петерсхем. В этом доме каждая комната - музей, полный книг, есть даже две или три с пометками Чарльза Диккенса, к которому братья Радж питают глубочайшее уважение.
Середина октября, дни с приходом австралийской весны начинают удлиняться. Около, восьми - восьми с половиной ^ часов Езекиил и Бенджамин с одинаковыми липами - два мрачных грифа - провожают ее до дома в специально нанятом кэбе. Оба застенчиво еще раз благодарят за визит. Она в три прыжка поднимается по лестнице, оборачивается, чтобы помахать им рукой, и… видит Мику Гунна с его рыжеволосой шевелюрой. Он медленно возникает из темноты и вступает в ореол уличного фонаря на противоположной стороне улицы. Поднимает руку и показывает ей письмо.
Она колеблется.
- Нет проблем, - говорит он. - Я не стану приближаться, мисс. Я не причиню вам зла.