- Не откажусь. Нет вернее средства отвлечься и забить чем-нибудь мозги.
ДЭВИД, кивнув на свою замотанную руку, передает колоду ФРЕДУ.
ДЭВИД:
- Тогда сдай.
ФРЕД:
- А ему?
ДЭВИД:
- Робби не играет. Боится вытянуть пикового туза.
ФРЕД:
- А почему именно пикового?
ДЭВИД (просто):
- Погибнешь.
ФРЕД хохочет, напряжение последних дней выливается в настоящую истерику.
ФРЕД:
- Псих суеверный! Подумаешь - погибнет он! Да весь мир погиб. Бог - и тот помер. Остался только тот, внизу. Да нас трое.
РОББИ сидит у дверей, глядя наружу. Пес хромает к нему и ложится рядом.
РОББИ (бормочет себе под нос, перефразируя Уильяма Блейка):
- Мы все, сами не зная того, сторонники Дьявола.
ФРЕД (услышав его):
- Без тебя знаем. Достаточно одной ногой шагнуть на эту проклятую землю, чтобы понять, что здесь заправляет дьявол
ДЭВИД и ФРЕД играют в карты, РОББИ закуривает очередную сигарету и достает из кармана маленький блокнот и ручку. Пока он пишет, мы видим, как разворачиваются в его памяти картины недавнего боя.
Слышится голос РОББИ:
- Мир сошел с ума. Люди привыкли к кошмарам. Они гибнут каждый день - мужчины, женщины, дети. Тела бросают на произвол судьбы или сжигают, так, что ничего не остается: ни волоска, ни косточки, ни пряжки от ремня… Цивилизация гибнет. Потому что после такого - как она может существовать?
Раздается храп. РОББИ опускает блокнот.
Пес кладет голову ему на ногу и тоже засыпает, подрагивая во сне.
Крупным планом - лицо РОББИ, озаренное свечой. Он смотрит на собаку. Медленно, осторожно поглаживает ее. Рука дрожит. РОББИ грустно улыбается.
Голос РОББИ за кадром:
- И все-таки, даже среди ужасов войны, невинные по-прежнему находят отраду во сне.
НАТУРА. ЗАБРОШЕННЫЙ ДЕРЕВЕНСКИЙ ДОМ. УТРО.
Наступает утро. Сквозь тучи пробивается слабый солнечный свет. Капли ночного дождя висят на листьях деревьев, земля размокла. Перекликаются ранние пташки. Трое военных стоят около дома, забросив вещмешки за спины.
ДЭВИД держит компас в здоровой руке. Поднимает глаза и указывает туда, где ночью шла перестрелка.
ДЭВИД:
- Вон там, на востоке, должен быть Пасхендале.
РОББИ мрачно кивает. Смотрит на горизонт.
РОББИ:
- Значит, идем на восток.
Они отправляются. Пес бредет за ними.
Подробный рапорт, касающийся обстоятельств героической гибели капитана Дэвида Хартфорда
Октябрь, 1917 года
Дорогой лорд Эшбери, повинуясь своему нелегкому долгу, докладываю Вам о смерти Вашего сына, Дэвида. Понимаю, что в данных обстоятельствах слова вряд ли помогут Вашему глубокому горю, однако как непосредственный командир Вашего сына и как человек, глубоко ценивший и уважавший его, я не могу не принести Вам свои глубокие соболезнования.
Также довожу до Вашего сведения, что Ваш сын пал смертью храбрых, и надеюсь, что Вы и Ваша семья будете гордиться тем, что Дэвид жил и умер, как настоящий джентльмен и солдат. В день гибели он командовал отрядом, проводившим рекогносцировку местности в целях обнаружения противника.
От одного из подчиненных Вашего сына я узнал, что 12 октября, между тремя и четырьмя часами ночи, когда отряд возвращался с задания, он попал под вражеский обстрел. Именно тогда и был убит капитан Дэвид Хартфорд. Небольшим утешением может служить то, что он умер мгновенно.
