- Я думаю, что останусь у сестры раввина, если она меня примет.
- Она тебя не знает и не подозревает, на что ты способна. Тебе повезло.
- Молчание. Они улыбаются друг другу, как два заговорщика.
- У тебя есть деньги?
- Да, два рубля.
- Ты с ними далеко пойдешь.
- Надо же начинать! У одной задачи есть всегда несколько решений! Нет!
- Что "нет"?
- Я не возьму ваших денег.
Опять молчание. Он откашливается, прочищая горло, как оратор, который собирается начать речь.
- Ханна, запомни, что я тебе сказал. Во-первых, ты должна остаться там, где я тебя оставлю. Обещаешь?
- Да.
- Во-вторых, о Пельте Мазуре и обо всех мазурах Варшавы… Я видел, как ты на него смотрела. Так на мужчин не смотрят. И кроме того, Мазур… - Он не договаривает, потому что она вот-вот рассмеется, и еще потому, что подыскивает нужное слово. Она милостиво приходит ему на помощь:
- Я прекрасно знаю, кто такой Пельт Мазур.
- Ты ничего не знаешь.
- Это - сутенер, сводник, - спокойно заявляет она. - Если я позволю, Мазур Волк меня соблазнит, раз. Переспит со мной, два. Затем научит меня, как доставлять удовольствие мужчинам, чего я совсем не умею, три. Затем определит меня в бордель, а сам станет получать деньги, которые будут платить другие мужчины за то, чтобы со мной переспать. Думаю, что я все хорошо поняла. Вы это хотели сказать?
- Черт возьми! - угрюмо бормочет Мендель.
Она опять счастливо улыбается. Готова спрыгнуть с сиденья, но вспоминает, что она в Варшаве и собирается стать знатной дамой. А дамы не выпрыгивают из бричек. Она протягивает руку Менделю.
- Не хотите ли вы помочь мне сойти?
Он опускает ее на тротуар.
- Ни один мужчина не соблазнит меня, если я не захочу, Мендель Визокер. Ни один мужчина не будет спать со мной, если я не позволю.
Он берет ее короб, в котором одно платье на смену, одна блузка, кое-что из белья. Она проверяет, не потеряла ли два рубля - все свое состояние, и они входят в лавку.
Сестра раввина похожа на стог сена - рыхлый, развалившийся, почерневший. На голове у нее выцветший грязный чепец, из-под которого выбиваются каштановые пряди волос, что непозволительно замужней еврейке: она, согласно обычаю, должна прятать свои волосы. На морщинистом, цвета старой меди лице выделяется большой, похожий на картошку нос. Шеи у нее нет. Тело является как бы продолжением головы и постепенно расширяется книзу благодаря множеству юбок одного коричнево-шоколадного цвета. Настоящий стог сена, который медленно передвигается на слоновьих ногах, распухших от полувекового стояния за прилавком по пятнадцать часов в день.
Ее зовут Добба Клоц.
У нее есть муж, Пинхос Клоц. Он совсем маленький, щуплый. Если бы сбрить пейсы и бороду, снять с головы черный котелок, его стало бы наполовину меньше. Его единственная обязанность состоит в том, чтобы встать в два часа ночи и отправиться на окраину Варшавы за свежим молоком, яйцами, сметаной и сыром. Он возвращается на улицу Гойна в половине шестого утра, чтобы открыть лавку и убедиться, что все в порядке. Доставив продукты, он имеет право пойти в синагогу. На исходе дня появляется опять, чтобы заняться счетами, и не выходит из подвала до следующего дня. Это - тень мужчины, намек на мужа.
Супругам по шестьдесят лет, и у них никогда не было детей. Вот уже тридцать лет, как они не разговаривают, объединенные постепенно растущей молчаливой ненавистью, к какой обычно приводит "идеальный" брак.