Утром мы похоронили Дэвида в северной части деревни Пасхендале, - название, которое навсегда войдет в историю британской армии. Вы будете рады узнать, что благодаря умелым действиям Вашего сына при выполнении последнего задания мы смогли добиться целей, поставленных перед нами командованием.
Если у Вас появятся какие-то вопросы, счастлив буду Вам ответить.
Остаюсь Ваш покорный слуга,
подполковник Ллойд Оден Томас.
ФОТОГРАФИЯ
За окном прекрасное мартовское утро. Розоватые левкои под моим окном наполняют комнату сладким, пьянящим запахом. Если я перегнусь через подоконник и выгляну наружу, в сад, я увижу их расцвеченные солнцем лепестки. Потом зацветет персик, а за ним жасмин. Каждую весну все повторяется снова и снова, и будет повторяться еще долгие годы. Когда меня уже не станет, и цветами залюбуется кто-то другой. Свежими, чистыми, вечными.
Я вспоминаю маму. И фото из альбома леди Вайолет. Я ведь его все-таки посмотрела. Через несколько месяцев после того, как Ханна рассказала мне о нем летним утром, в саду у фонтана.
Стоял сентябрь шестнадцатого года. Мистер Фредерик вступил во владение отцовским домом, леди Вайолет (согласно правилам этикета, объяснила Нэнси) оставила Ривертон и переехала в свой лондонский дом, и сестер Хартфорд отправили с ней - помочь обосноваться.
Прислуги осталось совсем мало - Нэнси была постоянно занята на станции, Альфред, которого я ждала с таким нетерпением, до дома так и не доехал. Мы ничего не могли понять: он, несомненно, находился в Британии, писал, что не ранен, и все-таки отпуск ему почему-то пришлось провести в военном госпитале. Даже мистер Гамильтон не мог ничего объяснить. Долго сидел в буфетной над письмом Альфреда, потом вышел, потирая глаза под очками, и объявил, что Альфред, видимо, получил секретное военное задание, о котором не имеет права говорить. Объяснение показалось логичным - действительно, что делать в госпитале здоровому человеку?
Вопрос посчитали закрытым, Альфреда больше не обсуждали. И вот, ранней осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда листья с деревьев почти опали, а земля по утрам стала подмерзать, я оказалась в гостиной Ривертона совершенно одна.
Я затопила камин, убралась и стала вытирать пыль. Провела тряпкой по поверхности письменного стола, начала протирать ручки ящиков, добиваясь того, чтобы медь заблестела. Обычная уборка, которая проводилась так же регулярно, как день сменяется ночью, и я не знаю, что случилось со мной в то утро. Почему, дойдя до ручки левого ящика, мои пальцы остановились, отказываясь продолжать работу. Будто раньше меня почуяли возможность, о которой я так давно мечтала.
Я посидела немного - огорошенная, неуверенная. Звуки вокруг словно стали громче: ветер за окном, шорох сухих листьев по стеклам. Настойчивое тиканье часов на камине, отмеряющих неумолимые секунды. Мое учащенное дыхание.
Дрожащими пальцами я потянула ящик на себя. Медленно, осторожно, подгоняя и останавливая себя одновременно. Вылезши наполовину, ящик накренился, содержимое съехало вперед
Я замерла. Прислушалась. Уверилась, что я по-прежнему одна. И заглянула внутрь.
Вот он, под набором ручек и парой перчаток, - фамильный альбом леди Вайолет.
Медлить опасно - ящик уже открыт, в ушах громыхает пульс. Я вытащила альбом из ящика и положила на пол.
Перелистала страницы, поглядывая на даты - фотографии, приглашения, меню, дневниковые записи… 1896, 1897, 1898…
Вот оно - семейное фото тысяча восемьсот девяносто девятого: знакомое и чужое одновременно. Два ряда слуг с постными лицами за рядом сидящих хозяев. Лорд и леди Эшбери, майор в форме, мистер Фредерик - совсем молодой и не такой замученный - Джемайма и незнакомая мне женщина, видимо, Пенелопа, покойная жена мистера Фредерика - обе с большими животами. Я быстро подсчитала, что в одном из животов прячется Ханна, а в другом - тот несчастный мальчик, который умер от потери крови. В конце ряда, около няни Браун (уже тогда старой-престарой) стоит ребенок: маленький, светловолосый мальчуган. Дэвид. Веселый, полный жизни, в счастливом неведении, что за судьба ждет его впереди.
Я перевела взгляд на лица слуг: мистер Гамильтон, миссис Таунсенд, Дадли…
У меня перехватило дыхание. Я впилась глазами в лицо молодой горничной. Ошибки быть не может. Не потому, что она напоминала маму - вовсе нет. Она напоминала меня. Волосы и глаза были темней, но черты лица, несомненно, те же. Длинная шея, подбородок с ямочкой, задумчиво сдвинутые брови.
И все-таки больше всего меня поразила отнюдь не наша схожесть. Мама улыбалась. Нет, вовсе не так, как вы могли бы вообразить, не зная ее. Не от радости и не из вежливости. Легкая, едва заметная улыбка, которую можно было бы принять за игру света на снимке. Но меня-то не обманешь. Мама улыбалась самой себе. Словно хранила секрет…
* * *
Прости, Марк, мне пришлось прерваться. Нежданный гость. Я сидела у окна, любуясь левкоями и рассказывая тебе о маме, когда в дверь постучали. Я думала, что это Сильвия хочет рассказать мне о новом бойфренде или пожаловаться на кого-нибудь из соседей, но это оказалась Урсула, режиссер. Я ведь уже говорила тебе о ней?
- Надеюсь, я вам не помешала, - сказала она.
- Нет, - ответила я.
- Я ненадолго. Просто оказалась неподалеку, глупо было бы не заглянуть.
- В Ривертоне?
Урсула кивнула:
- Снимали сцену в саду. Свет как раз подходящий. Я поинтересовалась, что там была за сцена, какую часть истории Хартфордов воссоздали на этот раз.
- Романтическая, одна из моих любимых. - Урсула покраснела и помотала головой так, что челка закачалась из стороны в сторону. - Глупо. Я сама писала текст, знала его, когда он был всего-навсего черными значками на белой бумаге - тысячу раз переписанными и переделанными, - и все-таки я переживала, когда слышала их сегодня.
- Вы романтик, - улыбнулась я.
- Выходит, что так, - Урсула наклонила голову. - Забавно: я никогда не видела живого Робби Хантера, я сочинила его по стихам и воспоминаниям друзей, и все-таки… - Она нахмурила брови. - Мне кажется, я влюбилась в своего собственного героя.
- А какой он - ваш Робби?
- Верный. Талантливый. Страстный, - Урсула в раздумье подперла рукой подбородок. - Он никогда не теряет надежды. Хрупкой, горькой, и все-таки надежды. Его называют поэтом, воспевшим разочарование, а я не согласна. Я всегда нахожу в его стихах веру в лучшее. Даже во время войны он умудрялся заметить что-то хорошее. - Глаза ее загорелись, она покачала головой. - Такой тонкий, ранимый юноша - и такая страшная война. Чудо, что они вообще потом смогли хоть как-то наладить жизнь. Снова полюбить.
- Когда-то меня полюбил именно такой юноша, - сказала я. - Он ушел на войну, и мы начали переписываться. Я полюбила его именно по его письмам. А он - меня.
- Он вернулся другим?
- О да. Оттуда невозможно было вернуться, не изменившись.
- А когда вы потеряли его? Мужа? - мягко спросила Урсула.
Я даже не сразу поняла, о чем это она.
- Нет-нет, - наконец сообразила я. - Муж тут ни при чем. Мы с Альфредом никогда не были женаты.