Добба Клоц читает письмо своего брата-раввина. Перечитывает. Она действительно огромна, ростом с Менделя; глазки ее, маленькие, острые, спрятаны под тяжелыми морщинистыми, как и все лицо, веками. Ханна сравнивает Доббу со стогом сена; Мендель - с носорогом, тропическим животным, изображение которого он видел в журнале о путешествиях. Под влиянием момента он уже близок к тому чтобы позвать Ханну, покинуть с нею этот дом и предоставить ее заботам одной из тех многочисленных женщин, у которых он всегда находит убежище и теплый прием. То, что происходит потом, застает его врасплох.
- И я должна буду заниматься этим? - спрашивает Добба Клоц. (Она почти не взглянула на девушку.)
- Это кем "этим"? - вспыхивает Ханна.
Добба поворачивает голову и смотрит на нее сверху вниз. "Она раздавит ее, как клопа", - думает встревоженный Мендель и делает шаг вперед.
- Я не "это", - продолжает Ханна. - Я - девушка. А вы… вы - толстая слониха!
Молчание.
- Слониха, гм? - повторяет Добба, почесывая указательным пальцем свой массивный нос.
- Слониха. Кстати: для слонов это - не комплимент. - Ханна сопровождает последнюю фразу коротким смешком.
Мендель делает второй шаг.
- А теперь одно из двух, как говорит некий мой знакомый: либо вы меня оставляете, либо говорите "нет" - и мы уходим. Мендель и я. В Варшаве места хватит.
Выражение глаз-буравчиков становится все более любопытным. Добба спрашивает у Менделя:
- Эта пигалица всегда такая или только сегодня?
- По правде говоря… - начинает Мендель.
- Пигалица? - наливается гневом Ханна.
- Ханна, пожалуйста… - пытается вмешаться Мендель.
Но ни Ханна, ни Добба Клоц не слушают его; они стоят лицом к лицу - одна выше другой на полметра и тяжелее фунтов на сто.
- Ты умеешь читать? - спрашивает Добба.
- Лучше вас.
- И считать?
- Как банкир. И на следующий вопрос отвечаю - "да".
- Я тебе еще не задала следующего вопроса.
- Вы хотите спросить, смогла ли бы я содержать в порядке ваш магазин, грязный, как свинарник. Ответ - да. Могу, потому что вы же это делаете. Это нетрудно.
- Ты так думаешь?
- М-м-м, - мычит Ханна.
- Допустим, я говорю, допустим, я тебя беру…
- Допустим, я хочу остаться у вас.
- Я тебе предоставляю пищу и место для сна.
- С окном и ночным освещением.
- Может, еще шелковые простыни? - издевается Добба. - Ты умеешь готовить?
- Чего нет, того нет, - признается Ханна. - И в шитье я - полный профан.
- Еда и постель - все. Ни рубля, ни копейки.
- Ничего, - спокойно отвечает Ханна. - Я возьму из кассы.
Мендель закрывает глаза, уже представляя, как он будет бегать по всей Варшаве и стучаться во все двери с напрасной надеждой пристроить эту пигалицу со слишком свободно подвешенным языком. Он ждет, когда взорвется Добба. Она взрывается, но не так, как он ожидал: первая дрожь пробегает по поверхности этой темной груды жира, блузок и юбок, потом трясется лицо, изрытое геологическими складками, затем из глубин поднимается глухое урчание, словно готовый прорваться вулкан…
Наконец раздается смех, сотрясающий все тело Доббы Клоц. К этому смеху Ханна присоединяет свой. Обе хохочут на глазах у остолбеневшего Менделя.
Мгновение спустя Ханна говорит:
- Все улажено, Мендель Визокер. Я останусь здесь на некоторое время.
Ханна видит себя в комнате, куда ее поместила Добба, на пятом, последнем, этаже дома на улице Гойна - на первом этаже находится магазин. Ханна в восторге от того, что ее комната так высоко, хотя поначалу эта высота ее немного пугала.
Здесь, в этой неотапливаемой комнате шириной в два и длиной в три метра, в течение трех тяжелых варшавских зим ей предстояло завершить формирование своей личности, увидеть конец своей юности, пережить первую драму с Тадеушем Ненским и дело Пельта Мазура.
Как она и требовала, в комнате есть окно, точнее - слуховое окошко. В погожие дни солнце заглядывает туда по утрам. Если влезть на стул, открывается вид на крыши Варшавы, на Вислу, на Пражский лес, а главное - на дворцы, костелы и все памятники города, в котором где-то есть, должен обязательно быть Тадеуш.
Добба Клоц
Добба заканчивает просмотр конторских книг и чешет указательным пальцем картошку, которая служит ей носом.
- Что еще за четырнадцать рублей семьдесят копеек и один грош?
- Сыр для ребе Исайи Копеля.
- Можно подумать, что ребе Исайя купил такое огромное количество сыра.
А так и было. Когда я, ничуть не солгав, сказала, что это особый сыр, привезенный прямо с Карпат, ребе Исайя пришел в восторг. Если бы сыра было больше, все бы забрал.
Ханна улыбается Доббе. Уже более двух месяцев работает она в лавочке, и ее дружба со "Стогом сена" крепнет день ото дня.
- А что за странная цена? Четырнадцать рублей, семьдесят копеек и один грош?
- У меня все с точностью до гроша.
Ханна берет одну из книг, переворачивает одну страницу. На обратной стороне колонка цифр. Это - доход за две недели ее работы в лавке. Ханна не потребовала у Доббы платы за пятнадцать часов ежедневного стояния за прилавком, но предложила: высчитать по приходным книгам, которые в полном порядке, средний доход за тридцать лет и выплачивать ей 40 процентов разницы, если после ее прихода эти цифры будут превышены.
Острый и тяжелый взгляд Доббы. Считать - единственное, что она умеет делать. Прежде чем дать ответ, она считала и пересчитывала всю ночь. Утром перешла в наступление.
- Ты что, надеешься, что с твоим присутствием мой торговый оборот (она так и сказала "торговый оборот", как директор завода) возрастет?
- Да.
- И на сколько, по-твоему?
Посмотрим, - невозмутимо ответила Ханна, хотя все, что она знала в то время о торговле, было почерпнуто из "Дамского счастья" Эмиля Золя, перечитанное много раз.
В конце концов Добба согласилась на 20 процентов при условии (она сочла себя чертовски предусмотрительной), что если торговый оборот упадет ниже среднего, то потери покроются за счет Ханны. Этот пункт договора оказался излишним. Под влиянием присутствия Ханны в магазине, ее смеха, ее жизнерадостности и умения обращаться с клиентами оборот стал изо дня в день расти.
Ханна получает тридцать рублей в месяц и полдня отдыха. Впервые она отправляется гулять по Варшаве одна.
Королевская улица - такой адрес назвал Тадеуш во время их последней встречи на берегу ручья прошлым летом. Три раза Ханна спрашивает дорогу и наконец выходит на центральную улицу, по обе стороны которой дворцы и роскошные дома, тротуары не деревянные, как во всем городе, а мощеные. Ханна ничуть не удивлена: Тадеуш должен жить именно на такой улице. Но она все-таки колеблется, остановившись перед высоким зданием, скорее всего частным особняком, отделенным от улицы красивой решеткой. Мраморная лестница ведет к двустворчатой двери с рельефными украшениями, отделанной металлом, возможно золотом, со щеколдой, двойными ручками и молотком. Ханна не решается взять молоток не из робости - это не ее черта характера, а из-за необходимости подготовить себя к встрече.
Ее ждет жестокое разочарование: в этом доме Тадеуш Ненский никогда не жил и такого имени здесь не слышали.
Дверь закрывается перед носом Ханны. Обессиленная, она прислоняется к перилам крыльца. "Идиотка!"- говорит она вслух, обращаясь к женщине в переднике, разбившей ее надежды, к Варшаве, ко всему миру и прежде всего к себе самой> Ее душит гнев.
Гнев сменяется печалью, а затем апатией. Она идет, куда глаза глядят. Начало августа. В воздухе разлит аромат цветущих садов, к которому примешивается запах навоза, сточных канав и смазочных масел. Ханна оказывается на берегу Вислы. Она присаживается на корточки, как в детстве, и закрывает глаза. Это же понятно, Тадеуш ее обманул, он никогда не жил ни в этом дворце, ни в любом другом здании в богатых кварталах Варшавы; надо быть такой дурой, как ты, Ханна, чтобы поверить этой лжи. Впрочем, не совсем, пожалуй, лжи: он мечтал жить в подобном доме, а Тадеуш всегда верит в реальность своей мечты.