- Ой, простите. Я думала… - Она кивнула на свадебное фото на столике.
Я покачала головой.
- Это не Альфред. Это Джон - отец Руфи. Вот с ним-то как раз мы поженились. И зря.
Урсула удивленно подняла бровь.
- Джон прекрасно танцевал вальс, оказался превосходным любовником и никудышным мужем. Надо сказать, что и из меня жена получилась так себе. Я вовсе не собиралась замуж, и была совершенно не готова к браку.
Урсула встала, взяла фотографию. Провела пальцем по рамке.
- Симпатичный.
- Да. Видимо, потому я и обратила на него внимание.
- Он тоже был археологом?
- О Господи, нет. Джон был официантом.
- А… - Урсула поставила снимок на место. Повернулась ко мне: - Я просто думала, вы познакомились на работе. Или в университете.
Какое там! В тысяча девятьсот тридцать восьмом, когда мы с Джоном встретились, я вызвала бы врача любому, кто сказал бы, что однажды я окончу университет. Стану археологом. Я работала в ресторане "Лайонз Корнер Хаус", подавала бесчисленные порции картошки-фри бесчисленным посетителям. Миссис Хаверс, хозяйка, любила нанимать прислугу из богатых домов и хвасталась на каждом углу, что никто не вычистит ножи лучше бывшей горничной.
- Мы с Джоном встретились случайно. На танцах.
Я нехотя согласилась составить компанию девушке с работы. Тоже официантке. Пэтти Эверидж - имя, которое я вряд ли забуду. Странно. Она не была мне подругой. Мы просто работали вместе, и я старалась обходить ее стороной, хотя это легче было сказать, чем сделать. Она постоянно совала нос в чужие дела. Так вот, эта Пэтти вбила себе в голову, что мне надо больше общаться, ведь по утрам в понедельник я не сплетничала с другими официантками, обсуждая выходные. Она пристала ко мне, зазывая на танцы, и не отстала, пока я не согласилась пойти с ней в "Маршаллс Клаб", вечером в пятницу.
- Девушка, с которой я договорилась встретиться, не пришла, - вздохнула я.
- А Джон пришел?
- Да.
Я вспомнила дымный клуб, табурет в углу, на который я взгромоздилась в ожидании Пэтти. Понятно, что на следующий день она рассыпалась в извинениях и объяснениях, но было уже поздно. Что сделано, то сделано.
- И вы влюбились?
- Я забеременела.
Урсула раскрыла рот.
- Через четыре месяца после того, как мы начали встречаться. Еще через месяц мы поженились. Так было принято. - Я поерзала, поудобней усаживаясь на подушках. - К счастью для нас началась война, и все решилось само собой.
- Он ушел на фронт?
- Мы оба ушли. Джон записался добровольцем, а я служила в полевом госпитале, во Франции.
- А как же Руфь? - удивилась Урсула.
- Ее эвакуировали. Руфь провела войну в доме пожилого англиканского священника и его жены.
- Несколько лет? Как же вы выдержали?
- Приезжала в отпуск и получала от нее письма: деревенские сплетни и рассказы о местных ребятишках.
Урсула взволнованно потрясла головой.
- Четыре года вдали от ребенка… Представить не могу!
Я не знала, что ей ответить. Как признаться, что материнство - не врожденный дар? Что Руфь сперва казалась мне чужой и странной? Что между нами так и не возникло той нерушимой связи, о которой пишут в книгах и рассказывают в легендах?
Наверное, я растратила свою способность любить. На Ханну, на всех остальных в Ривертоне. Нет, я хорошо обращалась с ранеными: утешала, подбадривала, облегчала их предсмертные муки. И при этом страшно боялась снова к кому-то привязаться. Предпочитала ни к чему не обязывающие отношения. И оказалась совершенно не готова к требовательной любви ребенка.
Урсула избавила меня от объяснений:
- Конечно, тогда была война. Приходилось идти на жертвы.
Я улыбнулась, стараясь выглядеть поестественней. Интересно, как бы Урсула отнеслась к тому, что я не только не переживала разлуку с Руфью, но даже чувствовала некоторое облегчение. Что после десятка лет скитаний по разным работам и случайным знакомым, после бесплодных попыток забыть, что случилось в Ривертоне, я наконец-то нашла себе настоящее дело.
- Археологом вы решили стать уже после войны?
- Да, - хрипло подтвердила я. - После.
- А почему именно археологом?
Ответ на вопрос так сложен, что я ответила просто:
- Это было наитие.
- Правда? - восхитилась Урсула. - Прямо во время войны?
- Когда кругом столько боли и смерти, как-то легче отделить главное от второстепенного.
- Понимаю.
- Я стала думать о мимолетности жизни. Когда-нибудь, размышляла я, люди забудут и эту войну. Смерти, бомбежки, сражения. Не сразу, конечно - понадобятся сотни, тысячи лет, но рано или поздно все уйдет в небытие. Займет свое место среди теней прошлого. Страдания и ужасы сменятся в умах людей другими, которым еще только суждено произойти.
- Трудно представить, - покачала головой Урсула.
- И все же так оно и будет, - заверила ее я. - Пунические войны и Карфаген, Пелопонесская война, греко-персидские войны - все свелось к нескольким главам в учебнике истории. - Я замолкла, чтобы перевести дыхание. Давно отвыкла от долгих разговоров и горячих дискуссий. Потом устало договорила: - Мне хотелось оживить прошлое. Вдохнуть в него душу.
Урсула улыбнулась, темные глаза засияли.
- А вот это мне понятно. Именно потому я снимаю исторический фильм. Вы раскапывали прошлое, а я разыгрываю его.
- И правда, - согласилась я. Мне-то и в голову не приходило нас сравнивать.
- Я просто восхищаюсь вами, Грейс. Вы столько сделали в жизни!
- Вопрос времени, - пожала плечами я. - Дайте любому человеку долгую жизнь, и он успеет сделать очень много.
- Вы скромничаете, - засмеялась Урсула. - Уверена, вам пришлось нелегко. Женщине с ребенком, в пятидесятых, получить высшее образование… А муж вам помогал?
- К тому времени я жила одна.
- Как же вы учились?
- Большей частью заочно. Днем Руфь была в школе, а по вечерам с ней сидела очень хорошая женщина, наша соседка, миссис Финбар. - Я поколебалась. - Мне повезло, что с оплатой не было проблем.
- Стипендия?
- Что-то в этом роде. Я неожиданно получила кое-какие деньги.
- А муж? Погиб на войне? - сочувственно спросила Урсула.
- Нет. Он остался жив. А вот наш брак действительно умер.
Урсула еще раз взглянула на мою свадебную фотографию.
- Мы развелись, когда он вернулся в Лондон. Нравы к тому времени переменились. Люди повидали и пережили слишком много. Глупо было цепляться за партнера, который ничего для тебя не значил. Джон уехал в Америку, женился на медсестре американской армии, которую встретил во Франции. К несчастью, он скоро погиб: автомобильная авария.
- Сочувствую.
- Не стоит. Во всяком случае, мне. Это было так давно, я едва его помню. Какие-то обрывки воспоминаний, вроде снов. Кто тоскует по нему, так это Руфь. Так меня и не простила.
- Хотела бы, чтобы вы остались с Джоном?
Я кивнула. Обида Руфи за то, что ей пришлось расти без отца, здорово омрачила наши отношения.
- Боюсь, что Финн тоже однажды призовет меня к ответу, - вздохнула Урсула.
- А вы с его отцом…
- У нас все равно ничего бы не вышло, - сказала она так твердо, что я не решилась расспрашивать. - Нам с Финном лучше вдвоем.
- А где он сейчас? - спросила я. - Финн?