Из центра города она сворачивает на улицу, названия которой не знает, но где полно великолепных магазинов. Останавливается перед одной из витрин и видит свое отражение. "Посмотри на себя, Ханна, посмотри хорошенько, на кого ты похожа. Тебя можно испугаться. Хуже того, ты смешна". Ханна из витрины возвращает ей ясный взгляд, горящий холодной ненавистью. Она в сером платье, которое слишком велико и болтается на ней, как мешок. Естественно: ведь это платье Шиффры, чуть перешитое для дочери. "Ты не очень красива, но у тебя хорошая фигура, красивые бедра и грудь. Вспомни, как смотрели на тебя Визокер или Мазур Волк". Красивая фигура - это неплохо, но кто ее видит? А обувь - как она раньше не замечала! - она же ужасна: бесформенные башмаки из облезлой кожи, когда-то их носил Яша.
Ее опять охватывает отчаяние, но длится это недолго: плакаться и жалеть самое себя - напрасное занятие. У каждой задачи есть два или три решения. Такое, например…
Она входит в магазин, оробев при виде роскошного ковра на паркете, изобилия красок, но не подает виду. К ней подходит женщина в нарядном платье с воротничком из белого батиста.
- Я вас слушаю.
- Я бы хотела купить платье, - говорит Ханна.
Взгляд продавщицы останавливается на ее сером рубище, стоптанных башмаках.
- Какое платье?
- Для себя.
Она пробегает взглядом по манекенам, дубовым прилавкам, креслам и диванам, обитым парчой: везде выставлены платья. То, что происходит затем, определило всю ее будущую жизнь. Она решительно направляется к одному из платьев, брошенному на спинку шезлонга, ярко-красному, с черной отделкой.
- Вот это. Сколько оно стоит?
- Сто тридцать два рубля.
Во взгляде и голосе продавщицы - ирония.
- Я хочу на него взглянуть, - говорит Ханна.
Подходит вторая дама с таким же воротничком и кружевными манжетами. Они перешептываются.
- Я могу его посмотреть? - опять спрашивает Ханна. Новые перешептывания. Платье - перед нею. Не притрагиваясь к нему, она спрашивает:
- Это мой размер?
Женщины потрясены: уже почти два часа в магазине никого нет, кроме этой странной девчонки, которая обращается к ним так уверенно и не сводит с них серых холодных глаз. Подчиняясь этим глазам, продавщицы на глазок определяют:
- Оно несколько длинновато.
Ханна интересуется, что принято делать в подобных случаях. Ей отвечают, что надо укоротить платье на несколько сантиметров: обычно этим занимается магазин. Необходимо только быть уверенным, что платье купят и оплатят.
- Я внесу в залог тридцать рублей, - говорит Ханна спокойным голосом. - Этого достаточно, чтобы платье осталось за мной? Его не продадут до моего возвращения? Я принесу недостающую сумму.
Да, пусть только она поспешит. Ханна кивает и кладет на прилавок деньги.
- Здесь тридцать рублей. Чек, пожалуйста.
В полном молчании ей выписывают чек. Она складывает листок пополам и засовывает за вырез платья. По улице идет не оборачиваясь, прекрасно сознавая, что все продавщицы высыпали на порог и наблюдают за нею. И только когда ее уже никто не может видеть, разрешает себе расслабиться: ее трясет, не хватает воздуха, она задыхается.
Двадцать минут спустя. Пустынные коридоры университета. Во дворе несколько рабочих делают вид, что трудятся в поте лица. Она наконец находит швейцара, который сообщает, что никого из студентов нет, сейчас летние каникулы. "Я знаю, - отвечает Ханна, хотя слышит об этом впервые, - но я обязательно должна найти моего кузена Тадеуша Невского". Она намекает на какое-то несчастье, о котором хочет сообщить кузену. Швейцар, тронутый ее горем, посылает одного из своих сыновей домой к секретарю юридического факультета, и через час является сам секретарь, до крайности расчувствовавшийся. Листая свои журналы, он интересуется обстоятельствами трагедии. Ханна врет напропалую: тетя и дядя Тадеуша, то есть ее родители, погибли при пожаре: пьяные казаки подожгли их дом. Она сама чудом осталась жива - успела выпрыгнуть в одной рубашке из окна. Вот почему на ней такие лохмотья. Двое мужчин слушают со слезами на глазах, потому что они, как добрые поляки, естественно, ненавидят казаков. Они предлагают ей даже денег на дрожки. Она с достоинством благодарит: у нее есть два рубля, которые ей дал один хороший сосед. (Те самые два рубля, с которыми она приехала в Варшаву.)
Она спрашивает, как учится Тадеуш. Секретарь отвечает, что его учебные дела идут хорошо; Ненский блестящий студент, он опередил всех на два года и скоро станет адвокатом. "Хоть здесь он не соврал", - думает Ханна.
Она узнает, что Тадеуш живет на противоположном берегу Вислы. Ей дают точный адрес. Пройдя пешком Пражский мост, к пяти часам вечера она добирается до дома Тадеуша.
Ему далеко до роскошных особняков Королевской улицы. Это обычный одноэтажный дом на улице с односторонним деревянным тротуаром, с невыносимыми запахами, проезжая часть похожа на сточную канаву.
- Я - его сестра, - объясняет Ханна толстой польке. - Не совсем сестра, а сводная. У нас один отец, но разные матери.
Для толстухи этого достаточно, она охотно пускается в разговор о своем постояльце. Для мужчины Тадеуш очень порядочен: спокоен, вежлив и платит в срок.
- Но его нет дома, - говорит Ханна.
- Да, его нет. Он уехал сразу после окончания занятий и вернется в лучшем случае в конце августа.
- Можно мне посмотреть его комнату?
Приятная неожиданность, хотя Ханна и предполагала, что Тадеуш не может жить где попало. Комната просторна, опрятна, на окнах цветы; оба окна выходят на настоящую террасу, а не просто на балкон. С террасы открывается восхитительный вид на Варшаву: колокольни средневековых церквей, прекрасный архитектурный ансамбль Старого Мяста, его древние стены. Внизу катит свои воды Висла.
Ханна подходит к краю террасы: множество цветочных горшков образуют как бы висячий сад. Она возвращается в комнату: чистота и порядок исключительные, на этажерках аккуратно выстроены книги. Кровать темного дерева. И снова сердце Ханны колотится: рано или поздно она ляжет обнаженной на эту кровать. Она знает это, более того, она этого хочет. Она отходит от кровати и читает названия книг, некоторые из них по праву, но большинство - поэтические сборники: Мюссе, Байрон, Шелли, Леопарда.
Она осматривает письменный стол, за которым работает Тадеуш. Пачка бумаги, на ней кусок красного камня. Камень точно такого темно-красного цвета, как тот, из которого сделаны глаза жука, - вероятно, того же происхождения.
- Мебель его, - говорит хозяйка. - И цветы. А теперь извини. Он не любит, чтобы входили в его комнату. Не разрешает даже мне убирать здесь. Сам занимается уборкой. Если бы ты не была его сестрой…
Ханна опускает голову, как бы устыдившись.
- Я хотела бы, чтобы вы ему не говорили ни о моем приходе, ни о том, что я - в Варшаве. Хорошо?
Толстуха кивает.
В глазах у Доббы Клоц - потрясение, смешанное с ужасом.
- Сколько ты хочешь?
- Сто семьдесят пять рублей.
- А почему не двести? - ухмыляется Добба.
- Ну если вы настаиваете, - дружелюбно улыбается Ханна.
Они на балконе в синагоге с молитвенниками в руках. Перешептываются, не обращая внимания на грозные взгляды жены раввина. Прошло четыре дня после того, как Ханна побывала на Королевской улице, посетила университет и внесла тридцать рублей за платье, которое стоит сто тридцать два.
- Конечно нет! - шепчет Добба. - Нет, нет и нет!
- Подумайте хорошенько.